Продавец Песка и другие сказки потерянного города

– Приманку? – удивился Эми.

– Да, приманку. Когда горькутам не́ черта жрать, они прячутся.

– Где?

– Там, где посуше, где не накроет дождь. В Левом Городе они набиваются в дома. Видишь двухэтажный домик на том берегу, чуть левее, почти у моста?

– Да.

– Это – тоже трактир, только поменьше. Он до потолка забит горькутами, поверь. Можно это подглядеть, если вести себя тихо. Но туда не дотянется шланг моей пушки. Горькутов нужно выманить поближе к Реке. Для этого приходится разбрасывать по берегу свежие дрова – поленья и колоды из только что спиленных деревьев. Приманка должна пахнуть живой смолой: на мертвую древесину эти твари не выползут. Скорп согласился дать самую большую свою лодку с таким уговором: он участвует в охоте, а добыча пополам; если жемчужин окажется нечетное число, то Скорпу – на одну больше, а если будет всего одна, то она – его. Торговаться я не стал, хотя лодки были у многих, а водяная пушка – у меня одного. Вот только посвящать весь Город в свои планы не хотелось. Скорп не был болтлив, и меня это устраивало. Конечно, условия его не назовешь справедливыми, но желание обогатиться одолевало меня не так сильно, как любопытство. Мне не терпелось сделать то, чего ни один черт еще не делал, и спорить по пустякам было скучно.

– Но что же это за водяная пушка? – выпалил Эми.

– Ага! Глаза у тебя горят – хороший знак: тебе нравится опасность, Эми!.. Знаешь, в детстве я не умел отвечать обидчикам, которые были вдвое больше меня. Зато потом, когда они повзрослели, ни один из них не мог того, что мог я. Смертельный риск привлекает меня, как, может быть, тебя – музыка.

Савелий допил грог, щелкнул пальцами официанту, недвусмысленно тыча пальцем в свою пустую кружку, и продолжал:

– Однако же, мне чертовски нравится жить, и я не охочусь на горькутов голыми руками. Стрелять по ним из ружья – значит, совсем не любить жизнь. Пулей ты можешь отстрелить от жука половину, но она тут же прирастет к нему обратно, если цела золотистая жемчужина – сердце горькута. А после твоей глупой стрельбы на тебя кинется целый батальон песочных тварей – даже не сомневайся. И уж тут тебя спасут только ноги – если вообще будет, куда бежать. Зато вода и разрушает горькутов и отпугивает их. Главное в моей пушке – это насос, который когда-то стоил мне всех моих денег. Он нагнетает воду из реки в шланг, а через него – в длинную железную трубку, которую охотник несет на плече. Шланг складывается на дне лодки кольцами, которые разматываются вслед охотнику. Подходишь к жуку, который жрет твои дрова, отщелкиваешь на трубке пружинный курок, и из нее бьет струя воды.

Савелий припал ртом к новой горячей кружке, и Эми нетерпеливо спросил:

– А потом?

– А потом очень внимательно смотришь по сторонам, роешься в мокром песке, находишь жемчужину и бежишь к лодке.

– И этим можно зарабатывать на жизнь?

– Еще как! За эти безделушки платят чертовски недурно, спроси у Харлампия.

– Но почему? Что в них?

– Говорят, они исполняют желания. Я проверял на себе: ни черта, никакого толку.

– Значит, вы тоже – избранный, – задумчиво пробормотал Эми.

– Избранный, говоришь? А-а! Вот-вот-вот-вот! Ну конечно! Так я и думал!

– Что?.. Что вы думали? – растерялся Эми.

– Так я и думал: ты знаком с ним! «Избранный» – это его любимое словечко.

Эми стал лихорадочно вспоминать, просил ли его Продавец Песка хранить в секрете их разговор, или нет? И не мог вспомнить. Только сейчас его удивила эта странность: ведь толстый забавный степняк, казалось бы, делился с ним поразительными тайнами, но, похоже, его вовсе не заботило сохранение этих тайн. Нет, он ни разу не предупредил, что о сказанном лучше не болтать. Но отчего-то Эми вовсе не хотелось болтать о том, что он слышал от Продавца Песка. Отчего? Оттого ли, что все это смахивало на шутку, и можно стать посмешищем, рассказывая о невидимом голосе? Или что-то другое, необъяснимое, заставляло Эми сдерживать свой язык?

– Не хочешь рассказать мне о Продавце Песка? Как вы познакомились, Эми?

Снова Эми выдал себя своим вдумчивым молчанием. Снова было поздно отрицать.

– Неделю назад он окликнул меня на площади. Не знаю, кто сказал ему мое имя.

– Чего он хотел от тебя?

– Он предлагал мне песок.

– И подарил жемчужину?

– Откуда вы знаете?

– Тебе больше негде было ее взять. Ты не мог ее купить, и никто на свете не подарил бы ее тебе… Кроме него…

– Вы его хорошо знаете?

– Его нельзя хорошо знать. Да я и не хочу. Возможно, он – дьявол, если, конечно, дьявол существует, в чем я сомневаюсь.

– Но он же такой веселый…

– Я знал многих весельчаков, но ни у кого из них не вышло из мертвого стать живым.

– А у него вышло?

– Да. Я видел его мертвым, а потом живым.

– И вам не могло показаться, что он мертв?

– Пуля пробила его сердце насквозь и застряла в твоем стуле.

Эми обернулся: за его левым плечом, в массивной спинке деревянного стула угадывалась кое-как заделанная и закрашенная выбоина. Савелий поспешил его успокоить:

– Это случилось много лет назад. Я был тогда еще мальчишкой, чуть постарше тебя. В тот день погиб мой отец, и я не сомневался, что виноват в этом Продавец Песка. Я нашел его в трактире, приставил к нему отцовский пистолет и выстрелил. Меня отправили в тюрьму, а его, с дыркой в сердце – в больницу, чтобы врач записал, от чего он умер. А наутро меня отпустили по просьбе Продавца Песка. Когда с него стащили халат и оставили голым на столе у врача, он покашлял, встал и потребовал халат обратно. Врач, глядя, с какой скоростью затягивается кровавая дырка на груди покойника, сам чуть не умер, но халат ему отдал. Степняк доковылял до Градодержавы и заявил, что у нас с ним просто была чертовски веселая игра, но поскольку никто не убит, в тюрьме мне делать нечего.

Савелий сделал большой глоток. Эми невольно скособочился на правый край стула, подальше от следа пули на спинке. Старатель разжег трубку, закурил и продолжал:

– Потом я его навестил, и у нас был долгий разговор. Он уверял, что не виноват в смерти моего отца, и убеждал меня в том, что я – избранный, и мое будущее может оказаться великим, если я не буду валять дурака. Я ему не верил, но слушал вежливо – просто потому, что этот непонятный человек вытащил меня из тюрьмы. А он хохотал и просил больше в него не стрелять, потому что это очень долго болит, а умереть он не может.

– Но почему?

– Я не спрашивал. Мне было стыдно – даже при том, что я не мог знать, как все обернется. Я ведь желал ему только смерти, но не мучений.

– А почему погиб ваш отец?

– Из-за моста! Отец погиб из-за моста. Он долго уговаривал самых главных начальников – тех, у кого лица желтые, как старая бумага. Наконец, они поверили, что Левому Городу крышка, и нужно переселять оттуда жителей. На восточной окраине стали строить новые дома для переселенцев. Но отец на том не успокоился: он день за днем втолковывал желтунам, что Город может защитить только Река, и поэтому мост должен быть взорван. И вроде бы, поначалу желтуны соглашались, но вдруг, в один прекрасный день, заупрямился самый главный желтун в Городе. Градодержец наговорил всякой чепухи, заявил, что мост так украшает Город, что разломать его он никому не позволит. Отец вернулся домой в отчаянии и, не сдержавшись, сказал, что градодержец повредился умом, а затем пробурчал себе под нос: «Знаю я, отлично знаю, кто ему нашептал. Это – он, конечно, это – он!» «Папа, о ком ты говоришь?» – спросил я. «Это – Продавец Песка! Недаром он вчера появился в Городе, ох недаром! В доме градодержца он – всегда желанный гость. Но я ему не позволю. Нет, я ему не позволю!», – отец говорил, словно сам с собой, но вдруг посмотрел мне в глаза и сказал: «Сын, берегись Продавца Песка! И если случится большая беда, знай: ее имя – Продавец Песка!» А потом в доме настали тяжелые дни: отец мрачно молчал, о чем-то неотступно думая. Мы с матерью знали, что, когда он такой, не́ черта его расспрашивать. И однажды посреди ночи Город проснулся от страшного взрыва. Отца дома не оказалось. Двое ночных донимал сказали, что остановили его на пути к мосту, но рассмотрев его документ, откозыряли и двинулись дальше. Вскоре раздался грохот, вспыхнуло огромное пламя, и середины моста не стало. Река унесла обломки, а с ними, конечно же, и тело отца, потому что больше его никто никогда не видел…

Эми думал о Себастьяне. Куда же все-таки деваются те, про кого говорят, что они умерли? То, что, лежало тогда в длинном ящике, не было Себастьяном. Нет, конечно же, не было! И с языка его вдруг сорвалось:

– Вы думаете, вашего отца вообще больше нет нигде? – Он тут же смутился от своего вопроса, но Савелий ответил очень серьезно:

– Нет, Эми, я так не думаю. Я не знаю, где он, но где-то он есть. Только вопрос для меня не в том, где он, а в том, увидимся ли мы. А что думаешь об этом ты?

Эми вспомнился его сон: зеленая белка с лицом синеглазой девочки говорит ему: «Верь, что отец улетел, и его ты когда-нибудь встретишь». И он сказал твердо:

– Я увижусь с моим отцом.

– Это чертовски хорошо, Эми! – Глаза Савелия сверкнули: – Это хорошо, потому что тогда тебе ничто не страшно: ни горькуты, ни самые желтые желтуны.

– А ваш отец… – Эми замялся, – он… он ведь не был желтуном?

– Черт возьми, конечно, нет! Почему ты спросил? – удивился Савелий.

– Вы сказали, что вашего отца сделали важным донималой с красными погонами. Я думал, что важными начальниками бывают только желтуны.

– Так и есть, – усмехнулся старатель. – Мой отец был редкостью среди начальников: он никогда не хотел быть начальником. Его лицо не могло пожелтеть.

– Значит, желтеют те, кто хотят стать начальниками? Поэтому они желтые?

– Немножко не так. Они делаются начальниками и желтеют от одного и того же.

– От чего?

– От золотистых жемчужин. Эти люди до них очень жадны: они копят их, рассовывают по всем карманам и пришивают новые карманы, чтоб носить при себе побольше жемчужин. Видно, таким, как они, эти камешки, и правда, помогают исполнять мечты, черт их знает. Но жемчужины делают этих людей желтыми, как песок. И, если б только это, Эми! Известно ли тебе, кем был Мокий Первый, прежде чем стал Градодержцем?

– Нет.

– Он был первым напарником Савелия, – старатель ткнул себя пальцем в грудь и перешел на шепот. – Да, да: покойный градодержец Мокий Первый был когда-то лодочником Скорпом. Он скопил несколько десятков золотистых жемчужин, и как-то так непонятно вышло, что его избрали градодержцем. Он тут же поменял себе имя, чтобы все поскорей забыли, кем он был. Со мной он сразу перестал здороваться и будто не узнавал. Он быстро менялся: лицо пожелтело, шея не поворачивалась, колени не гнулись, походка заставляла думать, что перед тобой заводная кукла. А потом появился шарф.

– Шарф?

– Да, он стал обматывать шею шарфом песочного цвета – в любую погоду. Потом это вошло в моду, и такие шарфы теперь носят все желтуны Градодержавы. Надеюсь, они не знают, почему Мокий стал носить шарф. Говорили, что градодержец жалуется на болезнь, от которой раздувается горло, а что за болезнь такая, никто и близко не догадывался! Правда открылась мне случайно: помогло мое любопытство. Я, как ты видишь, люблю ранние прогулки, по безлюдью. И вот, года три назад, почти за неделю до смерти Мокия, гулял я как-то по нашему прекрасному парку. Солнышко уже сияло, но главная аллея была еще пуста из конца в конец. Ты знаешь боковую дорожку, по которой на аллею выкатывается карета градодержца, когда требуется его присутствие в Градодержаве?

– Да, папа водил меня туда смотреть на карету и лошадей, когда я был маленький.

– По этой дорожке обычно прохаживается пара донимал, – продолжал Савелий. – Но у поворота никого не оказалось; я свернул и двинулся прямо к дому градодержца. Донималы остановили меня уже у самых ворот, и я успел налюбоваться сквозь чугунную решетку на самое большое парадное крыльцо в Городе. Впрочем, это было мне неинтересно. Зато вдоль само́й дорожки я приметил чертовски занятную вещь. На отдельных сосновых стволах были острые двойные зарубки, которые я никогда ни с чем не спутаю: это были следы от жвал небольшого горькута. Но этих тварей не могло быть на правом берегу – именно за это мой отец заплатил своей жизнью. Я решил, что должен тихонечко понаблюдать за той дорожкой, и стал наведываться к дому градодержца в разное время.

– И вас ни разу не поймали донималы?

– Не поймали. Кругом густой парк, а я умею прятаться и ждать. Уж не помню, в который раз мне повезло. Был поздний вечер. Я услышал голоса. Один из них, несомненно, принадлежал Скорпу, который теперь звался Мокием. Слов было не разобрать, но я догадался, что он говорит с донималами. Вскоре на дорожке послышались одинокие шаги, и между стволов замаячила темная фигура. Она шла деревянной походкой градодержца. «Значит, мой приятель Скорп полюбил прогулки в темноте», – удивился я про себя, – «да еще и без охраны!». Фигура остановилась, и я подкрался ближе. Послышались неясные шорохи, а затем – легкий треск. И тут вдруг, будто кто-то тоненько заскулил! Было слишком темно: я различал силуэт Скорпа, но не мог понять, что он делает. Оставалось одно: включить карманный фонарик. Так я и сделал. И не пожалел: то, что я увидел, стоило утомительного сидения в колючей засаде.

Старатель замолк, выпуская дым колечками. Эми, не дыша, ждал продолжения, но Савелий преспокойно молчал.

– Почему вы остановились? – не вытерпел Эми.

– Понимаешь, то, что я увидел при свете фонарика – государственная тайна.

– Я всегда храню тайны, если обещаю.

– Я пошутил: мне наплевать на государственные тайны. Есть кое-что поважнее: это – моя тайна. Свою тайну можно доверить только другу, а я не могу считать другом того, кто друг Продавцу Песка.

– Но я – не друг Продавца Песка! – вскричал Эми.

– Хочешь, проверим?

– Как?

– Просто отвечай на мои вопросы. Врать ты не умеешь. Где ты сейчас был?

– На заброшенном вокзале.

– Ты ходил к Продавцу Песка?

– Да.

– Зачем?

– Отдать ему его жемчужину.

– Почему не отдал?

– Он не взял и посоветовал вернуть жемчужину тетушке, сказал, что ничего страшного с ней не будет. Он обманул меня?

– Нет. От одной золотистой жемчужины с тетушкой Феодосией не случится того, что случилось со Скорпом. Нужно только проследить, чтоб у нее не завелись другие. А что, Продавец Песка говорил с тобой только о жемчужине и твоей тетушке?

– Нет. Он рассказывал, как случилось, что наш Город отрезали от большого мира.

– Он рассказал тебе о невидимом голосе?

– Откуда вы знаете?!

– Эту забавную историю в свое время услышал от него и я.

Эми обрадовался, что не придется болтать лишнее, и спросил:

– Так вы не поверили в эту историю?

– Не особенно. Я встречал и не таких фантазеров. Но я уверен: он сказал тебе, что ты – избранный.

– Да, сказал.

– И что он предлагал тебе? Что обещал?

– Ничего. Он ничего мне не предлагал.

– Совсем-совсем?

– Нет. Он только сказал, чтоб я приходил, когда у меня будут вопросы.

– Он сразу понял, что ты любопытен. Все еще впереди. Не соглашайся ни на что, прошу тебя – ради памяти отца, ради славного звонаря Себастьяна. Обещаешь?

– Обещаю!

– И напрасно. Лучше ни черта не обещать, чтоб потом не нарушить обещание… Ладно, слушай… В луче моего фонарика, обхватив руками сосну, стоял Мокий Первый – без шарфа, с расстегнутым воротником рубашки. По бокам его раздутой шеи, из розовых слизистых складочек высовывались две недоразвитые жвалы – жучиные челюсти. Они сходились и расходились острыми клещиками перед его носом, и градодержец, вгрызаясь ими в рыжую кору и оставляя белые зарубки, скулил от удовольствия. Можешь себе представить? – Савелий погасил трубку.

– Но что же было дальше? – глаза Эми округлились и блестели, лоб увлажнился.

– А вот что было дальше, знать тебе не нужно ни в коем случае. И пора бы уже пойти успокоить тетушку Феодосию. Я прослежу за тем, чтобы в ее руках никогда не оказалось больше одной золотистой жемчужины, можешь не тревожиться…

Сказка девятая. Исидор

Тубелин пел свою песню три утра подряд, а затем умолк. Зато теперь он уже вовсю цвел чешуйчатыми голубыми побегами, похожими и на шишечки, и на крошечные розы одновременно. Впервые Эми увидал их позапрошлой весной, но столько их еще не бывало. Теперь чудесное дерево, с его изогнутыми кверху ветвями, возвышалось над крышей прозрачным зеленым бокалом, в который небо будто плеснуло своего голубого пунша.

Прошло еще недели полторы, и вот, в ясное воскресное утро, Эми услышал в саду тихий звон. Он не сразу понял, что звенят те самые голубые цветки, и звон их похож на нежный-нежный смех. Вглядевшись, он увидел, что каждая шишечка дрожит всеми своими чешуйками, гладкими и твердыми, будто фарфоровыми. Чем-то этот переливчатый звон напоминал звучание сиреневого колокольчика Евы. Но ухо Эми ясно различало, что цветки звенят каждый чуть по-своему, выстраивая вместе необычную музыку смеха.

Он был так потрясен, что чуть не опоздал в церковь. После службы он, как всегда, остался, чтобы поиграть на органе. Он стыдливо скрывал от посторонних ушей свои музыкальные опыты и потому всегда ждал, пока прихожане разойдутся. На задней скамье Эми заметил двух незнакомцев. Один из них, с большим деревянным посохом в правой руке, прятал лицо под серым капюшоном из грубой шерсти. Шея второго была до ушей закутана шарфом песочного цвета, а желтизну его лица не могли скрыть даже церковные сумерки. Одной рукой желтун, как водится, опирался на черный зонтик. Похоже было, что эти двое встретились по тайному делу: говорили они тихо. Даже если они догадывались, что юный органист еще не спустился со своего балкончика, им бы не пришло в голову, что он может расслышать оттуда их разговор. Но чуткие уши Эми слышали каждое слово.

– Я делаю, что могу, Исидор, не требуйте от меня большего, – говорил желтун.

– Я думал, ты хочешь вылечиться, – отвечал сиплый голос из-под капюшона.

– Да поймите же, я решаю не один, – оправдывался песочный шарф.

– Ты – главный помощник Мокия Второго, – настаивал капюшон, – и градодержец пока еще слушает твои советы, потому что ты там – единственный, кто сохранил остатки мозгов. Если ты не остановишь эту безумную затею, я не буду тебя лечить…

Послушав какое-то время, Эми ничего не понял, заскучал, и нетерпеливое желание играть пересилило в нем стыдливость. Он рассудил, что этим странным собеседникам все равно нет до него ни малейшего дела, и погрузил руки в клавиши. Для начала он сделал вид, что хочет что-то поучить к службе, чтобы сразу не привлечь внимание необычной для церкви музыкой. Но уже очень скоро старый костел наводнили ликующие пассажи его «Праздника Деревьев». Эми всякий раз что-то менял, добавляя новые созвучия, добиваясь сходства с песней тубелина. Сегодня, после услышанного в саду звона голубых шишечек, ему хотелось придать музыке призвук смеха, отчего она становилась еще свежее, еще острее. Он так увлекся, что не сразу услышал слабый крик снизу.

Голова желтуна запрокинулась за спинку скамьи, а над ним, опершись на посох, стоял высокий, хотя и сгорбленный человек в мешковинной рясе до пят, подпоясанный веревкой, с надвинутым на лицо капюшоном. Старчески-сиплым голосом он звал на помощь. Когда же Эми привел двух донимал с носилками, сиплый вручил одному из них фляжку со словами:

– Когда обморок пройдет, дадите ему глоток вот этого. Это – его лекарство.

– А вы кто такой? – осведомился донимала.

– Я его врач, – отвечал человек в серой рясе, откидывая капюшон с голого черепа и обнажая неимоверно худое морщинистое лицо, словно высеченное из мореного дуба. Это лицо, потемневшее от прожитых лет, но освещенное пронзительно-голубыми глазами, было столь невообразимо старым и столь неотразимо величественным, что донимала больше вопросов придумать не смог, а только крякнул в кулак. Едва больного с его зонтиком унесли, странный врач заговорил с внезапной горячностью:

– Знаешь ли ты, удивительный мальчик, что ты чуть не убил этого зонтичника твоей музыкой?

– Как, чуть не убил? – остолбенел Эми.

– Такая уж это болезнь… песочная… Да-а… под зонтиком от такой музыки не укрыться… – непонятно забормотал старик.

– Вы сказали «песочная болезнь»?

– Нет, нет! Не нужно тебе этого знать. Скажи лучше, как твое имя, мальчик-орган?

– Меня зовут Эми… Эммануил.

– Сколько тебе лет, Эммануил?

– Двенадцать.

– Мое имя – Исидор. Я прожил немыслимо долгую жизнь, и на то есть причина, о которой я умолчу. Мне сто семьдесят семь лет. Я никогда еще не слышал такой музыки ни на одном человеческом инструменте, но я слышал музыку, странно похожую на эту. Мне еще не исполнилось двенадцати, когда я слышал ее в последний раз. И уже сто шестьдесят шесть лет я не могу забыть ее…

Эми вздрогнул, вспомнив последние слова Продавца Песка: «Сто шестьдесят шесть лет уже, но старик помнит…». То же самое число! Это что, совпадение?!

– Сто шестьдесят шесть? – переспросил он.

– Понимаю, в это трудно поверить, – покачал головой Исидор, – но скажи мне, как она пришла к тебе, эта небывалая музыка?

– Ее пело дерево в моем саду, – ответил Эми. – Оно играло ее, как орган, только намного лучше.

– Пело дерево?! Дерево в саду?! Ты не шутишь, Эммануил?! – просипел Исидор.

– Нет. Только это – не простое дерево. Мой папа, пока был жив, часто мне говорил, что оно – священное, и никогда не прикреплял к нему птичьи домики.

– Откуда же он знал, что дерево священное? Кто был твой отец?

– Папа был звонарем. Какой-то мальчик с оленьими глазами, в плаще из хвои, сказал папе, чтоб я зарыл мамину голубую шишечку…

– Мальчик в плаще из хвои! С оленьими глазами! Важенёнок! Это был Важенёнок! – Глаза старика загорелись такой безумной радостью, что впору было принять его за сумасшедшего.

– Кто этот Важененок? – с опаской спросил Эми.

– Он – сын Голубой Ва́женки, но это долго рассказывать. Это – надежда, понимаешь? Надежда!.. Скажи мне, как же ты называешь твое поющее дерево?

– Папа называл его «тубелин». А еще он называл его свирельным деревом. Так сказал ему мальчик в зеленом плаще.

– Когда запел твой тубелин? – спросил Исидор. – Сколько дней прошло?

– Сегодня – ровно две недели.

– Две недели! – У старика затряслись руки. – Твой тубелин уже смеялся? Ты слышал его смех?

– Да! – ошеломленно выпалил Эми. – Да, его голубые цветки сегодня тихонько зазвенели, и это было похоже на смех! Но как…

– Это и есть смех… – перебил его Исидор, и голос его задрожал, – Эммануил, кто посадил твое дерево? Я должен знать. Кто зарыл шишечку в землю?

– Я, – ответил Эми. – Мне было ровно три года, но я помню.

– И у тебя – родимые пятна на груди, повыше сердца?! – почти закричал Исидор.

– Да, два пятнышка. Говорят, они похожи на укус змеи.

Слеза сверкнула молнией в голубых глазах Исидора, и он заговорил торжественно:

– Если б я не был так стар, я бы опустился перед тобой на колени, Эммануил. Ты сам не знаешь, кто ты, малыш.

Исидор выпростал из широкого рукава сморщенную худую руку, осторожно протянул ее к кудрям Эми и благоговейно погладил их. Затем, сложив руки на груди и устремив глаза в одному ему понятную даль, он почти запел:

– О, благодатная Голубая Ва́женка, госпожа Тайги! Сбывается твое пророчество! Мои старые глаза увидели чудо-ребенка и могут теперь закрыться спокойно!

Эми с изумлением слушал непонятные слова.

– Ты все поймешь, – успокоил его Исидор, – когда побываешь у нас.

– У вас? У кого?

– Я – глава Ордена Свирели. Нашему древнему братству покровительствует сама Голубая Ва́женка, благодатная царица Тайги. В Городе нас зовут древаками. Приходи в Скит, как сможешь. Я буду ждать тебя как дорогого гостя. Поспеши, теперь уж мне недолго осталось… Лучше приходи завтра. Принеси с собой три шишечки с твоего свирельного дерева, и тебя проведут ко мне. Только не забудь попросить у тубелина прощения, прежде чем сорвать с него его цветы. Не бойся ничего, и приходи один…