Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1

– В нашей любимой деревне нам и скрывать, и скрыть, ничегошеньки никогда не удастся. И даже ни от кого ….

Когда, как у скульптора Гогена, когда твоя рукотворная скульптура поутру, как бы им и не окончена после напряженной творческой бессонной ночи, но ни одной капельки пластилина или глины много раз мятой и такой мягкой уже, ни одного мазка нельзя уж сюда добавить к творению своему, чтобы как-то не нарушить тот первоначальный может быть действительно единственный из возможных твой поистине Божественный телесный замысел, который давно от самого рождения вложен по его же соизволению самого Господа Бога в каждого из нас, кем бы и каким бы мы ни были, расы какой, какими бы талантливыми не родились мы летом или зимой, ранней весной или даже, как я поздней ноябрьскою осенью, или даже в самом начале лютой на мороз зимы…

– И, конечно же, нельзя было мне не сказать и здесь не написать о настоящей нашей возвышенной, одухотворенной всей жизни нашей, да и о невероятно страстной нашей любви, которая и окрыляет, и одновременно воодушевляет меня и каждого из нас, делая человека тем самым земным и совершенным, тем непревзойденным творением самой земной Природы, которое часто само себя и творит, и одновременно еще, как-то и себя же разрушает, то, огорчаясь, то страдая от всей повседневности или от твоего всего непонимания, оставляя твою любовь, как бы наедине вновь и вновь с самим тобою же!

– И, только ли эта твоя любовь к единственной у каждого своей самой родной, самой близкой – матери твоей?

– Только ли это любовь моя к маме моей с бабушкой моей?

– И, понятно еще и уж говорю о более плотской, и об такой осязаемой нашей той страстной любви к жене своей и, той, по-особому может быть новой, вдруг ниоткуда взявшейся той по-философски мудрой платонической отцовской, и также непередаваемой её материнской любви к своим детям и, естественно, той божественно-страстной, всегда с возрастом нашим по-особому окрашенной любви к нашим таким родным, таким желанным и, естественно непередаваемо божественным внукам и внучатам, которых и так долго ты сам ждешь и, неимоверно душою радуешься, когда они так громко еще по ночам и кричат, когда они еще там, в животике мамы своей слегка ножками своими брыкаются, напоминая, что они уже есть, а еще и не слушаются и, тоже тебя любят таким же, каким ты и есть теперь, и буквально вот сейчас…

– И, еще вероятно и наверняка это эссе о нашей всё той же неуемной и может быть в чем-то не утоленной страсти к этой нашей самой простой жизни, нашей всеобщей верности и искренней преданности друг другу и, о том их полном всём философском наполнении этих слов, о всей полноте нашей жизни и её внутреннем том философском противоречии, и понятно самой нашей трепетной и трепещущейся душе, творению тела нашего и не только, и одновременно этого бренного тела нашего, часто и такого больного, и неимоверно болезненного, и даже слегка где-то и подуставшего…

– И как всё это продолжить? – не слышно ни для кого спрашиваю я сам себя…

– И, потом оно, даже о том постоянном нашем стремлении, может быть, с самого рождения нашего к вечной нашей, как это не прискорбно осознавать к смерти каждого из нас, так как сам апоптоз наших всех клеток и всех до единой клеточек в них самих где-то там, в далёком их ядре, не то в их рибосомах или может быть и в самых мощных фабриках ферментов – лизосомах уже давно от рождения нашего, как бы и заложен. Да и самой Природой миллионы лет назад как бы давно и до нас прописан, и даже запрограммирован, чтобы мы, родив и, вырастив своих детей, незаметно ушли, как и наши родители в то черное небытие, как бы нас и не было здесь, и именно сейчас.

– А еще, наверное, и думаю, наверняка в нашу маленькую ту одну единственную зиготу кем-то и когда-то было мимо воли нашей вложен такой всю нашу сущность, поглощающий принцип и такой сложный и одновременной простой, по сути, механизм и, вот наша ранее длинная и предлинная, и не познанная та моя длинная-предлинная каждая, кажется из всех 23-х хромосом более короткая теломера с каждым своим делением понемногу, укорачиваясь с каждым её естественным циклом нашей быстротечной жизни сама при этом, как бы сокращаясь и укорачиваясь при каждом делении клеток моих, сама тем самым часто укорачивает и всю нашу трепетную жизнь легко, поглощая и все волнения наши, и поглощая даже душу нашу страждущую, превращая через годы её, может быть в тот особый внеземной эфир, который и окружает, и каждодневно питает, и подпитывает всех нас, и подпитывает ежечасно даже душу страждущую нашу. И, не только она, но и еще наши земные повседневные, разгорающиеся с каждым разом те особые наши страсти и, рефлексивные или даже арефлексивные вспышки гнева и всех эмоций наших, вызванные противоречием между тем, что мы часто страстно хотим и абсолютно всем тем, что мы ведь поистине во Времени и даже в Пространстве своём еще и можем. Так как истинно Богом нашим и по его божественному единственно верному, и единственно, вероятно в данное Время возможному велению, созданный и еще человек простой, и понятно такой земной и, часто даже невероятно приземленный, так как именно такими мы можем осуществить и сделать многое так, что зачастую даже и физических тех мышечных силенок-то нам не хватает, да и времени часто и зачастую в сутках оказывается всего-то каких-то 24 коротких и быстротечных часика. Да и само земное и космическое безмерное Пространство и вся сила тяжести Землицы нашей часто не позволяет нам осуществить всё то, о чём может и мечтается всю нашу у кого-то совсем короткую, а у кого-то такую длинную-предлинную жизнь, что уж самому хочется побыстрее покинуть эту Землю, легко возносясь во внеземной тот рай и далеко на небеса с настоящего и горящего пламенем кострища своих волнений, и всех твоих переживаний, снова земных же.

А хочется всегда и каждому из нас, и горы легко мыслями своими своротить, и еще героем хоть раз бы в жизни стать, постоянно само выражаясь только в труде и, понятно еще и в творчестве, чтобы тобою затем и все близкие по-особому породному гордились, и еще безмерно радовались за тебя!

А раз, начавшись внутри нас и в каждой нашей клеточке, то часто скрытое где-то там внутри нас движение к естественной нашей смерти и, еще само однонаправленное стремление от рождения и к самой конечной нашей точке – самурайской гордой смерти и неизбежному в конце жизни сепукку нашему, уже само по себе превращается в то особое и такое поистине неизмеримо философское, и может для кого-то даже вероятностно-временно-абстрактное и, не совсем даже и понятное, да и не понятое многими тем незыблемым философским законом «отрицания-отрицания», когда мой родной, мой единственный и не только единственный понимаю это, а еще такой любимый младший сын Василий легко отрицает только уже своим рождением 18 числа в июне 1984 года, своим первым вздохом самого меня – отца и родителя его, а уж внук мой родной Степан, сын его, рожденный 23 октября 2012 года вот также первый раз, вдохнув этот морозный звенящий камчатско-тиличикский ядреный тихоокеанский вольный воздух – сначала отрицает моего младшего сына, и уж теперь и уже дважды отрицает всего меня, такого гордого, такого обрадованного и такого вдохновленного этим поистине божественным обретением его в жизни теперешней моей.

А, сложив всё вместе, получится и получается вся наша семья и одновременно получается еще, и всё тоже по древнему философское незыблемое двойное и многими не осознанное, и естественно не понятое до сих пор философское определение «отрицание-отрицания», так как этот третий и самый малый из нас, и из семьи нашей – теперь мой любимый внук Степан отрицает естественно второго, а второй – это мой сын Василий, который давно отрицает первого из нас – отца своего, так как и я вот, вероятно, довольно таки случайным, таким же своим рождением также легко, и естественно сразу же по факту только своего довольно таки случайного рождения также неизбежно сразу же единожды отрицал своего отца и уже дважды отрицал своего деда такого мне теперь родного – Якименко Ивана Андреевича, и даже, вероятно, не раз и не два раза отрицал родную мать свою Евфросинию Ивановну по отцу Левенчук, а в девичестве Якименко и, понятно дважды я сам отрицал своей же жизнью трепетно мною любимую бабку родную Надежду Изотовну Кайда по второму мужу и Якименко по первому мужу, такова уж судьба их женская, а в девичестве ведь была она – Науменко. И как бы три фамилии, а судьба то одна. И эти наши три фамилии, а человек ведь один и сущность его одна и та же.

И вот, я только теперь явственно вижу – это и есть та особая философская спиральная вечность нашего всего земного здешнего камчатского бытия и нашего вечного единения с тем абсолютно безмерным, только чуточку может нами и познанным, да нисколько не познанным (!) и, всем тем безмерно Космическим, и таким безмерно великим, окружающим нас всех его таким протяженным, отрицающим своим существованием всех нас тем космическим постоянно вибрирующим эфиром на каких-то удаленных струнах, что это и ясного, и понятного, и понятого определения не имеет в этом коротком слове – тот внеземной удаленный от нас эфир.

– И вот, даже представить его вибрации те нашему сознанию никак ведь нельзя.

– Только разве окунаясь в его кисельно-эфирные безмерные и безграничные просторы, да еще вдыхая его каждой клеточкой своею, через которую и те никем невидимые нейтрино, и даже уж наверняка невидимые мною кварки, не задевая меня, как бы каждодневно и ежесекундно пробегают куда-то вдаль, как бы подпитываясь только всей энергией моею. И тогда уж важно, что я ничего не ощущаю, что я подпитываясь его Солнца нашего вечного и еще его особой водородной в десять или сто миллионов градусов температурами, где всё горит и сгорает в одно мгновение, и вот я, подпитываясь этой его энергетикой и её же и, излучая из самого себя: по ночам рисуя в своем воображении, а уж днем, строя или поутру еще пишущи эти вдохновенные строки, которые будут ли кому-то еще и интересны или в чем-то значимы, или даже волнительными.

– Мы и это естественно, всегда и когда-то в той нашей конечной точке уже абсолютно немощными легко и безропотно соединяемся с тем его космическим брызжущим эфиром, который нас совсем, как и всё в мире, кроме разве всемирного тяготения, как бы случайно породил и, который нас также всегда подпитывал своими часто сумасшедшими, по мнению других идеями, естественно это так только по логике всего развития на Земле живого и, только на этой невероятно быстрой стреле соединения Времени и нашего, и лично моего всего Пространства. Уверен, закономерно когда-то он тот безмерный эфир поглотит и всего меня, и всё то, что сделал я, в том числе и, кого, породил сам я, превратив всё в то самое темное и никем не познанное, самое-то не излучающее, что и называется в нашем семантическом понимании и, даже в математически выверенном понимании дотошных физиков-теоретиков – абсолютно черное тело, т.е. то физическое или может быть только придуманное и мысленное ничто, что понять в принципе никогда ни мне, ни нашему сознанию нельзя. И, вероятно это и не требуется, превращая всё и вся в тот неощутимый нами абсолютный нуль, что и представить, да и вообразить его опять же никак нельзя, чтобы еще из ничего вновь когда-то и где-то даже на краю нашей всей Вселенной или в целой нашей Галактике – Млечный Путь, начать или начался тот большущий и по его масштабам колоссальный первородный Великий Вселенский изначальный Большой Взрыв и начало всего и Земли и самого меня, который и называется самой жизнью нашей и который является той вершиной божественного нашего существа, когда с невероятно разогретой и сжатой до неимоверных давлений плазмы и всей сингулярности замеса проатомов и промолекул за миллионы, и за миллиарды лет получились именно мы, еще такие умные и одновременно такие еще теперь ранимые. А тот великий вселенский Большой Взрыв, отстоящий от нас на все 13 или даже 14 миллиардов лет, а может и значительно далее, где и есть та самая вечная бесконечность и даже та самая не понятая нами сингулярность наша, где в самом том начале соединялись ранее само неуловимое Время и это всё моё ограниченное моим телом Пространство, которым и являемся мы, и именно тогда родилось, и само твердое, и видимое нами вещество, и даже я, состоящий из него сейчас, и родилось именно сегодня само моё бесконечно мечущееся в теле моём сознание, как всё то высшее и поистине Божественное творение, что только сама Великая Природа и могла, трудясь бесконечно миллионы и миллиарды лет умело как тот талантливый скульптор слепить, и даже внове создать, легко затем отражая только в самой себе всё, что я вокруг вижу и все то, что я вокруг себя ощущаю, буквально своей задубевший на камчатском и таком тихоокеанском здешнем ветру кожей, т.е. самое в себя, отражающее то окружающее меня бесконечное невероятно громадное Мироздание, которым я сам по сути своей Божественной и как бы являюсь. Отражая буквально каждой клеточкой и их импульсами, как в зеркале в себе всё его – наше Мироздание, нашу безграничную Галактику, наш Млечный Путь и всю ту Великую и Необъятную буквально Вечную Вселенную, которой я постоянно любуюсь, и которой я восхищаюсь. Ею по сути своей сам и являюсь я, только мыслью своей с нею раз за разом, когда что-то хочу или желаю и, соприкасаясь с нею, так как тогда она, как та преграда становится на моём пути и в виде бездушного, и бесчувственного камня, и в виде длинной-предлинной невесть откуда идущей дороги, и даже здешней долгой-предолгой февральской и камчатской снежной пурги по вине, которой вот задержали мой отлет из Елизово здесь на Камчатке с третьего февраля аж по двенадцатое февраля 2014 года. И, тогда моё сознание ощущает её самой Природы всё величие и всю Божественную её Природы силу, даже, когда во снах своих вижу мысли все свои и неустанно творю их, я сам по воле своей, может и не всегда, записывая каждый раз в эти длинные строки или в толстые дневники мыслей своих, таких разных и таких часто по смыслу своему изменчивых.

И, ведь не важно тогда, и не существенно для нас всех писатель ли я, разудалый танцор ли я каким и был Ваямретыл Алексей Александрович, тезка мой, настоящий ведь в душе камчатский самурай, или еще и талантливый скульптор ли я как Виктория Пироженко из Паланы, а может даже этот художник самоучка, как хаилинско-тополёвский из недалекого Ветвейваяма нымылан Килпалин Кирилл Васильевич с тем его особым олюторско-корякским здешним ощущением и только его личным видением всего окружающего, прежде всего, камчатского мира его, и только с его видением этой камчатской, его хаилинской, всей нашей с ним олюторской и той далёкой от всей земной цивилизации только его личной, его тополёвской одинокой, как у того христианина отшельника его действительности, а может быть он отменный плотник ли я, или даже краснодеревщик ли я, а вероятно изобретательный ли машиностроитель я, удачливый ли апукинский или пахачинский рыбак я, или тот невероятно смелый самый один и единственный, как Гагарин Юрий, избранный Сергеем Королёвым и понятно самим Господом Богом из всех избранных наш земной первый космонавт, который такой смелый и такой отважный и, которых на Земле нашей, буквально единицы и на пальцах моей руки можно их всех сосчитать на землице нашей, который, на том плазменном огне, на том быстром огне, который нас и породил в том первичном далёком отсюда Всемирном Взрыве легко и без страха летит далеко туда в ближайший Космос, чтобы познать его и узнать о нём буквально всё и затем, уж рассказать и показать нам свой, и его взгляд на него Господа нашего и даже на Всесильного творца нашего на Иисуса Христа.

И оказывается, что он этот ближний Космос не такой уж и абсолютно черный, и не такой уж и поистине безжизненный, а еще и вероятно, в чем каждый день упорно сомневаюсь, содержит ту особую черную материю по расчетам около 23% или настоящую космическую темную энергию также по расчетам примерно 73%, которой другие достоверно доказывают и убеждают нас, что её-то и нет на самом деле, так как в сложную их, мне не понятную математическую формулу не внесли константу всей мировой естественной тяжести (а кто её эту Всемирную тяжесть и измерит да на каких еще весах её он взвесит?). Да просто, как-то забыли и ту временную константу – Всемирного Времени не внесли они туда в ту формулу невероятно сложную и не очень понятную не только мне, но и самим ученым, стремящимся всё и вся своими математическими формулами теперь и сегодня, чтобы еще и описать и показать нам тот божественный замысел изначально как бы такой еще простой. А разве жизнь нашу в ту их пусть и сложную, и не всем понятную математическую формулу можно вложить или можно вместить все те наши трепетные мысли, разновременные страдания и каждодневные переживания, а еще внезапные ночные озарения и откуда-то из самой подкорки нашей идущие открытия, а также наши и все мои приобретения, которые именно теперь так меня вдохновляют, которые искренне меня приободряют и даже заставляют меня именно теперь жить, и еще так настойчиво творить?

Или может быть с самого детства я, по рождению своему на землице той савинской, тот неистовый земной трудоголик, или тот же может быть и еще заядлый, как и все мы сексоголик я, как и все мы на Земле здесь. Ведь всё это, для всех других абсолютно едино, как и то абсолютно черное окружающее нас поле, и та абсолютно черная (темная) энергия и сама темная (а может быть и черная, как и этот «Черный квадрат» Казимира Малевича) та особая черная (для многих из нас темная) материя, из чего я сам и состою, и всё это вся наша та сложная и такая многогранная жизнь и, это её только разные грани, и те её разнообразнейшие земные проявления. И ведаю ведь, что без одного, того первичного и первого, чего не отрицаю нисколько и, еще труда моего напряженного не могло бы быть того другого – всей мысли моей, а без другого может быть не было бы и того первого или даже того, вероятно третьего, внука моего любимого Степана и старшего внука не менее любимого Даниилы то же, которые самим своим рождением и подтверждают всю мою философскую правоту и, как-то её по-особому так-то по-родному ласково вновь и вновь как бы философски отрицают. И уж, это для кого-то рядовое и обычное то умственно-философское понятие и определение –отрицание-отрицания, а оно это моё ощущение так еще меня радует, и так еще воодушевляет на труд и на каждодневное созидание за этим столом и в этом кабинете, здесь на теперь на моей родной на Камчатке.

Глава 4.

И вновь, и не первый раз в этой книге размышлений я, возвращаясь к этому магическому и неразгаданному «Черному квадрату» Казимира Севериновича Малевича, уроженца 1878 года из польской семьи, откуда-то из-под Киева.

А оказывается, как и всё в окружающем нас мире, он не был именно тем первым, кто действительно самым первым и действительно вот так взял и сам изобрел это колесо своего и только его «черного квадрата». Оказывается и до него сознание человечества напряженно в своём поиске и порыве напряженно и не один день трудилось, зрело и развивалось. И, как в генетике был еще и Мендель, и была еще и Барбара Маклинток, открывшая прыгающие гены и получившая Нобелевскую премию в 1984 году, так и в искусстве, кто-то и до него шел тем же путем по этой твердой и из самой тверди земли черно-пречёрной. Есть почти достоверная историческая версия, что «Черный квадрат» изобразил ранее еще в 1617 году почти за триста лет до нашего автора и был это английский мистик Роберт Флада, назвав его «Великой тайной», что созвучно, как и у великого фламандца Рембрандта «Тайная вечеря», понимая под этим полный земной хаос, из которого и произошел весь материальный сегодняшний мир. При этом, достоверно известно, что сам Малевич Казимир знал ведь труды того мистика Роберта Флада, поскольку в юности сам увлекался средневековой мистикой и историк из Санкт-Петербурга Лев Мельников нисколько не сомневается, что именно у Роберта Флада, а не у кого-то другого сам Казимир Малевич взял идею «своего» «Черного квадрата». И, как в истории нашей, или как в самой науке ведь часто бывает, что мы забываем тех первопроходцев давным-давно, проторивших путь сюда, а помним вовсе других, кто развивает ту первоначальную идею до самого до её совершенства и делает при этом себе имя на всём этом, как это произошло и с нашим Казимиром Малевичем, который не только в 1915 году на гора выдал «Черный квадрат», взяв за основу сюжета чужую идею «Великой тьмы». И удивительно, он сотворил не один, а аж четыре таких «Черный квадрата» (повтора их или реплики их) только не ставя на них, как на конвейере на автомобилях серийные номера №1, №2, №3, №4. А он, тот бунтующий из начала ХХ века Казимир Малевич еще и хотел всю современную живопись свести к абсолютному нулю, к тому математическому абсолютному нулю, что в нашем обыденном понимании и ощущении значит «ничто». Всё ничто: краски, формы, сюжеты и, как бы через своё особое время «шагнуть за этот нуль», шагнуть, как бы в саму беспредметность самого высокого в искусстве и никем не познанного, и до сих пор не понятого вечного этого искусства писания, вернее, творения разных картин, и именно таких, какими он сам их видел. Но после ряда экспериментов более чем двадцати работ в стиле неопривитимизма («Аргентинская полька», «Уборка ржи», «Прачка» на выставке «Ослиный хвост»), а еще он специально в 1915 году участвовал в выставке футуристов, для которой специально и создал свой «Черный квадрат», «Летящий аэроплан» и естественно «Автопортрет в двух измерениях». И какой же художник еще и без автопортрета? Это было не первое его полотно в стиле замысленного им супрематизма («высшего реализма») и выяснилось, что и у его Малевича этой беспредметности есть какая-то особая форма, да и цвет, да и рамка, и реально внизу там прячется – подрамник, и даже гвоздик на котором та картина висит на его выставке. И все это знаки, и это только штришки ко всему тому общему, что и зовется в нашем понимании искусством. И всё это так материально, так ощутимо мною, а еще и тобою. И она та его картина оказалась уже похожей на его «Черный квадрат», а вернее похожей на ту другую не его «Великую Тьму», как бы на раз, шагнув к нам в ХIХ век через три длинных века, скопированную как сама идея им у самого того родоначальника жанра английского мистика и художника Роберта Флады.

И примечательно, что на гребне революции он сумел даже побыть даже советским чиновником, когда в 1928 году был назначен в Отдел изобразительных искусств тогдашнего Наркомпросса, хотя и прожил только до 1935 года, скончавшись в Ленинграде, городе невероятной красоты, и в городе такой невероятной судьбы нашего многострадального и одновременно такого великого, и такого мужественного народа, которому только за его, пережитую им блокаду 1941-1943 и за те её 900 дней нужно и обязательно воздвигнут нерукотворный памятник, и за то его невероятное мужество, и за его ту невероятную стойкость, давшуюся, наверное, миллионом смертей, да и за всё духовное величие его.

Если же смотреть на проблему с позиции дотошного математика, которым я по сути своей и являюсь, разбирая всю нашу жизнь на довольно таки абстрактные формулы то оказывается, что его Малевича Казимира «Черный квадрат» на самом деле не идеальная та геометрическая фигура: ни одна из сторон четырехугольника на картине не параллельная ни противоположной, ни одной из сторон квадратной его рамки, в которую был первоначально заключен его холст. Прямых углов в «квадрате» тоже нет. Но, по мнению историка искусства Татьяны Горячево «это не небрежность автора, а его принципиальная позиция, стремление создать динамическую и по особому подвижную форму». Квадрат – это образ мироздания, четыре грани которого, как бы символизируют четыре стороны света. А если уж смотреть глубже и с позиции современного физика, а не начала ХХ века, то и измерений всего нашего моего и твоего Пространства ведь оказывается не три, как мы до этого все думали, а все четыре и физики теоретики легко в свои замудренные формулы добавили еще и вечное Время, как одну из неотъемлемых составляющих всей нашей жизни. И это, наверное, правильно и уж точно верно! Именно то неумолимое Время, которым мы часто не можем правильно еще и управлять, и с которым мы так не можем соревноваться в его однонаправленном устремлении в одном направлении к созиданию или даже к всеобщему разрушению, так как энтропия наша постоянно по времени возрастает, а возрастая и разрастись она ведь бесконечно не может-то. Так как там есть какие-то границы, или мне того хочется, чтобы те границы и те ограничения были на самом деле со всеми нами… Это уж точно противоречит всем и вся философским постулатам…

«По мнению самого Малевича, – рассказывает искусствовед Ирина Языкова, – на квадрате искусство заканчивается, это и есть вершина и конец всякого искусства. «Черный квадрат» ставит точку в эволюции художественных форм, приводя всё к простой формуле, к условному знаку, начинающему отсчет новой реальности. Ощущение, что, стоя перед «Черным квадратом», мы стоим перед бездной, не покинуло многих, кто созерцал эту картину».

Есть еще несколько версий появления его картины. Даже в чем-то анекдотическую рассказал художник Александр Экстер: «Малевич начал работу над циклом картин о женской бане… Однажды он…уснул на диване в мастерской. Утром за ним туда пришла жена. Увидев [эскиз] она вскипела от негодования и ревности, схватила большую кисть и закрасила холст черной краской. Проснувшись, Малевич попытался спасти картину, но безрезультатно – черная краска уже подсохла». Именно в этот момент у художника и родилась идея «Черного квадрата». Но некоторые другие искусствоведы, например Николай Шевцов, уверены, что идею черного четырехугольника была заимствована Малевичем у французских художников из движения «Искусство непоследовательных». Его участники создали два черных полотна – «Драка негров в туннеле» (Поль Бильо, 1882) и реплику «Ночная драка негров в подвале» (Альфоне Алле,1897).

И, продолжая мысль свою. Это, как и у меня математика, который любое сложное и необъяснимое явление облекает сначала в абстрактную формулу и, как бы самому тогда становится понятна глубинная суть самого сложного и ранее не ясного для понимания явления. Да и, как у Альберта Эйнштейна: всего-то каких-то 6 знаков Е=m * С2, где Е-энергия, равна масса умноженная на скорость света. А каково объемное наполнение той его энергетики мысли и самой силы всей окружающей нас, и меня. И в частности, Природы моей, где здесь на Земле и рядом на божественном Солнце, где сама невероятно сжатая где-то там в его ядре масса водорода легко переходит в невероятной силы энергию, которая меня питает каждый день и даже каждый час своим теплом и своей жизнь мне дающей энергетикой, заключенной в этой краткой формуле, когда сама масса легко, превращается в эту жизнь мне дающую энергию. А уж где-то там далеко в далекой-предалекой на миллионы или миллиарды световых лет от меня в космической непонятной до сих пор мною, как и «Черный квадрат» в какой-то черной дыре, одной из миллионов таких черных дыр наоборот уже сама эта жизнь дающая энергию, в том числе и мысли моей, несущейся по просторам Космоса вдруг в вихре и в тамошнем водовороте падения в какую-то бездну неощутимой мною сингулярности всего и вся, и естественно даже самого моего и его Малевича Времени, и понятно, сжимающегося там всего Пространства легко и незаметно переходит в эту будущую мою массу и в ту мою энергию вовсе нового космического моего вещества и даже всего моего рвущегося наружу к свободе естества, из которого за миллиарды лет вероятно внове буду я, но уж наверняка в другой и в новой божественной ипостаси, и естественно, вовсе в другом временном измерении, и даже в другом планетарном расположении не в этом Малевича «Черного квадрата» космическом Пространстве, а именно там, где и начнется само то новое наше Время и то новое, уж точно не моё даже летоисчисление, и понятно, всё то, и это новое внеземное окружающее Пространство и весь этот особый неземной космический Эфир его.

И именно теперь, осознав всё это «Черный квадрат» Казимира Севериновича Малевича мне напоминает еще и как бы кем-то из великих и давно причисленных к лику святых, не Рублева ли или самого неповторимого Грека, икону, которая и часто поутру еще от умиления как мироточит, и даже теперь меня зовет к этому поистине философскому размышлению, зовет к какому-то особому осмыслению даже пути моего земного, чтобы вот так неожиданно, остановившись у этого «Черного квадрата» в той храмовой тиши самого многими неоцененного и непонятого его из начала ХХ века искусства, мне хоть немного поразмышлять с самим и с собою, как бы, общаясь с самим нашим Великим Богом, а еще и с нашим Иисусом Христом, как бы еще и соизмеряя свою жизнь с его тогдашним на земле Израиля и на той, знаменитой на весь мир горе Синая с его подвижническим подвигом во имя всех нас, людей Земли этой…

И теперь, мои мысли, как бы перехватывает французский художник Александр Бенуа, как бы поддерживая меня. «Несомненно, – писал художник Александр Бенуа, – это и есть та икона, которую господа футуристы предлагают взамен мадонн и бесстыжих венер».

И я от себя бы добавил, где в облике тех венер и мадонн каждый видит ведь такое разное. Для одних это просто та их современная, в чем-то вульгарная эротика или даже какая-то недосягаемость вожделенного именно для них и даже всего их внутреннего по трезвости их чувственно-плотского, а по Фрейду может в чем-то еще и того эротически детского, а для другого – он видит там на полотне это великое, да поистине величайшее и наверное единственное в Мире творение нашего Великого Господа Бога, чем не восхищаться нам ведь никак нельзя, невзирая на их показную для кого-то всё таки всю их тех венер девственную откровенную для кого-то наготу, показывающую то полное поистине божественное совершенство их совершенных тел, предназначенных, чтобы в очередной раз дать миру своё и любви их с Адамом новое творение и пусть то будет не христианская Мария, и путь то будет не сам Господь Бог, рожденный ею и добавить ведь уже ничего там нельзя к тому творению художника, говорящего с нами из глубины веков. И добавить ведь уже ничего там нельзя ни самому художнику, ни тем более самому Творцу, так как у настоящего совершенства нет никаких видимых его границ и даже осязаемых руками моими пределов, как и у самой нашей Вселенной, которая как бы в никуда и каждодневно невероятно быстро расширяется, но никогда она не достигнет того конечного её предела, где уж будет настоящий конец тому убыстренному расширению её буквально в бездну, так как с других участков её она в то же самоё время наполняется и самой, но уже новой материей и еще особым идущим издали излучением, которое мы, может быть, и не видим, но уж точно мы ощущаем его ежеминутно и ежечасно – это точно и наверняка.