Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1

Да, и вот в Третьяковке долго я стою у того же Александра Иванова и вижу, что в его божественном «Явлении Христа народу. Явлении Мессии», писанном им с 1837 по 1857 год, почти двадцать лет, нет ведь ни одной настоящей обнаженной мадонны и даже тех для кого-то и в чем-то как бы еще и бесстыжих венер, а только в центре выходящий из мрака небес он Вседержитель – Иисус Христос с вознесенными к небу руками, с ниспадающим одеянием на нём. А может, и к мысли людей руками вознесенными его, и как бы, показывающему тому только его народу, куда он со временем сам из праха земного легко вознесется, а уж оттуда, как и у здешних камчатских народов – коряков, чукчей, олюторов (алюторов), нымылан, эвенов, лауроветлан, будет каждый зреть, как живут все земляне, в том числе, и все мы, как мы соблюдаем здесь на Земле все заповеди Господа нашего могучего и нашего всесильного Иисуса Христа. И тот, взметнувшийся ввысь жест его божественных рук он на раз затмевает в моём сознании и чью-то неприкрытую, рваными одеждами удивительную по своей божественной природе естественную их нисколько не эротическую юную и не очень девственную наготу. Да и нисколько не интересна мне она их та полная нагота, и даже обнаженность при мыслях о самом Великом Боге нашем, при мыслях моих об самом творце и об моём Иисусе Христе и его великом подвиге по нашему долгому созиданию и по его долгому творению моему. А вижу теперь я и сейчас только народный покорный и еще их полностью завороженный, увиденными ими явлении именно к ним и сейчас идущего по пяди землице нашей с тех необозримых другими небес Иисуса Христа, и их остановленный на мгновение завороженный взгляд, направлен именно на него, и еще на их единственного Мессию. И он этот их застывший взгляд говорит мне, что вся их воля, после такого их видения и после их озарения теперь полностью подчинена его указующему далеко ввысь персту, который по самому смыслу, по своей цели одинаков и даже, как бы понятен он и для необразованного пастуха юного, пусть и чуть обнаженного, и он понятен даже еще может быть не вкусившего всех тех земных сладостей, и даже радостей обладания чьим-то телом в силу возраста своей короткой земной жизни. И так же, он его Перст указующий понятен для торговца такого по жизни опытного и умудренного, давным-давно всё знающего и давным-давно всё в жизни этой земной понимающего, и даже он тот Перст указующий, ясен он для простого и неграмотного нищего, как бы не способного прочесть даже эти убористые мои строчки русского и великого языка. И вот, тогда чувствую я, что каждый из них, вижу это и даже теперь ясно я ощущаю кожей своею, через талант, через видение мира сего художника и истинного творца Александра Иванова, что каждый из воззревших на его творение видит в облике самого Господа Бога, ниспосланного их взору с самих небес, настолько они по сути своей мелки и ничтожны, и настолько их все земные горести, их прегрешения, и все их земные проблемы презренны пред самой той Великой Вечностью, куда и указывает Его Иисуса Христа божественный перст, так как в скором времени все будут именно там – на небесах. Они все, теперь явственно понимают, настолько мы ничтожны пред самим Пространством и даже, невероятно быстро бегущим рядом с нами Временем, которое сам Иванов Александр, пишущий ту свою никем и, наверное, никогда, уверен в этом, непревзойденную картину, как бы остановил его то Время аж на целых таких для него лично протяженных 20 лет. И в своём труде, невероятных усилий каждодневно, пишущи её мазок за мазком, и уж теперь, остановив то своё Время и даже в моём сознании, когда до упадка сил своих, когда до обморочного состояния днями и ночами не отходил бы я как и он от его божественного холста только, творя и размышляя одновременно, понимаю и чувствую это я и о вечности, и о моей бесконечности, а может и полной исторической нашей завершенности именно теперь, осознав и, прочувствовав всё то, помышляю я вместе с ним, с художником, умеющим видеть и умеющим легко делиться виденным с нами всеми даже оттуда с 1832 даже с 1852 года, когда ни меня, ни моих дедов, да и прадедов еще не было. И, великую славу пою тому тезке моему Александру Третьякову, который сразу же сумел увидеть, сразу же сумел по случаю прикупить, а уж затем на закате своей жизни сумел подарить граду Москве всё своё состояние и такой шедевр Александра Иванова, как «Явление Христа народу. Явление мессии».

И, если бы он купил, и сохранил для потомков только ту одну картину «Явление Христа народу. Явление Мессии» ему самому сама бы история воздвигла бы нерукотворный памятник даже при жизни его. И, Александр Иванов, сам как бы, останавливая само то его Время на своей величественной картине, даже не по своей воле может быть только по сюжету тому вечному и библейскому, задуманному им и, как бы донага раздевая своих персонажей, позволяет мне хоть чуток да поразмышлять именно теперь и о моих волнениях, и обо всём моём мироощущении, и о самой сути земного здешнего человека, и даже об его особой земной генетической программе, как и мировое Время направленной, как бы только на любовь и на настоящее созидание, но и одновременно, как и везде в мире, и на естественное разрушение, и на тот космический, как бы и настоящий, и полный и всеобщий кипящий страстями хаос, и на постоянную мировую нестабильность, и еще, на нашу неуверенность, и даже на всегдашнюю ненависть между людьми, а то и между единоверцами и даже соплеменниками в борьбе за ту их привлекательную, пахнущую особыми феромонами абсолютно по рождению своему нагую самку, чего естественно его картина нам как бы и не показывает, и не передает она, позволяя теперь думать мне ту вульгарную мадонну или же за ту же эротическую для кого-то «Венеру милосскую» возлежащую в настоящей неге, возлежащую в ожидании тебя на своём давно кем-то другим примятом ложе, что и устоять уж, пышущий энергией юнец от соблазна, и даже зрелый, видавший виды муж тоже никак не может только, созерцая то настоящего художника поистине божественное его волшебство, писанное им простыми красками на холсте даже состоящей из простой рогожки…

И вот, именно теперь нисколько не сравнивая художественную и ту материальную ценность Иванова Александра и его картины «Явления Христа народу. Явление мессии» и того супрематичного «Черного квадрата» Казимира Севериновича Малевича, как нельзя лучше взять мне самому и сравнить наше божественное Солнце всё из себя отдающее нам и ту черную-пречёрную космическую дыру все рядом в себя так долго, поглощающую. Их предназначение ведь на просторах нашего видимого и невидимого нами Космоса такое разное. Их божественная и даже философская задачи диаметрально разнятся, как разнятся и сам этот примитивный супрематичной его Малевича Казимира «Черный квадрат», и поистине божественная Венера или даже обворожительная по формам и абрисам волшебным своим нимфа на чьей-то не менее ценной в давно строенном до нас музее картине с его той «Венерой…». Один или одна из них, выставлен на обозрение людям в большом музее, а вот другой экземпляр хранится в темном сейфе в подвалах нейтральной Швеции и Швейцарии, а уж третья – в дорогом обрамлении в спальне богатого арабской шейха, а то и у английского вельможи, нежащегося под балдахинами с очередной своей наложницей или даже грешащего с покорною служанкой его, покуда жена отдыхает на водах где-то в Германии в их курортном Баден-Бадене. Из тех трех разных картин, их даже разных художников эти их картины создавших, изначальное предназначение их тех картин ведь по своему изначальному замыслу такое разное.

Мы видим это, что на одних полотнах или даже в мраморных и в белоснежных, как здешний камчатский снег скульптурах преобладает поистине то в человеке плотское или такое изначально показном-эротическом и даже чуточку, наверное, улично-вульгарное, а на других, как «Бурлаки» моего земляка по харьковской родине моей Ильи Репина и я вижу там, напряженный, каждодневный труд с напруги всех их жизненных пере натруженных мышц и даже я явственно ощущаю ту вибрацию их давно растянутых жил, я вижу всё с напруги всех их сил, за ту вкусную или калорийную вечернюю похлебку их или даже за ту кружку пива и сказочного дурманящего голову их эля, легко, пьянящего их по вечере сознание, чтобы только выжить им и их семьям, а уж поутру, грудью стать своею снова в ту широкую холщовую лямку. И им, нужно долго-предолго тянуть её одну ту лямку и ту ладью, груженную купеческим товаром куда-то до самой до Москвы, а то и далее, и вновь тянуть под заунывную песню их бурлацкую…

Да и у самого художника, творящего своё произведение, восприятие и видение мира всегда разное, хотя вот сами краски, хотя сами холсты, как основа всего созданного ими, да и деревянные подрамники всегда у них абсолютно одинаковы. Разве у кого-то простые и даже сосновые, а у другого дубовые или может быть буковые и еще красивые резные.

Это, как и на погосте, где путь земной кончается у каждого из нас: у одного могила с просто насыпанным бугорочком землицы нашей черной этой, а у другого, позолоченный саркофаг и надгробие мраморное или даже черно-гранитное, как бы «вечное», так как тверже камня на земле, как бы и нет…

Это, как и землица наша, как волшебная водица наша, когда мы в купели крестим несмышленого младенца, разве мы ведаем кем-то он нас несмышленыш на самом деле и вырастет еще? Да разве же мы знаем, кем он в будущем станет? И разве ведаем мы, каким будет путь его земной? Кто о том сегодня из нас смертных и ведает? Кто за него еще помышляет, если не мать родная? Как и за меня, каждодневно думала и мыслила мать моя, часто даже сутками не отходя от колыбели моей.

И вот, теперь я, смотря на этот «Черный квадрат» Малевича, я именно теперь ясно вижу и ту серебренную церковную купель, и слышу тот испуганный крик младенца того и я полагаю, и я теперь предполагаю, как же он жить будет, явственно зная и давно понимая то сахаровское, его крупного советского физика теоретика, как сам Бог, заглянувшего вглубь ядра и расщепившего его в урановой и еще в водородной бомбе до исходных структурных кварков и анти кварков, и еще осознаю буквально шкурой своею его то универсальное для всех нас определение, что «будущее – категория неопределенная»…

И вот, что-либо вдохновенно творя, и даже долго-долго размышляя сегодня мы ведь не знаем, что будет с нами или нашими детьми даже завтра. Будет ли то 21 апреля 2006 года катастрофическое землетрясение здесь на Камчатке и у нас в Тиличиках, или то мартовское 2011 Фукусимское их японское цунами, или даже то 8 августа 1945 года случайное падение американского рукотворного «Малыша» на их хиросимские головы, или это будет тот Александра Македонского величественный его поход аж в самую далекую от Аппенинского полуострова такую богатую и еще такую сказочную Индию, которую затем Англия, как свою вотчину и ту заморскую колонию легко и не за один год «выдоит», накопив и как бы «создав» за не одно столетие все свои нынешние капиталистические богатства?

Для меня это история, а для них, кто жил в то историческое время и еще страдая, и пережил – это ведь их то никем и никогда неопределенное физическое будущее… И, не окажись они в то временное мгновение там и тогда, что с ними было бы? Стали ли бы они Малевичами, стали ли бы они художниками Ивановыми, или моим земляком Репиным, или здешним, настоящим самородком Кириллом Васильевичем Килпалиным или даже увлеченным танцором здешним нымыланом Алексеем Ваямретылом теперь уж наверняка всегда, лежащим на этой и той речной чистой водице – «нилгыкын мымыл» и еще в душе настоящим камчатским преданным своему хозяину самураем?

– Кто это всё знает?

– Кто это всё ведает?

– Кто это поймет и даже кто уразумеет это всё такое еще и философское и так растянутое по времени и всем земному пространству?

– А не податься ли мне и сегодня в старинный монастырь?

– А не одеть ли мне ту монашескую черную-пречёрную рясу и даже тяжелую монашескую сутану, чтобы от окружающих меня навсегда скрыть все мои мысли и глубоко там, в душе моей спрятать все мои эмоции сегодняшние?

– И не принять ли мне тот их монашеский обет и даже их монашеский символический постриг, и не сменить ли мне имя моё, нареченное матерью моей по рождении меня – Леонид, а вписанное затем кем-то в Савинском ЗАГСе, как Алексей, а здесь в рассуждении моём длинном и таком предлинном уже звучащее, как Александр Северодонецкий и одновременно Нилгыкын Мымыл?

– И, Я есмь!

– И, Я еще буду?

–И, Я творю.

– И, Я говорю, и Я, прежде всего, сам с собою и естественно не только и не столько для самого себя. И, прежде всего, для себя и понятно, для тебя внимательный и вдумчивый мой читатель, когда Я рассуждаю только об этом и только моём земном Времени, а еще и о твоём тоже земном Пространстве. Когда я так долго говорю о том, кого в жизни видел и, что тогда ощущал, и, что ощущаю сейчас, и почему даже ранее не писал так много, так многосложно, как это делаю Я уж точно сегодня.

– А ведь Я, как тот художник и как настоящий земной труженик Александр Иванов, тезка мой, я все двадцать лет долго-предолго, прежде всего, вынашивал все мысли свои, чтобы когда-то враз излиться ими на этих семистах или уже восьмистах страницах убористого черного, как и тот «Черный квадрат» текста, чтобы в той черноте всех символов и всех значков, сливающихся в чьей-то голове в слова и даже в эмоции их и мои, умеющий, да и понимающий, да и разобрался, да и задумался, еще может быть о своей жизни и обо всем своём космическом, и даже здешнем земном по-особому Божественном предназначении человека разумно и, чтобы быть им, и чтобы еще, и, оставаться им, независимо от тех временных ветров, которые нас будут по жизни нашей постоянно «обдувать»…

Чтобы, как и я, и, как и художник Александр Бенуа, как и Ирина Языкова, также отмечает, что «схожесть «Черного квадрата» с иконой сразу же бросается в глаза. На плоскости расположена четырехугольная фигура в белом обрамлении. Такая композиция не может не вызывать в памяти иконный принцип: «когда пишут иконы, то на доске делается ковчег – углубление, заключенное, как бы в выпуклую рамку, внутри этого ковчега, как раз и располагается иконописное изображение. Сам автор Казимир Малевич называл «Черный квадрат» «живым царственным младенцем, дитем четвертого измерения, восставшим Христом».

Но я, стоя у его четвертой копии (!?) здесь в Третьяковской, величественной галерее у его этой черной картины «Черный квадрат», а может и одновременно здесь в Париже возле той его «Великой тьмы» Роберта Флада, никак не вижу там именно самого божественного Иисуса Христа, так как мне понятнее и яснее тот раб своего ремесла, и еще самоотверженный труженик, мне понятнее и яснее тот поистине художественный провидец Александр Иванов, что в зале рядом, где я так наслаждаюсь, созерцая его «Явление Христа народу. Явление Мессии».

– И сколько бы тот искусствовед Ирина Языкова меня не убеждала и даже, не призывала бы к этому её особому видению, и её особому восприятию, и к её утверждению для меня поверить, и даже пусть об этом говорит, и сам автор Казимир Малевич я этому уж поверьте, мне нисколько не верю именно теперь и испытывая такие еще ощущения мои!

– Нисколько не верю я, что «Черный квадрат» – это икона!?

– Для меня настоящая икона это фотография сына моего старшего Алексея и моего младшего сына Василия, и их сыновей, и моих внуков Даниила и Степана, моего старшего брата Бориса и среднего брата Ивана, а также фотография матери моей Евфросинии Ивановны и чуточку от времени выцветшее фото незабвенной бабушки моей Надежды Изотовны и Кайда, и Якименко, и Науменко одновременно. Так как такова её судьба и такова её жизнь и таково только её и даже моё Время. Именно их незабываемые мною божественные лики, пусть та фотография от Солнца, пусть та фотография от самого Времени, пусть она от кислорода из воздуха, которым я еще и сегодня дышу, и чуточку пожелтела, и как некоторые говорят «выгорела», но она еще именно тем и ценнее для меня именно сегодня, она еще важнее для меня, и для моего теперешнего всего мироощущения и всего моего мировосприятия.

– И вот, именно теперь, осознав всё это не буду я молится тому его Малевича Казимира Севериновича «Черному квадрату», кто бы его не называл настоящей символической иконой, а от души помолюсь я ликам таким родным и таким для меня душевно ощутимым, и еще, и это понятно каждому из нас таким божественным обликам теперь почему-то таким плоским моим родным и мои любимым братьям, сыновьям, внукам и бабушкам.

– И буду ли я в душе своей еще соглашаться с мнением искусствоведа Ирины Языковой, или не буду я с ней соглашаться, мы тот черный сюжет Казимира Севериновича Малевича ведь именно теперь никак уж не изменим? И даже, не переоценим его, так как когда художественный Совет Третьяковской галереи его покупал несколько лет назад за один или даже пусть и за четыре миллиона долларов, а не наших российских рублей он руководствовался своими особыми взглядами на нашу Жизнь, и даже на моё Время, и на сами земные, и все художественные ценности, и он не жертвовал их те зеленые доллары, да и не его это была задача тем бедным, кто в тех зеленых долларах именно сегодня нуждался, он не создавал и не покупал вакцину от ужасной лихорадки Эбола, так как то не его изначальная функция и даже не была то его задача именно в то Время.

Но уж я точно уверен и я убежден, что сам Александр Третьяков и внове это имя Александр, как и моё нареченное, а Я уверен, что он бы тогда ни за полушку не купил бы это «черное» «творение» искусства, так как у него были вовсе другие, отличные от того нынешнего Совета художественного особые вкусы. У него были от рождения его другие понятия об истинно красивом и об по-настоящему вечном, особенно в искусстве, да и в жизни, и в его военном быту.

А я, как-то стоя в Донском, таком намоленном московском храме и, слышу у незнакомого мне иерарха, прихожанка спросила его, в чем же ценность вот этой чуть, закопченной от времени иконы, у, которой она долго стояла и у, которой та неистово о чем-то своём молилась? В её ли древности или только в авторе её писавшем? А может и в дорогом серебряном окладе драгоценными камнями осыпанном, и кем-то до неё выложенном?

– Нет же! Ценность самой иконы именно в молитве моей и твоей к самому Господу Богу! – и тот умный, и довольно таки начитанный церковный иерарх вовсе ни ей, ни мне, не представляясь по имени, ответил на её вопрос и быстро как, и возник ниоткуда скрылся где-то в амвоне, тихо от нас удивленных удалившись, так же как и ранее незаметно сюда вошел, чтобы вот так по-особенному вразумить её грешную, да и меня то же стоявшего рядом.

– А в чем же её грех? – это уже я подумал.

– В том ли, что в молодости страстно до умопомрачения она любила, когда та была молода, – теперь уж точно спрашиваю я сам себя, не ожидая ни от кого ответа ясного и понятного для меня.

– В том ли, что рожала нас, может даже по какому-то интуитивному наитию, даже не понимая, что затем сама судьба нам всем детям её уготовала? – продолжаю размышлять здесь рядом с нею я…

– А может то её вина в том, что перстом своим дрожащим крестила она на далекую путь-дороженьку его сына непутевого своего, и еще навзрыд плакала, когда провожала мужа своего на ратное поле брани той Вселенской в июне 1941, аль ранее как бабка моя Надежда Изотовна и Науменко, и Якименко и затем Кайда в 1917 году, еще не понимая, что и как будет и как сложится затем.

– И уж сегодня и сейчас для меня, не важно было ли то в далеком 1905 году, а то ли в 1914 году на просторах и полях Первой мировой, аль в буйном и революционном 1918 годике Гражданской, а то и недавно буквально семьдесят лет назад в 1944 году там под Одессой на станции Вознесенск-3, когда отец моих братьев Алексей Андреевич Левенчук истекал на землю черно-пречерную кровью от ран своих. Или, как буквально вчера у моего брата в Приднестровье в девяностые, муж дочери брата моего Бориса Олег Папушой уходил на защиту своей приднестровской свободы или даже, как сегодня у моей сестры Зины Николаевны Проскуренко, когда полные слез глаза и её взрослые дочери провожают своих мужей-шахтеров в Шахтерске на поле брани за их русский и за их тот половский-славянский язык, и за настоящую их свободу Донецкой народной республики (ДНР) и за свободу Луганской народной республики (ЛНР). И пусть, времени прошло много, и пусть то история разная и разно удаленная от всех нас, а ведь суть и борьба ведь едина – за наше природное по рождению нашему право жить, за право наше на родной наш русский, наш издревле славянский язык, за наше право на землю нашу такую черноземную, за полную и настоящую свободу нашу – то борьба наша идет и сегодня она беспрестанная.

И вот только теперь, осознав всё то понимаю я, что настоящая ценность иконы той это, когда мысль моя надолго, зависшая в том храме, а затем с колышущимся плазменным пламенем свечи, пробившаяся в шатровом куполе церковном свой путь к небесам по прошествии какого-то времени становится, как бы вне воли моей чем-то по-настоящему материальным, становится она чем-то видимым и даже таким мною ощутимым. Даже камнем фундамента дома моего, картиной ли или даже книгой вот этой одна тысяча шести ста страничной или даже шестисот страничной, как этот первый том, а то и внучком моим Степушкой таким мною любимым и таким только мне родным и родимым…

Вот именно в этом сила самой той неведомо кем-то давным-давно, писанной божественной иконы в храме том у, которой я так искренне молюсь, ничего ведь лично себе не прося и, естественно, не требуя у самого нашего Господа Бога, у вечного и великого нашего Иисуса Христа, а только разве изредка прося Всевышнего, прося Вседержителя нашего и моего, чтобы дал он мне еще сил, чтобы дал он мне еще то душевное особое вдохновение, чтобы именно он дал мне тот пусть и маленький в его то космических масштабах промежуточек лично моего Времени, чтобы я смог бы оставить хоть какой-то след на землице этой черной-пречерной и здесь, и теперь вот на савинской той харьковской, и здешней камчатской часто песчаной и такой насыщенной морским галечником, так как она буквально за века и за все столетия вместе с материковыми плитами поднялась из самых темных глубин морей тихоокеанских здешних, чтобы все свои богатства пред очи наши явить и в виде чуть фиолетовых аметистов хаилинских здешних и никем не мерянных запасов желтого золотишка и еще, блестящей на Солнышке платины, серебра да никеля, а еще и серы, да и черного-пречёрного калорийного медвежкинского уголька, который давным-давно миллионы лет назад, впитав хоть чуточку Солнца через листья папоротников теперь своё накопленное им тепло отдает его в печурке моей одинокой здешней тополевской, где я уж не один день в полном затворничестве своём пишу строки эти даже нисколько не надеясь, что их кто-то другой еще и прочтет, и еще увидит ли их. Вот так далеко от всех людей я ушел в свой духовный монастырь! Вот так далеко я теперь от люду всего, как тот боярин русский, отрекаясь от всего богатства своего собранного и в трудах тяжких, нажитого еще прадедами, и я, как бы от мира всего спрятался здесь на своей Камчатке и в этой его и моей Тополёвке!

И понимаю теперь я в полном одиночестве своём, что и его того отстоящего далеко по времени от меня Малевича Казимира «Черный квадрат» для меня всё таки ведь он икона! Но я бы лично предпочел видеть и долго-предолго смотреть картину Александра Иванова «Явление Христа народу. Явление мессии» и я бы в сто и в тысячу раз больше бы за неё дал бы и больше бы заплатил лично я, чтобы наслаждаться увиденным и радоваться общению с ним с Господом Богом нашим Великим и Могучим Иисусом Христом, через его особое видение мира Иванова Александра из того 1852 года…