Волость Баглачево

Приведем несколько из этих песен.

В Москве тюремный замок

Весь оградой обнесен.

Там сидел, томился юнош —

Он был на смерть осужден.

Лягу спать, лягу мальчишко

Я один наедине;

Утром рано я проснулся

И в окошко посмотрю,

Не стоит ли близко стража,

Не усилен ли конвой.

Только слышу кандалами

Шум по всей тюрьме прошел;

Я, мальчишка, со слезами

Вон из камеры пошел.

Выходил на двор широкий,

Окружили меня конвой;

Подходил ко мне священник,

Тихо на ухо шептал:

«Кайся, кайся, младой юнош!

Я свидетель буду твой».

Только слышу звон ключами —

Ключарь двери отворял,

Повезли меня за рощу,

Привязали ко столбу.

Только слышу дальний выстрел – Все 12 пуль летят,

А 13-я пуля

Близко к сердцу прилегла.

Отца я зарезал,

Мать загубил,

Младшую сестренку

В море утопил.

Припев:

Погиб я, мальчишка,

Погиб навсегда…

Годы за годами –

Проходят лета.

Две пары рубашек,

Пара сапог

Кандалы^[325] надеты —

Я в Сибирь готов.

На мне башка обрита,

Надет серый картуз,

Шинель сера надета

И вышит бубновый туз,

Прощай, Москва тюремна,

Прощай, и карантин!

Скоро я уеду

На остров Шаналин^[326].

Выхожу к воротам,

Мать родна стоит;

Она слезно плачет,

Сын ей говорит:

«Матушка родная!

Слез своих не лей —

Распутного сына,

Меня, не жалей».

Нижеприводимую песню, хотя ее нельзя отнести к арестантским, нам также пришлось слышать в сибирской тюрьме, а в настоящее время эта песня, к сожалению, приобрела права гражданства во Владимирской уезде.

В субботу, в темну ночь

Убил Сенька мать в полночь,

Таким-то духом -

Топором— обухом.

У топора-то голова-то

Покраснела.

Начал Сенька горевать —

Куда свою мать девать?

Завернул ее в рогожку,

Сам отправился в дорожку.

На пути – дорожке

Стоит озеро глубоко,

Он закинул мать далеко.

Лежи, лежи моя мать —

Тебе свету не видать

И на улице не бывать!

Затопил Сенька галанку,

Чугун воды нагревал,

Все он лавки обмывал.

Со стены ключи снимал,

Шестьдесят рублей искал,

Шестьдесят рублей нашел,

Пошел Сенька погулять

Полведра вина купил.

Всех соседей напоил.

Соседи то пили,

Сеньку то хвалили:

«Уж ты, Сенька, молодец:

Сделал матери конец!».

Эта песня единственная из записанных нами, в которой так хладнокровно говорится о матереубийстве – мало этого это неестественное преступление, описанное в подробностях, в конце концов получает одобрение со стороны общества («всех соседей»). Мы не сомневаемся, конечно, что эта не местного происхождения, но только удивляемся тому, каким образом она привилась в нашем уезде? Для таких песен почвы у нас, слава Богу, нет. Ниже мы скажем насколько слов о подобных, даже более сильных по цинизму, песнях (по Шейну), но эти песни хотя и народные, но, к счастью, не нашего района.

В деревенских песнях, как и в сельских^[327], очень часто фигурируют «козаки» и «козачки», а это несомненно указывает на то, что эти песни заимствованы со стороны.

Приведем несколько таких песен:

Солнце скрылось над рекой;

Стоит козачка у дверей,

Смотрит в дальний путь с тоской,

Слезы льются из очей.

О чем, о чем, казачка, плачешь?

О чем, красавица, грустишь?

Тебе жених давно готовый,

Ты будешь в золоте ходить.

Собой он – парень статный, бравый —

Ты будешь в счастьи завсегда.

Мать козачку спотешала:

«Не плачь, родная дочь моя!»

Одна печаль всему мне горю:

Велят мне милого забыть;

А я его не позабуду,

Он к нам на родину придет.

В живых меня он не заставить,

К могиле хладной подойдет. —

По чисту полю козак ехал

На своем вороне коне;

Хотел видать свою невесту —

Она давно уж умерла…

Померла наша Надежда,

С ней скончалася любовь.

Ручки к сердцу приложила,

Грудь накрыла полотном.

Понесли нашу козачку

На кладбище зарывать.

Громко певчие запели,

Застонала вся земля.

Вся вселенная сказала:

«Понапрасну умерла».

Или:

В Таганроге случилася беда:

Там убили молодого козака

И закрыли тонким, белым полотном,

Схоронили при широкой долине,

Поставили крест дубовый на груди…

Тут летели два ясные сокола;

Они сели у вдовушки на дворе;

Крылышками широк дворик размели,

Голосками все вдовушку будили:

«Встань, проснись, молодая вдовушка!

Ты послушай, что соседи говорят:

Они бают, – все вдовушку ругают».

* * *

Ты, канава, ты, канава,

Ты, канавушка моя!

По тебе, моя канава,

Ехал козак на коне…

Сидит Сашенька в окне.

Сидит Саша, рукой машет:

«Заезжай, милый, ко мне!»

– Я тогда к тебе заеду,

Когда вырастет трава

У твово, Саша, двора.

У твово, Саша, двора

Привяжу свово коня,

Коня воронаго,

Кругом кованнаго.

Конь копытом землю бьет —

У Сашенька сердце мрет;

Конь копытом землю роет —

У Сашеньки сердце ноет.

Наконец, вот еще одна песня, достойная примечания по отсутствию в ней смысла:

Не ветер раздувает

Разгустой туман,

В темном лесе разъезжает

Молодой козак.

В черном трауре-мундире

И шинель в пыли;

Сапоги его – смазные,

Шашка до земли.

Шелковой своей уздою

Коня понукал.

Через речку переехал,

Конь его устал.

Слез козак,

Седло поправил,

Шпоры приколол.

Подъезжает он близ дома,

Стучит о забор:

«Выди, Сашечка, дружечек,

Выдь, коня напой!»

К нему Саша выходила,

И ведро с водой.

«Ты поди, козак, на хату:

Твой конь напоен»…

Тем и кончается эта песня, лишенная всякого содержания.

Нижеприводимую песню нам пришлось слышать лет 15 тому назад в Ярославле на фабрике, а теперь она поется и во Владимирском уезде:

Меж крутых бережков

Волга-речка течет,

А за ней по волнам

Легка лодка плывет.

В ней сидел молодец,

Шапка с кистью на нем,

И веревка в руках,

Волны резал веслом.

Он по бережку плыл,

Сам на берег взошел,

Соловьем прокричал.

Как на том бережку

Дом красотки стоит.

Отворилось окно —

Так красотка сидит;

По веревке в окно

Приняла молодца.

Далее, проведя ночь с девицей-красой, молодец на утро отправляется домой, конечно, с грустью.

А вот нечто вроде баллады:

За быстрой рекой,

За мрачной кручиной

Стоял задумчив громовой —

Он крепко думу думал:

Дала мне крест тяжелый медь,

На сердце нет отрады.

Желал бы броситься я в море —

Боюся приключенья…

И вдруг из моря-глубины

Выходит приведенье:

Старик с длиннейшей бородой

Сверкающими очами.

Стоял, упершись на клюху,

С когтями был, с рогами.

– О чем задумался громовой?

Или страшишься ада?

Забудь о Боге,

Молись мне —

Тебе будет награда:

Я пышный терем дам тебе

И тьму людей на службу,

Еще боярышню-княжну

Я дам тебе супруги,

Еще фальшивый кошелек,

В котором вечно злато.

Не долго думал громовой —

На это согласился:

Кровью руки своей

В бумаге расписался…

Пред ним лукавый шапку снял,

Сказал и засмеялся…

Он тут исчез –

Сквозь землю провалился

.

Поются песни и исторического содержания. На днях (24 июля) нам пришлось записать весьма интересную песню, поэтически описывающую казнь С. Разина. Это – единственная из песен, не подвергшихся искажения^[328]:

Точно море в час прибоя

Площадь красная шумит.

Что за говор, что такое?

Место лобное стоит.

Солнце светом обливает

Все кремлевские кресты,

А вокруг позорной плахи

В два ряда стоят стрельцы.

Плаха черная далеко

От себя бросает тень.

Блещет главы колоколен.

Утро ясно, чудный день.

Вдруг толпа засуетилась:

Проложил дорожку кнут,

А по той дорожке торной

Сеньку Разина везут.

С головы козацкой сбрили

Кудри черные, как смоль;

Но в лице не изменился,

Видя казнь перед собой.

Вот и помост перед Сенькой —

Разин бровью не повел,

И на плаху по ступенькам

Тихой поступью взошел.

Поклонился он народу,

Помолился на собор;

А палач в рубахе красной

Высоко взмахнул топор…

Не придется Сеньке вскрикнуть

Клич козацкой голыдьбе

И созвать ему^[329] (?) на помощь

С Дона тихого к себе.

Ты прощай, мой Дон широкий,

Волга-матушка река!..

Помяните добрым словом

Атамана-козака!

Следующая песня, надо полагать, также имеет историческую подкладку:

В поле ягодка малина

Приназрела и спела.

Молодая свет-княгиня

С князем в тереме жила.

А у князя был Ванюша –

Ваня-ключник молодой;

Ваня-ключник –

Злой разлучник

Разлучил князя с женой.

Князь дознался-догадался —

Посадил Ваню в тюрьму.

Свет-княгиня молодая

Стосковалася по нем:

«Уж вы слуги, мои слуги,

Слуги верные мои!

Вы ступайте, приведите

Ваню-ключника сюды!».

На этом песня и обрывается; надо полагать, ее не знают.

Приведем несколько песен народного характера и с чисто деревенским мотивом:

Прощай жизнь, радость моя:

Мил уехал от меня.

Нам должно с милым расстаться —

Его больше не видать.

Я не буду любоваться,

Русы кудри завивать;

Только буду помнить взоры,

Твой веселый разговор.

Темная ноченька не спится,

Сама знаю – почему.

Красная девушка сказала —

За мной, мальчик, не гонись,

А погонишься за мною —

Потеряешь свой покой.

Вспомни день прекрасный майский —

На гулянье вместе шли;

К быстрой речке подходили,

Ко крутому бережку;

На желтом песку садились

Близ у свежей у воды.

Как с песком вода мутилась —

Забыл миленький меня.

Зайди, туча, зайди, грозна —

Ты пролей-ка сильный дождь!

Расступись, земля сырая!

Гробова доска, раскройсь:

Восстань, матушка родная!

Ты промолвь свое словцо

Со мной, горькой сиротою!

Кака горька уродилась:

Всяк смеется надо мной.

Подарил милый колечко,

Не велел его терять.

Потеряла я колечко,

Потеряла с ним любовь.

Я по этому колечку

Буду плакать день и ночь.

Где тот аленький цветочек,

Кой долины украшал?

Где мой миленький дружочек,

Кой словами улещал?

Улестил милый словами

И уверил навсегда:

«Не плачь, девица, слезами:

Будешь вечная моя!»

Мил уверил, мил оставил

Со малюткой на руках.

Как взгляну я на малютку —

Точно милый был такой.

Чрез тебя, моя малютка,

Пойду с горя утоплюсь.

А тебя, ерань^[330] жестокий,

Я на веки прокляну.

Пойду с горя в сине море,

Свою жизнь предам волнам.

Долго, долго я тонула,

Не достала в море дна.

Своей русою косою

Трепетала по волнам.

Правой рученькой махала:

«Прощай, миленький, прощай!»

Во-вторых, еще сказала:

«Прощай, милое дитя!»

Ты, сестрица моя Оля,

Воспитай мое дитя!

– Я бы рада воспитала:

У самой малютка есть…

Ни на чтоб так не глядела,

Как на это большой дом;

Ни по ком так не страдала

Как по мальчике одном.

Приведем еще одну:

Кого-то нет, кого-то жаль,

Уезжает милый вдаль;

Уезжает милый спокидает

Одни ласковы слова.

На прощанье милый оставляет

С руки перстень дорогой.

День на рученьке его носила,

На ночь в головы клала.

Как бы были воскурьеры,

Я бы крылышки слила.

Я, соливши сизы крылья,

Полетела б к другу вдаль.

Несчастливый вылет мой:

Шел на встречу милый мой,

Шел навстречу недалече,

Разговаривал со мной:

«Здравствуй, милая, хороша!

Похудела без меня:

Похудела, побледнела —

Изменилась красотой».

– Как бы знала свое счастье, —

Век бы замуж не пошла,

А сидела бы я дома

Все у батюшки свово

И глядела б из окошка

Все у матушки своей.

Не трудно убедиться, что приведенные нами три части народной песни подверглись такому искажению, что в них, не говоря уже о последовательности, не везде возможно добраться до настоящего смысла. Но как разительный пример искажения мы приведем известную песню: «Хазебулат-удалой». – Вот как она поется в деревне.

Князь булату дана

Бедна касса твоя.

Золотою казной

Я осыплю тебя,

А за это одно

Отдавай мне жену.

Дам тебе, князь, булат,

Дам тебе я коня

С каперсидским ковром.

и т. д. в том же роде. Очевидно, на содержание песен не обращается решительно никакого внимания, лишь бы только что-нибудь выводить голосом. Необходимо заметить, что песни искажаются, главным образом девицами; парни же, как более развитые (почти все грамотные) и тертые, на стороне, конечно, не допустят такого искажения: «ерань» вместо «тиран», или «скандалы» вместо «кандалы». Разительным примером в этом отношении может служить вышеприведенная нами песня о казни С. Разина, где текст, очевидно, сохранен в надлежащем виде: она записана, как мы уже говорили со слов парня-косника.

Поются также и плясовые песни. Приводим, для характеристики их, несколько:

У Настасьи дочь Оленушка

Отдана в чужу сторонушку.

У Оленушки был муж не добер:

Не купил ей красный ковер —

Он купил ей буру коровушку-

Безуемную работушку:

Перво дело – встать корову подоить,

Друго дело – теленка напоить,

Третье дело – с людьми в стадо отгони.

Я гоню, гоню коровушку

Во зеленый лес – дубровушку.

Наберут там мелких камушек,

На копеечку бечевочек.

Я пущу ли свово старого,

Я пущу его по Волге реке;

Он, плывучи, потонется,

Молодой жене поклонится:

«Молода жена – хозяйка моя!

Ты найми меня работу работать:

Я зубами буду сор грести,

Бородою буду пол мести,

А глазами буду цыпыньку пасти».

Я пасу-ль, пасу-ль цыпыньку,

Я пасу-ль ее – маленькую.

Прилетели распаши-маши-маши,

Утащили мою маленькую.

Или:

Уж я жала у ельничка,

Пожинала у березничка.

Мало дело – меня волк не съел:

На ту пору молодец поспел;

Разудалая головушка,

Порасчесаны кудерюшки;

Расчесали красны девушки —

Все сеславские молодушки.

У них глазыньки черные,

Ко всему делу проворные.

А мальчишки непокорные.

Пришли парни покорилися,

Девкам в ноги поклонилися.

Мы могли бы привести целую массу песен, подобных вышеприведенным, но наша цель заключается в том, чтобы указать на общий характер тех песен, которые поет современная деревня и эта цель, думаем, достаточно достигнута – мы составляем не общий сборник всех песен, а констатируем лишь тот факт, что современная деревня поет не свои деревенские песни, а чужие. Явление, конечно, печальное. Но, с другой стороны, посмотрим, что представляет из себя чисто народная поэзия. Для этого мы обратимся к Шейну, известному собирателю народных песен, труд^[331] которого, к сожалению, был в нашем распоряжении только несколько часов. Мы возьмем только песни, относящиеся к семейной жизни, при чем заметим, что эти песни поэтизируют, если только возможно так выразиться в данном случае, ужасные картины этой жизни.

Вот, например, чего желает жена:

Поскорее мужа сжить,

Под овраг его спустить,

Со живого кожу снять,

Под себя ее послать,

Чтобы мягче было спать,

Веселее утром встать. (№ 465).

Ты восстань, восстань, туча грозная!

Ты убей, убей свекра батюшку,

Во-вторых, убей – свекровь-матушку,

А лиха мужа я сама убью –

Со милым дружком я гулять пойду. (№ 780).

Вот до чего доходят ожесточение жены:

Жена мужа погубила,

Острым ножечком зарезала,

На ножичке сердце вынула,

На булатном оно встрепенулося,

А шельма жена усмехнулася,

Во холодной погреб бросила,

Дубовой доской прихлопнула,

Черным чеботом притопнула (№ 891).

Вот с каким цинизмом описывается агония мужа, задушенного женой и ее любовником:

Старый захрапел,

Будто спать захотел,

Ногами забил,

Будто шут задавил,

Руки растопырил –

Плясать пошел,

Зубы оскалил —

Смеяться стал (№ 902).

Муж не остается в долгу: вот как он просит смерти жены:

Ой, ты, смерть моя, прекрасна,

Умори мою жену,

Опростай мою голову!

Но ему не терпится, – он смерти не дождался, и вот что проделывает:

Не дождал я все кончанья,

Взял, на койку положил,

Положил ее на койку,

Принакрыл ее полотном,

Принакрывши полотном,

Взял привдарил кулаком,

Сам на вулицу пошел,

К хороводу подошел:

«Играй, девки, играй, бабы —

Померла моя жена!» (№ 891).

До какой грубости, зверства и цинизма доходит месть изменившему любовнику, можно усмотреть из следующего:

Я из рук, из ног полы смощу,

Из ребер яво^[332] мосты помощу,

Из висков яво фитилей насучу,

Из мозгов яво я свечей налью…

Из жира яво сала натоплю (№ 750).

Или:

Я из косточек терем выстрою,

Я из ребрушков полы выстелю.

Я из рук, из ног скамью сделаю,

Из головушки яндову солью.

Из суставчиков налью стаканчиков,

Из ясных очей чары винные,

Из твоей крови наварю пива (№ 751).

№ 752:

А из жил твоих из мяса

Пирогов напеку.

Распутство и пьянство так воспевается:

Меня мать при случае родила,

А бабушка ее похмелья повила.

Кум-то был винокуров сын,

Кума-то была винокурова жена,

Христили меня во цареве кабаке,

Обмывали меня в зеленом вине.

Вне всякого сомнения, есть песни, исполненные чистой поэзией, например, мольба девушки за своего возлюбленного (№ 689), грусть при разлуке с милым (754) и т. д., но приведенные нами песни поражают своим цинизмом – лучше уж заимствовать со стороны, чем блистать такой самородной поэзией.

В заключение отмечаем, к прискорбию, что Некрасовские и Кольцовские песни за последние три года совершенно не поются в деревнях, и понятно: они совершенно не вяжутся с теми песнями, которые в настоящее время в курсе.

Николай Сперанский.

Об упадке кустарных промыслов^[333]

Было время лет так 10–15 тому назад, когда в нашей Подольской волости в значительной степени процветали кустарные промыслы, вырабатывалась деревянная посуда: ведра, шайки, ушаты и лахани. Некоторые деревни, как наприм. Кадыево, положительно поголовно занимались производством ведер и шаек. Работу начинали с октября и продолжали вплоть до Пасхи. Посуда обыкновенно сбывалась скупщикам, а последние частию поставляли ее в Москву, частию же сбывали во Владимирской губ. по сельским базарам. Особенно много шло в Москву ведер, ушатов и шаек – первые необходимы при каменных работах, шайки же, до введения в употребление металлической посуды, в громадном количестве шли в московские бани. Если бывало приходилось пройти ночью, наприм., по дер. Кадыево, то вас прежде всего поражал стук, даже какой-то общий гул – это удары молотков по изготовляемой посуде. Ночью в каждой избе светился огонек – висячая лампа, и иногда и не одна, под которой, сидя на обрубках дерева – «чурбаках», каждый хозяин, со всеми способными к работе домочадцами, налаживал или ведро, или шайку, при этом применялось и разделение труда: один раскалывал дерево на доски, другой тесал их, третий подгонял, делал дно, готовил обручи и т. д. В среднем ежемесячный валовой заработок кустаря – посудника простирался от 12 до 16 р.; а иногда и более. Бывало в Подольской волости процветало и кузнечное производство – больше всего вырабатывались серпы; работали также, хотя и в меньшем количестве, ножи, ножницы и молотки. Зимой, по ночам, в дер. Якушеве, Конюшине, Гридине, Коняеве и др. эти кузнецы выбрасывали из своих труб целые фонтаны искр.

Теперь далеко-далеко не то – и похожего нет на прежнее. Производство деревянной посуды совершенно пало. Изредка разве кое-кто, по традиции, по старой привычке, еще корпит над ведром или шайкой, но вообще и девятой доли нет того, что было прежде. Что касается кузниц, то их почти вовсе не стало; остались они в деревне Гридине и еще кое-где по одиночке и рассчитаны главным образом на удовлетворение текущих крестьянских нужд: ковка лошадей, обтяжка колес, починка экипажей и т. п., а не на кустарное производство. Мы не кладем в счет кузниц в деревне Коняеве, так как они принадлежат известному Е. Ф. Ковалеву и неразрывно связаны, как составная и необходимая часть, с его заводом, поставляющим на всю Россию известные «ковалевские серпы». Эти кузнецы, как часть завода (между прочим, с паровым приводом), принадлежащего крупному предпринимателю, никоим образом не могут быть отнесены к кустарным заведениям.

Упадок кустарных промыслов в рассматриваемой нами местности, конечно, имеет свои причины, как специальные, так равно и общие.

Что касается упадка производства деревянной посуды, то, по отзывам местных крестьян, главная причина его заключается в сильном подъеме цен на лес. «Никакого расчета нет, говорят они, посуду делать». Не подлежит ни малейшему сомнению, что стоимость материала (леса) поднялась далеко в не соответствующей пропорции к возвышению цены на посуду, т. е. гораздо выше. Отсюда ясно, что если производство деревянной посуды и доставляет в настоящее время известную прибыль, то самую грошовую – так что игра не стоит свеч.

Из железных изделий в нашей местности главным образом вырабатывались серпы, которые сами производители и раздавали «на стороне», как теперь косники раздают косы, и затем после окончания полевых работ, осенью, когда крестьянин «при деньгах», ходили собирать за серпы долг, при этом нередко, вместо денег, брали очень выгодно – за бесценок – железо «в лом», на чем главным образом и выручались, с большим барышом продавая этот «лом» в Москве.

Общеизвестно, что кустари не только по одиночке, как у нас, но даже сплоченные в организационные артели, не могут выдержать конкуренции с крупным предпринимателем и почти всегда очищают путь последнему, стираясь с лица земли. Так случилось и у нас.

Лет 10–13 тому назад кр. дер. Коняево Е. Ф. Ковалев открыл в своей деревне завод (с паровым приводом^[334]) для производства серпов. Завод этот ежегодно вырабатывает больше ½ миллиона серпов различного качества, получая от земств и частных лиц заказы в таких крупных размерах, что не всегда успевает их выполнить. Вот тут-то, с открытием ковалевского завода, и пришел конец нашим кузнецам – серповикам. В настоящее время в нашей местности ни одного серпа не выделывается нигде, кроме ковалевского завода, и кузницы, естественно, сами собой «нарушились».

Указанные нами выше обстоятельства можно отнести, так сказать, к специальным причинам, повлекшим за собой и обусловившим упадок и даже исчезновение кустарного производства деревянных и железных изделий. Но есть причина и общая – это сильное развитие отхожих промыслов, особенно косного, повлиявшего в значительной степени на весь, даже духовный, склад жизни нашего крестьянина^[335].

В прежнее время наших косников можно было счесть по пальцам и назвать поименно: ездила «в косы» сравнительно незначительная группа лиц, нанимавших в помощь себе приказчиков из своего же брата – крестьян. Теперь совсем не то: нашу местность обуяла в полном смысле этого слова «косная горячка». Кто только в состоянии скопить или достать сотню рублей, или, наконец, заручиться кредитом у оптовых косо-торговцев – немедленно пускается «в косы»; а если это не удается, спешит наняться приказчиком к хозяевам косникам за 3–4 р. в неделю на хозяйских харчах (дорога тоже хозяйская), и отправляется в дорогу. Привлекательность этого промысла заключается, во-первых, в его легкости: никакой физической работы – езди – раздавай косы и собирай потом деньги, и, во-вторых, в том барыше, который этот промысел доставляет: «Копейка на копейку не придется, а рубль на рубль – случается», – до сих пор еще иронизируют с некоторой хвастливостью косники. Благодаря этой горячке, увеличившей в значительной степени ряды косников, а также благодаря тому, что некоторые земства, с целью парализовать эксплуататорскую, хищническую политику наших косников по отношению к темному крестьянству, открыли косные склады, где крестьяне могут не только купить косу по настоящей ее цене, но, в случаях крайности, нанять ее в долг без %% – благодаря этому, район прежней деятельности для косников оказался слишком тесным, и они расширили его вплоть до китайской границы и чуть не до самой Персии, и, во-вторых, к косам стали приобщать и другие предметы торговли, преимущественно чай, а также шерстяной, ситцевый (шали, платки и пр.) и др. материалы. «Где коса изменит, на чаях выедем». В виду такой легкой наживы, кто же станет корпеть и день, и ночь, согнувши спину, над какой-нибудь шайкой или ведром?! «Косное дело», когда-то безусловно верное и надежное, в настоящее время все более и более начинает терять свою устойчивость, – случается, что зарвавшийся неосторожно – в конец разоряется, – мало этого – нам известно форменные банкротства довольно крупных косников. Больше всего жалуются на неурожаи, благодаря которым с крестьян, взявших в долг косы, решительно «взять нечего». Случается, и довольно нередко, что и приказчики нагревают хозяина, что можно усмотреть из значительного количества дел этого рода, производящихся в волостном суде.

Насколько сильно развиты в нашей местности отхожие промыслы, можно судить по тому, что Подольское Волост. Правление ежегодно выдает 1500–2000 паспортов (сюда, конечно, входят каменщики, штукатуры), а известно, что развитие отхожих промыслов всегда влечет за собой падение кустарных.

Мы выше сказали, что кустари – посудники сбывают свои изделия скупщикам. Надо сказать, что это обстоятельство также крайне неблагоприятно для кустарного производства. Недавно состоявшийся в Полтаве съезд деятелей по кустарной промышленности, как сообщает «Россия» (№ 884 – 11 (24) октября с. г.), по этому вопросу постановил следующую резолюцию: «Съезд, признавая скупщичество невыгодной формой товарного посредничества как для производителей, так и для потребителей; приходит к заключению, что с невыгодами можно бороться путем вещевого и денежного кредита и различных общественных мероприятий по урегулированию сбыта, как-то: устройством складов изделий, выставок, путем публикаций, организацией среди кустарей товариществ и т. п»., – чего у нас – во Владимирском уезде – и в заводе нет.

Таким образом, дороговизна материала, скупщичество, невозможность конкуренции с капиталистическими производствам и, наконец, развитие отхожих промыслов – вот те причины, которые, в конце концов, привели к полному упадку кустарного производства в Подольской волости.

Цель настоящей нашей заметки – указать на факт упадка кустарного производства и на причины, вызвавшие это явление: детальную же разработку этого вопроса оставляем на долю земской статистики, в распоряжении которой имеются все необходимые для этой цели средства.

Николай Сперанский.

Сельские храмовые праздники во Владимирском уезде^[336]

Храмовые праздники в жизни нашего крестьянина имеют немаловажную роль. Удовлетворяя религиозное чувство, они служат в то же время отдыхом для всех и развлечением для молодежи; наконец, они имеют некоторое значение и в экономическом отношении, так как в каждом селе во время праздников обыкновенно бывают ярмарки, на которых каждый покупает для себя необходимое.

В каждом приходе не менее двух храмовых праздников – это почти повсеместное явление во Владимирском уезде – весной и осенью. Весной во Владимирском уезде, как мы имели несколько случаев упоминать об этом, празднуются после – пасхальные пятницы, начиная с 8-й и кончая 11-й. Эти пятницы называются «мольбой» – «8 мольба», «8 пятница» или даже просто «10-я, 11-я» («я был на десятой» и т. п.).

Возникновение этих «пятниц» восходит к отдаленному прошлому (к XVIII ст.) и, по преданию, они установлены в память избавления от моровой язвы, что, отчасти, подтверждается их названием «мольба».

Заслуживает внимания то, в некоторых и даже во многих селах устроены престолы в честь святых, празднуемых приблизительно единовременно с «пятницей» – почти совпадают; так, например, в пог. Борисоглебском три престола: во имя Бориса и Глеба – 2 Мая и 24 Июля, Николая Чудотворца – 9 Мая и Казанской Божией Матери – 8 Июля; в селе Арбузове храмовый летний праздник – Троицын день, в с. Погребищах – Николин день и т. д.; тем не менее эти храмовые праздники празднуются, как обыкновенное Воскресенье, без гостей и т. п; настоящим же образом в погосте Борисоглебском празднуется 11-я пятница, в Арбузове – 10-я. Причем не лишено интереса то обстоятельство, что духовенство празднует Троицын день, а крестьяне – 10-ю пятницу. Заслуживает особенного внимания то интересное явление, что послепасхальные пятницы празднуются в соседних селах как бы по очереди – они как бы заранее по уговору, распределены: в одном селе празднуется 8, в соседнем 9, далее 10 и т. д., но в селах, отстоящих на значительном расстоянии, иногда праздники совпадают.

Эта, если так можно выразиться, очередность, распределенность «пятницы» по соседним селам дает некоторое основание к следующему предположению. В годины народных бедствий наш крестьянин обыкновенно обращается к Божией помощи, и это обращение проявляется в разных формах: «поднимаются иконы» из местного храма, наряжают обедни (во время засухи, сильного и продолжительного ненастья, повальных болезней и т. п.); принимают чтимые иконы из монастырей и даже сел^[337], крестные ходы по полям, вокруг деревень и т. п – явление общеизвестное – стоит только припомнить последнюю эпидемию холеры, когда была нарочито «поднята» икона Боголюбивой Божией Матери во Владимире и обнесена в несколько приемов кругом всего города. Очень может быть, что, во время моровой язвы или по прекращении ее, селами поочередно поднималась чтимая икона, напр., Боголюбивая Божия Матерь; вот с тех пор и стали праздновать день или неделю ее принятия в том или другом приходе. Что праздники приурочены именно к пятнице, а не к другому дню недели, это понятно: вообще пятница в народе пользуется особым почетом, доказательством чему служит то, что во многих селеньях (Вал Воршинской волости, Вошилово Березниковской волости Судогодского уезда и многих других) от Пасхи вплоть до Ильинской пятницы заказано по пятницам не работать на лошадях и вообще в поле. То обстоятельство, что празднование пятниц в некоторых селах совпадает, может быть объяснено тем, что по уезду одновременно ходила не одна, а несколько икон, что случается очень часто. С другой стороны, не следует опускать из виду, что празднуются только 4 пятницы – 8-11-я. Мы высказываем в данном случае только свое предположение, в котором, впрочем, по нашему мнению, нет ничего невероятного и так долго остановились на праздновании после пасхальных пятниц потому, что этот интересный вопрос до сих пор совершенно не обследован, хотя, конечно, весьма любопытно знать, откуда взялись эти пятницы, предпочитаемые более настоящих храмовых праздников.

Так как послепасхальные пятницы, особенно последние -10-я и 11, приходятся не редко на рабочую пору – покос, то и празднуются они не так весело, как осенние праздники – как-то лихорадочно, поспешно: всякий боится опустить благоприятный момент для полевых работ. Гостей бывает меньше: не всякий родственник из другого прихода пожелает пожертвовать двумя днями, когда, как случается очень часто во время уборки сена, не только день, каждый час дорог: не успеешь вовремя убрать сено, нагрянет туча, смочит сено и оно будет уже далеко не такого качества, как убранное в ведро. Но все же гости бывают – молодежь, которая рада всякому случаю погулять и повеселиться и непременно зятья со всем своим семейством. Без зятя и праздника нет. Вообще зятья – в особом почете, что отмечено целым рядом пословиц: «Зять и сват у тещи – первые гости», «У тещи-света – все для зятя приспето», «Зять на двор – пирог на стол», «Для зятя и двери пола», «У тещи для зятя и ступа доит» и т. п.

Гости являются обыкновенно после обедни и тотчас начинается объедение. Выпивают, закусывают, самовар со стола не сходит. Выпьют, закусят, погуляют и опять за тоже, и так целый день вплоть до ночи. Молодежь поет песни, затевает игры; непременно устраиваются общественные гулянья, куда собирается молодежь из нескольких селений. Эти гулянья устраиваются или в какой-либо большой деревне, где есть трактир, или на берегу реки (в Воршинской и Ундольской волости – обыкновенно на Клязьме); сюда непременно приезжают торговцы бакалеем. Парни запасаются водкой и к концу гулянья становятся неестественно веселы и развязны, нередко затевают драки, кончающиеся очень серьезно. Особенно в этом отношении отличаются местности, прилегающие к фабрикам – Ундольская и Воршинская волости: здесь без драки ни одно гуляние не проходит, при чем почти все парни идут на гулянье вооруженные ножами, гирьками и металлическими «перчатками». Ссоры обыкновенно возникают из-за первенства, кому «коноводить» гуляньем. Дело в том, что первые, так сказать, нумера в хороводе пользуются привилегией выбирать любую девицу; вот на этой почве и затеваются споры и драки. В некоторых местах (Подольская волость) первые два нумера продаются, находятся такие эгоисты, что не жалеют 3–5 рублей, которые тут же всеми парнями и пропиваются.