Имяславие. На юге России

Наш Синод (мнение которого формировалось под влиянием непримиримой позиции о. Антония (Храповицкого), таким образом, присоединился к решению Святейшего патриарха и Священного Синода Великой Константинопольской Церкви, осудившего новое учение «как богохульное и еретическое». Анализируя крайне резкий доклад архиепископа Антония (Храповицкого), епископ Иларион (Алфеев) считает, что причиной его ненависти к имяславию было то, что ему «был глубоко чужд тот дух мистицизма, которым пронизана книга „На горах Кавказа“ и который отразился в „Апологии“. Будучи воспитан в традициях русской академической науки, впитавший в себя дух латинской схоластики и протестантского рационализма, архиепископ Антоний оказался неспособен воспринять иную богословскую традицию, сформировавшуюся на протяжении столетий в афонских монастырях». Причем даже молитву он воспринимал «как-то психологически, как преодоление духовного одиночества»¹²⁷.

Опубликованное послание главного органа церковного управления только разжигало афонских иноков к фанатичной защите своих взглядов. Позиция Синода отражена в рефлексии сознания одного из современников событий тех лет – монахини Сергии (Клименко): «Отец Иларион стал учить о имени Господа не в согласии с учением Церкви: он начал утверждать, что „имя Божие есть Сам Бог“, как бы ввел четвертую ипостась – имя. (…) все зло, разрыв с Православной Церковью, со всеми печальными последствиями, произошли от извращенного, утрированного понимания учения старца его фанатическим „последователем“ Булатовичем. (…) это ложное, нездоровое направление нашло сочувствие¹²⁸».

Сам же отец Иларион (Домрачев), в одном из писем так отвечал на подобные обвинения: «Считаю ли я, что имя Божие есть четвертое Божество?

Отвечаю – отнюдь нет! Никогда это богохульное учение не только теперь, но и во всю мою жизнь, не находило места в моем внутреннем мире, даже и на одно мгновение! (…) обожаю ли я звуки и буквы имени Божия и что я разумею под Именем Божиим? Выражаясь «Имя Божие Сам Бог», я разумел не звуки и буквы, а идею Божию, свойства и действа Божии, качества природы Божией, или вообще ея принадлежность, ибо свв. отцы под именами Божиими разумели не сущность Божию, которая не именуема, а именно: свойства или действа. При том следует сказать еще и то, что, выражаясь: «имя Божие есть Сам Бог», мы этим как бы так говорим: «имя Божие есть никто другой, но именно Он Сам» (фрагмент письма, выделенный жирным шрифтом, вырезан в книге Епископа Илариона (Алфеева) – А.П.). И это понятие для молитвенника весьма важно, именно: призывая имя Божие, чтобы он не думал, что призывает кого другого или бьет словами напрасно по воздуху, но именно призывает Его Самого; для этого у нас и сказано, что имя Его есть Он Сам; повторяю, ни кто другой, но Он, – Он Сам, по неотделимости Его имени от Него Самого (хотя мы различаем имя Божие от Сущности Божией, но повторяю, не отделяем). А звуками мы только произносим, называем или призываем имя Божие, которое находится в Боге, как Его принадлежность; буквами же начертываем Его, т. е. изображаем, пишем; но это есть только внешняя сторона имени Божия, а внутренняя – свойства или действа, которые мы облекли в сию нашу форму произношения или письма. Но и пред этой формой, т. е. – внешней стороной имени Божия, истинные последователи Христа Иисуса всегда благоговели и почитали ее наравне с св. иконами и св. крестом (…)»¹²⁹

Имяславцы нашего времени со своей стороны вспоминают, что «в 1913 году вышла синодская программа. Какой-то монах, говорят, 12 или 13 лет ходил под мантией, а потом подорвал веру – что есть Господь не от духа, а от плоти. Как есть шпионы, которые работают, так и он. Священники поверили, а это грех. Так и пошло оно. Говорили, что украли ковчег матери Божьей, что мать Божья якобы жива»¹³⁰. «Имя Божие есть Сам Бог. Имяборцы считали, что Иисус – простой человек, сказали, что Бога нет. Имяборцы- предатели¹³¹»

Одним из гимнов неизжитой в душе обиды на этот счет являются воспоминания старца-иеромонаха Паисия: «Еретическая куча Антония, архиепископа Волынского, состояла из семи членов Синода (…) богохульное семиглавие (…) имело споспешника своему злочестию, в лице сильного и могучего Обер-прокурора Святейшего Синода Владимира Саблера, который захватил полномочия в Российской Церкви, наподобие папы Римского. (…) И этот немецкий выродок являлся самым высшим лицом в Святейшем Синоде, фундаментом богохульного имяборческого гнезда. Итак, каков состав этой кучи, таково и ее действие. Так выросла адская гидра (…) Гидра эта – дракон, вышедший из Ильинского скита, из окаянной души „номинального Хрисанфа“, которая очаровала Афонский протат, Вселенского Константинопольского Патриарха Иоакима III и, наконец, Российский Синод, потому что куча архиеп. Антония действовала от имени Синода, несмотря на то, что большая часть его членов оставалась благочестивой»¹³².

В аналогичном настроении, вероятно, встретили отца Никона имяславцы Пантелеимоновского монастыря. Сам о. Никон, просчитывая варианты будущих бесед с оппонентами, скорее всего, находился в смятении, не понимая, как ему правильнее себя поставить. Незадолго до отъезда он пишет письмо обер-прокурору Синода Саблеру В.К, в котором открыто просит о помощи: «Скажу Вам откровенно: в великое затруднение я поставлен: боюсь профанации слов Помазанника Божия. Помогите мне добрым советом»¹³³.

Предположим, что эта встреча состоялась, и Владимир Карлович дал свое напутственное слово. Тогда это могло определить стиль поведения архиепископа, который, прибыв на место, как сообщают имяславцы, вел себя как жестокий инквизитор, обвинявший оппонентов в оскорблении чести Синода и бунте против Императорского Правительства¹³⁴.

Если же перед выездом на Афон встречи с обер-прокурором и не было, то причину столь жесткой позиции о. Никона можно считать реакцией на непримиримость защитников имени Божия. Недружественная, нагнетаемая атмосфера могла привести к внутренней защитной реакции его психики. На отца Никона была возложена серьезная ответственность в деэскалации конфликта, пожар которого изначально разжигал не он. На него также давили возложенные на него надежды самого императора, подвести которого он очень не хотел. В целом, скорее всего, оба эти фактора играли свою роль в разной степени в том, что атмосфера переговоров только накалялась.

К вышеописанным предположениям стоит добавить, что архиепископ Никон, несколько десятилетий писал статьи, направленные на духовное просвещение, ратуя за возобновление оскудевшей духовной жизни русского народа. Он был активным борцом с сектантством и революционными движениями. Имяславие и ситуация на Афоне, видимо, были восприняты архиепископом как церковное революционное сектантство в самом центре русского монашеского мира, которому он решил дать самый серьезный отпор, что и сделало его одиозной фигурой среди имяславцев.

Архиепископ Никон проводил неоднократные беседы с монахами в храмах и монастырской библиотеке, однако речи его не вызывали отклика у собравшихся, которые часто мешали ему вести проповедь, выкрикивая из толпы самые разные обвинения.

Сам отец Никон вспоминал: «Я здесь на Афоне оказался масоном и еретиком, даже не знают как и назвать меня. (…) Это настоящие революционеры. Никого не хотят признавать»¹³⁵. Он также вспоминал, что «все выступления монахов в защиту лжеучения и потом на Афоне носили один и тот же характер: горячие заявления, что они за имя Божие готовы душу свою положить, пострадать, умереть (как будто мы какие мучители – игемоны), а когда им говорили, что никто от них этого не требует, а только разъясняют им, что и мы все имя Божие благоговейно почитаем, признаем, что оно достохвально и преславно, но что оно само по себе не есть еще Сам Бог, – то они начинали беспорядочно волноваться, кричать, повторяя все одну и ту же фразу: „Сам Бог, Сам Бог!“ Сколько раз я ни повторял в свою очередь, что я верую и исповедую, что Господь наш Иисус Христос есть истинный Бог, что речь идет не о Его Личности, а только о словах-именах Его, что одно – Сам Господь, а другое – Его имя, – ничто не помогало: они уже обвиняли меня, что я не называю Иисуса Христа Богом, что я – еретик»¹³⁶.

В отношении того, что вызвало подобное отношение имяславцев к одному из высших иерархов церкви, сохранились следующие сведения: «Священный Синод без суда и следствия осудил почитателей священного имени Божия и послал на Афон карательный отряд, подчинив его указаниям членам Св. Синода архиепископа Никона и его помощника – преподавателя духовного училища С. В. Троицкого. Они-то на Святой Горе дополнили миру хулы и кощунства на имя Господне. С этой целью архиепископ Никон в изобилии раздавал свои брошюры, которые множеством хулы и даже кощунства на имя Господне привели иноков в ужас. Там он, между прочим, изложил свое учение о святом и страшном таинстве евхаристии, в котором отрицает не слитное и нераздельное соединение в Спасителе божеского естества с человеческим такими словами: „Значит в теле и кровь Спасителя – всём животворящем по виду хлебе и вине – Сам Он – Бог Всесовершенный? Вывод несомненный и по логике защитников нового „догмата“ следовало высказать прямо, что Святые Тайны – Сам Бог“ (Церковные ведомости 862, №20, 1913). Если в святом теле и крови спасителя нет Бога, как учит архиепископ Никон и Священный Синод, то для чего и причащаться Святыми Таинствами? Мы же, наученные святыми учителями Церкви, что в Святых Дарах не слитно и нераздельно присутствует Всесовершенный Бог, как учит и святой Иоанн Дамаскин: „Причастие называется таинством потому, что через него мы причащаемся божества Иисуса. А общением и называется и поистине… того, что через него мы вступаем в общение со Христом и принимаем участие в Его как плоти так и божестве“. О плоти же Христа святый говорит так: „Плоть Господня есть животворящий Дух, потому что она зачата от животворящего духа, ибо рожденная от Духа – Дух есть. Говорю это не уничтожая естества тела, но желая показать животворность и божественность этого“ (…) имяборчество есть действительно отступление от православия, ибо православное учение заключается не в логических соображениях нескольких влиятельных членов Священного Синода, дерзнувших присвоить своему лжемудрствованию наименования голоса православной церкви, а в учении боговдохновенных учителей церкви, прославленных Богом, от какого учения мы не должны уклоняться никуда в сторону, иначе мы перестанем быть православными»¹³⁷.

Бывший ранее на Святой горе Павел Борисович Мансуров в освещении положения афонских событий оказался провидцем. В своих донесениях на имя министра иностранных дел С. Д. Сазонова он предупреждал о недопустимости вмешательства гражданской власти в решение религиозных вопросов, т.к. это может повлиять на состояние духовной жизни всего русского народа¹³⁸. Это мнение не было услышано.

На Афоне в результате многократных бесед с имяславцами члены миссии не смогли добиться положительного результата. Монахи всё менее дружественно относились к посланникам Синода. В дальнейшем с подачи российского посла в Константинополе М. Н. Гирса¹³⁹ в согласии с архиепископом Никоном¹⁴⁰ было принято решение действовать иными методами. Уже 9 июня наш посол телеграфирует с просьбой прислать на Афон «еще не менее 200 человек десанта, не опасаясь сопротивления занять монастырь и арестовать бунтовщиков»¹⁴¹. На монахов он смотрел как на толпу, фанатично преданную нескольким вожакам. Так как не было возможности мирного ареста лидеров имяславцев, то произошло насильственное выселение иноков Пантелеимоновского монастыря со Святой горы.

Несогласие имяславцев подчиниться было предсказуемым, позиция Антония (Храповицкого): «заковать нахалов» – уже была им озвучена. П. Б. Мансуров, характеризуя ситуацию, отмечал, что «бывший во время Афонской смуты в Константинополе наш посол М. Н. Гирс привык вести церковные дела, но не интересовался их специально церковной сутью. (…) Принципиальным руководством в отношении к афонским спорам служил для него взгляд архиепископа Харьковского Антония (ныне митрополита), пользующегося в Константинополе авторитетом»¹⁴².

Таким образом, последовавшие события были неотвратимы, а воспоминания о них – одни из самых эмоциональных в мемуарах очевидцев. 3 июля 1913 года произошла настоящая драма. Монахи оказали активное сопротивление, а власти для усмирения несогласных пустили в ход шланги с холодной водой и физическую силу присланных солдат. В результате «монастырь превратился в поле сражения: коридоры были окровавлены, по всему двору видна была кровь, смешанная с водою; в некоторых местах выстланного камнями двора стояли целые лужи крови (…) до ста человек впереди стоявших иноков было избито, смято, изранено… и все они валялись в грязи вместе с разбитыми св. иконами, крестами и царскими портретами»¹⁴³. Десятки монахов получили ранения и увечья. «После этого истязания, во время которого иноки, стоя на месте, падая и подымаясь от сбивавшей с ног сильной струи и защищая от нее глаза и лицо, держимыми в руках иконами, немолчно вопияли ко Господу о помиловании и спасении, на иноков, среди которых были и глубокие и дряхлые старцы, были брошены в атаку заранее отобранные для этого охотники солдаты, предварительно напоенные вином, причем среди них было немало было иноверцев; по команде: «бей монахов прикладами», – они стали беспощадно избивать не сопротивлявшихся старцев и по мокрым лестницам с четвертого этажа свергать вниз, причем многие скатывались замертво.

Избитых, мокрых до костей и израненных иноков, выгнав из монастыря, погнали на транспорт «Херсон», вытребованный для этого из Царьграда арх. Никоном и засадили в трюм. Более 60 иноков оказались пораненными и были перевязаны и зарегистрированы судовым врачом; более тяжело раненные были положены в монастырскую больницу, при этом раны наполовину были штыковые. 4 инока, как утверждали очевидцы греки Канон и Андрей, были ночью тайком похоронены»¹⁴⁴.

После столь неоднозначных действий последовало мирное выселение монахов Андреевского скита, которые добровольно открыли ворота, не смотря на то, что также были готовы стоять за свои убеждения до последнего. Однако возобладало мнение старцев, которые убедили всех, что «войско идет от имени царской власти, и если воспротивимся царю, то окажемся противниками Самому Богу; что Бог попускает, тому мы должны покориться как испытанию, незыблемо храня исповедание веры во Имя Господне».

В общей сложности в июле Афон покинуло более восьмиста имяславцев. Газета Кубанские областные ведомости сообщала, со ссылкой на Петербургское телеграфное агентство, о 616 монахах, прибывших на пароходе Херсон с Афона как «выдворенные оттуда в связи с учением иеромонаха Булатовича»¹⁴⁵. Спустя неделю там же появилась телеграмма из Одессы: «На пароходе „Чихачев“ приехали с Афона 213 монахов Андреевского и Ильинского скитов, добровольно покинувших скиты»¹⁴⁶. Иеромонах Паисий говорит о 1500 лиц духовного звания, выдворенных с Афона в целом¹⁴⁷.

Большой интерес представляет рапорт директора канцелярии обер-прокурора Священного Синода В. И. Яцкевича от 25 июля 1913 года, который ознакомился в Одессе с первой группой привезенных монахов: «Большинство прибывших на пароходе „Херсон“ афонцев имяславцев настроено враждебно и фанатически. Мне довелось беседовать с благонадежнейшими из них. Крепко стоят за свое упование. Слово „увещание“ не действенно для них. Всякий стоит за всех и все за одного. Чувствуется крепкая связь и дисциплина. Идет призыв к единению на Новом Афоне. По рукам афонцев ходило воззвание о сем известного Иринея Цурикова. Возможно скопление имяславцев и по другим местам. Их фанатическая проповедь, при отсутствии надлежащего наблюдения, а главное, убежденного, идущего к сердцу простеца пастырского слова на местах может зажечь и в православной темной русской пастве пламя еретического воодушевления и ревности, потушить которое будет трудно»¹⁴⁸.

Вышеописанное мнение не было учтено и привезенных в Россию монахов через Одессу отправили в основном к местам их прежнего проживания. Перед этим в соответствии с указанием Синода по ходатайству министра внутренних дел, имяславцы, принявшие монашеский постриг на Афоне, были лишены сана в соответствии с церковным правилом, а местным епархиальным управлениям было запрещено принимать их в монастыри. Исключение составляли только те монахи, которые изначально приняли постриг на территории России, а потом уже уехали на Афон¹⁴⁹. Однако таковых было единицы, при этом 40 человек, подозреваемых в преступлениях, были задержаны¹⁵⁰.

Иеромонах Паисий вспоминает: «В участке нас приняло само начальство. Призвали в большой зал, где заседало много начальников. Приказали раздеваться. Но никто из нас этот приказ не выполняет. На крик и ругань начальствующих мы, по примеру Господа нашего Иисуса Христа пред судом законопреступных судей, заключили свои уста молчанием. Наконец, на долгие и настойчивые требования их, мы высказались так: „Наши тела, в ваших руках. Но руки наши не коснутся к исполнению вашего беззаконного приказа“. После такого ответа начальство приказало служителям полиции раздевать нас насильно. Во исполнение приказа начальства, полицейские служители дерзко и грубо начали раздевать нас. Поснимали мантии и расстелили их на полу. Поснимали с голов клобуки и бросили их на мантии. Сняли все монашеские одежды: рясы, подрясники, святые кресты. Отобрали святые книги: Евангелия, Псалтири, Молитвословы. Все это свалили в кучу, на мантию. Видя такое поругание и кощунство, мы омывали лица свои прегорькими слезами и втайне, из глубины сердечной, воссылали безгласные вопли к Заступнице нашей, Царице спасения. (…) Тут же стригут волосы и бороды. А начальники выдают волчьи билеты, как удостоверение личности, с которыми направляют каждого поруганного инока по месту рождения. Полицейские разводят обесчещенных иноков на поезда, кому куда надлежит ехать. (…) Три дня в городе Одесса были днями великого плача всех Афонских имяславцев»¹⁵¹.

Подобные жесткие меры были инициированы российским послом в Константинополе М. Н. Гирсом, в соответствии с секретной телеграммой которого и была произведена конфискация церковной литературы, предметов и облачений, а монахи разделены на категории, к которым применялись соответствующие меры¹⁵².

Отношение к прибывшим в Россию духовным лицам со стороны официальных властей преимущественно было весьма негативным. Помимо запрета на прием в монастыри, им было запрещено священнослужение и они были отлучены от причастия впредь до «отречения от ереси», письменную форму которого приняли в августе 1913 года¹⁵³ после слушаний в Синоде доклада архиепископа Никона о результатах его поездки на Афон. По результатам этих слушаний Синод выступил на стороне о. Никона, выпустив развернутое постановление¹⁵⁴.

Таким образом, мы видим, что имяславцы оказались в значительном затруднении на родине. От вернувшихся иноков отворачивались их родственники как от самых страшных еретиков. Многие, вернувшись домой, не обнаружили никого из родственников в живых или таковые не способны были содержать старцев, не способных более к труду.

Отцы афонские находились в большом смятении. Яркое тому свидетельство – эмоциональное письмо монаха Гервасия на имя отца Давида (Мухранова): « (…) я с великою скорбию и горькими слезами оставил свою Андреевскую обитель и добровольно вместе с вами выехал в Россию. Много терпел скорбей, укорений и поношений и сейчас терплю то, что меня навсегда отлучают от причастия Св. Божественных Христовых Тайн. Здешние священники требуют подписки, что имя Иисусово не Бог, говорят, что если помрешь и хоронить по христианскому обряду не будем, поэтому я нахожусь в страшной скорби и великом недоумении, дайте мне наставление, что мне делать, как жить и как быть»¹⁵⁵. Между тем были и иные истории судеб, менее напряженные по своему внутреннему накалу. Среди них – история казака из Кубанской области

Важно отметить, что среди сотен высланных имяславцев к настоящему времени обнаружены только трое выходцев из южных регионов. Так, например, монах Неофит (в миру отставной барабанщик Никита Тихонович Могила) и монах Августин (в миру крестьянин Александр Захарович Польшин) – оба из Ставропольской губернии и уезда, Донской волости, села Донского. Третьим был схимонах Климент (в миру Корнилий Иванович Стрельников) – казак Кубанской области, Баталпашинского отдела, станицы Передовой¹⁵⁶.

Именно о нем в своем рапорте Священному Синоду от 16 октября 1913 года архиепископ Агафодор (Преображенский) о указывает, что священник Дмитриевской церкви станицы Передовой, Кубанской области, Георгий Лукьянов представил отречение схимонаха Климента, в котором сказано: «От чистого сердца своего свидетельствую, что по простоте своей и неучености я никогда не занимался вопросами нашей веры, и в догматических заблуждениях монахов Афона касательно имени Иисус не принимал никакого участия. Во время пребывания на Афоне Архиепископа Никона, я был в больнице и не только не слышал поучений его, даже не видел его. Если не подписал отречения от ереси, то не потому, что мыслил не по православному, а единственно по совету своего духовного отца. О своей вере по своей неучености не могу сказать ничего определенного, только заявляю: верую я так, как верует Святая Православная, наша Российская Церковь. От еретического учения иеромонаха Илариона, Антония и др., что в имени Иисус заключается Сам Бог, всем своим существом, – отрицаюсь». Здесь же архиепископ Ставропольский и Екатеринодарский прибавляет, что «Ведет себя схимонах Климонт хорошо и замкнуто, ни с кем из прихожан не беседует о вере и этим самым заслуживает снятия с него епитимии и позволения приступить к таинству Св. причащения»¹⁵⁷.

История имяславцев после их прибытия в Россию получила самую широкую огласку, а действия на Афоне архиепископа Никона в основном были осуждены прессой¹⁵⁸. Император так и не удостоил его своей аудиенции.

Разошедшиеся по всей империи афонские монахи¹⁵⁹, описывали своим духовным чадам самые мрачные картины произошедшей для них трагедии.

На юге империи в описании событий, произошедших на Афоне, простым монахам в борьбе за общественное мнение противостоял один из главных информационных рупоров -газета Кубанские областные ведомости. Она формировала в умах читателей однозначно негативную оценку событий в деле имяславия. Так, например, в статье, посвященной русским монастырям Святой Горы, автор, оценивая события с насильственным выдворением части афонских иноков, пишет: «На Афоне только что разыгралось целое возмущение на почве новой ереси. Братия пошла на братию. Имянославцы так рьяно воевали со своими противниками, что их пришлось усмирять казакам, и свыше сотни арестованных монахов, привезенных со Святой Горы в Россию, подверглись различным карам. Конечно, подобные возмущения крайне редко нарушают жизнь многочисленных обителей: все они спаяны в одно целое общими интересами, обычной и постоянной заботой о том, чтобы на Святую Гору не ворвался суетный мир, с его дрязгами и жуткой, мелочной борьбой за кусок хлеба…»¹⁶⁰.

Настоятель русского Пантелеимоновского монастыря на Афоне архимандрит Мисаил

Здесь же тремя днями ранее была опубликована заметка о том, что «Настоятель русского Пантелеймоновского монастыря на Афоне архимандрит Мисаил обратился к обер-прокурору Св. Синода с нижеследующей телеграммой: „Почтительнейше просим Ваше Высокопревосходительство повергнуть к стопам Его Императорского Величества нашу усерднейшую благодарность за освобождение нашего монастыря от грозившей ему со стороны революционеров и сектантов опасности и разорения“». Император ответил подписью: «Желаю Пантелеймоновскому монастырю мира, тишины и благочестия»¹⁶¹.

Пока региональная пресса работала над имиджем власти, в кругах интеллигенции и духовенства двух столиц имяславие находило все большее число сторонников. К таковым относились: отец Павел (Флоренский), заслуженный ординарный профессор Московской Духовной Академии М. Д. Муретов; о. Сергий (Булгаков), философ Алексей Лосев, почетный член МДА профессор Михаил Новоселов и многие другие.

Причина, по которой чаша весов общественного мнения постепенно склонилась в сторону имяславцев-афонитов, лежит не только в том, что был найден новый повод для либеральной общественности критиковать власть, но и активная полемическая деятельность отца Антония (Булатовича). В целом же эта история вызвала неоднозначную реакцию в обществе – как среди рядового монашества, так и среди церковной и около церковной интеллигенции¹⁶².

Сочувствие к имяславцам стал проявлять и сам император Николай II, который еще в апреле 1914 года передает обер-прокурору синода В. К. Саблеру записку, в которой призывает: «Забудем распрю- не нам судить о величайшей святыне – Имени Божием и тем навлекать гнев Господень на родину; суд следует отменить и всех иноков, по примеру распоряжения митрополита Флавиана, расположить по монастырям, возвратить им монашеский сан и разрешить им священнослужение»¹⁶³.

Стоит отметить, что император пытается лично вникнуть в суть афонских событий, встречаясь с непосредственными свидетелями и участниками этих событий как с одной, так и с другой стороны. Так, например, 30 января он принял двух иеромонахов: Питирима и Макария, посланных игуменом Иеронимом от Свято-Андреевского скита¹⁶⁴.

Также Епископ Петр (Ладыгин) вспоминал: «Государю Николаю Александровичу и Государыне Александре Федоровне были наговорены разные нелепости и они верили им и сожалели об вывезенных, и писали во всех газетах, чтобы дело разобрать в Государственной Думе.

Чтобы убедить Государя, в 1914 году 30 января меня назначили на аудиенцию объяснить неправду. 30 января я был принят Государем в Царском селе. Государь принял меня, выслушал и назначил меня на завтрак, чтобы я объяснил и Государыне во время завтрака. Я объяснил Государю и Государыне. На завтраке были еще четыре княгини и наследник. Государь поблагодарил меня и остался доволен»¹⁶⁵.

Однако в итоге решительное влияние на государя имела встреча с несколькими из имяславцев, которые удостоились этой чести в Царском селе 13 февраля 1914 г. Это были иеросхимонах Николай, схимонах Исаакий, схимонах Мартиниан (Белоконь) и монах Манассия (Зенин).

Есть мнение, что эту встречу помог организовать один из влиятельных лиц того времени – Григорий Распутин. В своей книге Варламов А.Н отмечает: « (…) скорее всего, он просто сочувствовал потерпевшей стороне, тем более, что общий пункт обвинения – хлыстовство – сближал его с ними. Да и плюс еще личность митрополита Антония, наиболее одиозно по отношению к афонским монахам настроенного, и одновременно с этим одного из самых яростных распутинских врагов. (…)

Об отношении Распутина к имяславцам известно также из письменных показаний С. П. Белецкого следственной комиссии Временного правительства: «На одном из ближайших обедов у кн. Андроникова с Распутиным я навел разговор на тему об имябожцах и восстановил в воспоминании Распутина некоторые тяжелые картины гонений на них в связи с поездкой ревизии Св. Синода, члена Государственного Совета архиепископа Никона, которые мне были известны… кроме того, меня самого лично интересовала точка зрения на имябожцев Распутина; мне хотелось выяснить, не было ли каких-либо влияний на Распутина со стороны какого-либо кружка, занимающегося церковными вопросами, или интриги против Саблера, говорило ли в нем чувство жалости, когда он лично видел прибывших тайно в Петроград этих монахов преклонного возраста (многие из них были в схиме) с обрезанными бородами и надетом на них штатском платье и когда он отвозил их в таком виде на показ во дворец. <…> Затронутая мною на обеде у Андроникова тема об имябожниках оживила Распутина, и из его слов объяснения мне существа разномыслия, происшедшего на Афоне, и из его горячей поддержки их мнения мне было очевидно, что он сам был сторонником этого течения в монашеской среде; при этом, когда я ему поставил вопрос, верует ли он так же, как и они, он мне прямо ответил утвердительно и добавил, что не только на Афоне монахи придерживаются этого толкования Имени Божьего, но и в других старых монастырях, которые он посещал, и что спор этот давний. Затем впоследствии, как я уже говорил, Распутин все время отстаивал имябожцев».

И, как заметил в другом месте Белецкий, отстаивал по «вполне бескорыстным побуждениям».

Таким образом, именно Распутин оказался организатором встречи Николая с самими имяславцами, которая состоялась 13 февраля 1914 года»¹⁶⁶.

Сохранилось письмо одного из 4-х приглашенных, в котором описана встреча с Николаем II: «Государь умудрил нас грешных во всех подробностях доложить Ему о гонении, Имени Христа ради, на нас имяславцев, о лишении нас Св. причастия, обращении нас в мирское состояние и о всех тех муках, которые мы претерпели при аресте нас на Афоне и выдворении в Россию, а также о тяжелом житии нашем в настоящее время без святой обители.

Просили мы Батюшку Государя нашего повелеть по справедливости рассмотреть дело наше и дать всем нам, инокам афонским, насильственно выдворенным в Россию, вновь соединиться в одной общей обители для дальнейшего служения Господу Богу нашему. Наши смиренные слова были милостиво и умиленно выслушаны Государем, и дал Он нам полную надежду на скорое окончание дела и на предоставление нам, инокам Афонским, в недалеком будущем святой обители»¹⁶⁷.

Весть об этом событии разлетелась по всей империи и передавалась из уст в уста с описанием различных подробностей. В среде имяславцев ходили слухи, что якобы афонские монахи были у императора и второй раз¹⁶⁸. Подтверждением тому служат два источника. Первый – это воспоминания иеромонаха Паисия, который вспоминает, что родная сестра отца Антония (Булатовича) – Мария Ксаверьевна дружила с фрейлиной императрицы, которой поведала историю афонской трагедии. Фрейлина передала рассказ Александре Федоровне, а та, в свою очередь, Николаю II, который также узнал, что человек двадцать афонских монахов приютились недалеко от Петербурга в лесных дачах при станции Бабино. Государь повелел немедленно пригласить к себе несколько человек из них для личной беседы. Прибывшие четыре инока поведали императору свою историю. «Слушая рассказ, Государь содрогался и плакал. А Государыня и присутствовавшая фрейлина истерично рыдали. Беседа длилась около трех часов. (…) При сем объяснении Государь приложил свою руку к сердцу и с умилением воскликнул: „Отцы, я тоже верую во Имя Божие так же, как и вы!“»¹⁶⁹