Из тьмы

7

Они расположились в центре зала, на толстом пахнущем сыростью темно-сером ковре, рядом друг с другом. Коробка стояла перед ними.

Антон не спешил заглядывать внутрь. Он чувствовал, как его сердце монотонно, но с большой силой бьет в груди, отдаваясь гулким эхом в висках. Тревога и любопытство (а оно все же проснулось, пока он спускал коробку с чердака) сменяли друг друга с каждым ударом в грудной клетке.

Он уже не боялся того, что может там увидеть, но понимал, что память так просто ему не дастся.

Было еще одно чувство – волнение; смутное, сумбурное желание заглянуть за кулису и открыть, наконец, «ларец с тайнами».

– Пап?

Антон вздрогнул, все мысли разом развеялись в его сознании, осев пыльным смятением где-то глубоко внутри.

Девочка вопросительно вскинула брови.

Мужчина улыбнулся и аккуратно отложил пожелтевшую страницу в сторону, поборов желание взглянуть на текст. И, сдув пыль с коробки, открыл ее.

Внутри лежало семь картонных коричневых папок с типографской надписью «ДЕЛО №» и четыре блокнота. А под ними на дне коробки находилась красная пишущая машинка. На верхней панели слева на белой пластинке стояла надпись «UNIS», а справа на более тонкой пластинке значилось «tbm de Luxe».

– Нифига себе, – проговорила Дина, осматривая поставленную перед ней машинку. – Вот это древность. А она, вообще, работает?

Девочка нажала на клавишу «п». Литера с этой буквой вышла из своего ряда и приблизилась к черному валику, остановившись в полутора-сантиметрах от него.

– Ну вот, сломана, – пробубнила она.

– Почему же, – Антон быстро и с необходимой силой нажал на первую попавшуюся клавишу и литера стукнула о валик. Раздался щелчок, и станина сдвинулась влево. – Все в порядке. Просто ударять надо сильнее. Это тебе не «клава» от компа. Никакой нежности. Хотя, и перегибать тоже не стоит.

Девочка стукнула по нескольким клавишам.

– Так и пальцы отбить можно, – пробурчала она и, отвернувшись от машинки, взяла одну из папок. – А что здесь?

– Мне кажется, что в них мои детские рукописи, – неуверенно сказал Антон, открывая папку. – Мне тетя говорила, что я еще с детства пытался писать. Правда, я этого совсем не помню.

Внутри лежала тонкая тетрадь на двенадцать листов. На ее обложке, выцветающими от времени чернилами, было написано: «Сумиричный лес». Внутри все листы были сплошь исписаны мелким корявым подчерком. Все строчки заходили за поля, каждая страница была пронумерована в нижнем углу.

В блокнотах обнаружились неумелые рисунки и множество записей, которые были пометками к уже написанному и описанием не реализованных идей. Пролистав пару из них, Антон отметил не менее дюжины идей к романам, уже имевших готовые названия.

«Нормально, – подумал мужчина. – Не так уж и глуп был в детстве. И „мозговой штурм“, похоже, отменяется. Думаю, что здесь есть за что зацепиться, нужно только оформить более конкретнее».

– Понятно, – девочка встала на ноги и заглянула в пустую коробку. – Сейчас ты опять с головой уйдешь в свою работу и, как говорила мама: «Выпадешь из этого мира надолго». Мне вот только интересно, – она внимательно посмотрела на отца, – почему ты это все здесь оставил?

Антон оторвался от записей и взглянул на дочь.

– Не знаю, – проговорил он, пожимая плечами. – Собственно, а был ли у меня выбор? После того как тетя Таня забрала меня из больницы, я не помню, чтобы мы сюда заезжали.

– Странно, что ты не помнишь, – серьезно сказала Дина. – Может ты головой ударился, в ДТП попал? Почему ты лежал в больнице?

Антон лишь пожал плечами.

Он собрал папки в стопку, поверх которой уложил блокноты.

– Твоя мама задавала мне те же вопросы, Дина, но… – он вновь пожал плечами. – Мне тетя Таня об этом ничего конкретного не говорила.

– А ты сам-то у нее спрашивал?

«Как же она похожа на Катю, – пронеслось в его голове. – Даже вопросы одни и те же».

– Нет, – проговорил Антон. – Не было причин спрашивать. Мне всегда хватало того, что было в настоящем. А когда вопросы все же появились, то было уже не у кого спрашивать, потому что тетя Таня умерла.

Девочка поджала губы и отвела взгляд.

– Ладно, – Антон попытался улыбнутся, но вышло плохо. В голове звенело – мысли о прошлом давали о себе знать. – Пойду пересмотрю, что я понаписал в детстве.

Дина ушла в свою комнату, а Антон понес папки в свою.

Детские рукописи ему пришлось положить на стул, так как сначала требовалось прибрать на столе. Початую бутылку вина он отнес на кухню и поставил в холодильник, а бокал лег в раковину. Порывшись на полках, он нашел пустой целлофановый пакет и, прихватив с собой нож, вернулся в комнату, чтобы соскрести воск с остатками свечей.

И вскоре папки легли на стол.

Но оставался еще вопрос, куда поставить пишущую машинку. Убирать ее обратно на чердак он не хотел. Все же когда-то он на ней работал, хоть и не помнит этого сейчас, и ностальгия брала верх.

Он взглянул на большой стеллаж с книгами. На второй полке снизу у двери, было достаточно места, если убрать пару книг. Что он и сделал. Два издания Дюма перекочевали на полку выше и легли поверх плотно заставленных собратьев. А машинка втиснулась на отведенное ей место.

Довольный собой, Антон коротко взглянул на папки и вышел на кухню.

– Дина, мы ведь не завтракали, да и обед уже пропустили! – громко сказал он.

– А я и не голодна, – ответила девочка. Она прошла в столовую, села за стол и взглянула на отца. – К тому же, и готовить-то особо не из чего. Твой Смирнов совсем о нас не позаботился. Пачка макарон на верхней полке справа над плитой, да десяток сосисок в холодильнике с пачкой майонеза. Зато кофе завались на соседней полке с макаронами.

Антон улыбнулся.

– Завтра я съезжу в магазин и куплю чего-нибудь более разнообразного. А сегодня макароны.

– От плиты, кстати, газом несет. Проветри сначала, прежде чем зажигать, – и девочка вновь ушла в свою комнату.

8

Когда вся приготовленная еда была съедена, а последняя вымытая тарелка легла на свое место, Антон в нетерпении зашел в свою комнату.

На столе, спокойно дожидаясь его, лежали папки и блокноты. За двадцать четыре года с ними ничего не случилось, и они вполне могли пролежать еще столько же. Вот только Антон более ждать не мог.

На секунду промелькнула мысль, что не стоит бередить потерянную память (прошлое должно оставаться в прошлом), что это ничего не даст, а только принесет новые вспышки боли. Но папки манили. В отличие от того, что было в его голове, что он считал «битыми файлами», эти бумаги были реальными, осязаемыми и видимыми носителями информации. И что бы ее извлечь, не требовалось напрягать извилины где-то «закоротившего» мозга, достаточно было просто прочитать.

Дрожа от предвкушения, Антон сел за стол.

Он отложил блокноты в сторону и разложил папки перед собой. Каждая была пронумерована.

В первой лежали несколько тетрадных листов, полностью покрытых мелким подчерком. Паста от времени выцвела и приобрела светло-сиреневый оттенок. Пробежав взглядом по строчкам, Антон понял, что не везде может разобрать свой детский подчерк.

«Ладно, расшифровкой займемся позже», – подумал он и улыбнулся.

Отложив первую папку, он взял вторую.

Внутри были такие же вырванные из тетради и полностью исписанные листы.

В третьей уже лежала целая тетрадка и несколько маленьких листков с пометками.

В четвертой и пятой добавились белые листы формата A4 с отпечатанным на машинке текстом.

Шестая оказалась пустой.

– И какого? – проговорил он, осматривая папку со всех сторон. – Ни пометки, ни заметки. Хм, – он заглянул в седьмую. – Здесь начатый рассказ.

Он вновь взглянул на папку №6.

«Так, почему же ты пустая?»

За спиной скрипнула дверь, заставив Антона вздрогнуть от неожиданности.

– Ты чего? – спросила Дина, входя в комнату.

– Да так, задумался.

– Ты забыл, – и она положила на стол пожелтевший от времени лист с машинописным текстом. – Коробку я вынесла.

Девочка коротко взглянула на папки и, ничего больше не говоря, вышла, прикрыв за собой дверь.

Когда листок лег на стол, внутри Антона что-то сжалось, а в голове стало пусто. Слова дочери он слышал, словно они доносились из другой части дома, а о том, что она ушла, заметил только когда закрылась дверь.

Вернулось тревожное чувство, отдаваясь в висках отдаленным боем. А где-то посреди пустоты в его голове зазвучал странный мотив. Он казался знакомым, но Антон знал, что слова утеряны, и вспоминать их совсем не хотелось.

Взяв лист в руки, он заметил, что его пальцы дрожат.

«Что за бред, – подумал мужчина. – Это что страх? Из-за этой сраной страницы? Бред».

Тьма – как нечто материальное. Не отсутствие света, а словно вырванная из него плоть, кровоточащая ослепительной чернотой. Зияющая рана на теле пространства.

Словно живая разумная тварь, стремящаяся к распространению и сохранению, она заполняет все, до чего не дотягивается свет. Гнездится в потаенных углах, дремлет и выжидает своего часа.

И стоит солнцу зайти, как она появляется во всей своей красе.

Тьма разумна?

Нет?

Только не в этом месте.

Здесь ей даны сила и воля. Власть ночью и хитрость днем. Она безгранична.

И это мы сделали ее такой. Мы даровали ей свободу, наполнили ее злобой и нашими кошмарами. Именно мы поверили в ее материальность. Мы дали ей все то, в чем она нуждалась. И, получив бесперебойный источник питания, тьма разрослась, она эволюционировала, и стала опасна.

На протяжении веков мы кормили ее, лепили каждый мускул. Создавали все новые и новые легенды, скрывали страшные тайны. И продолжали оставаться невозмутимыми, даже не представляя насколько гигантским является глубоководный спрут на поверхности океана.

Мы забылись, и, превратив кошмар в игру, сами отдали себя ей на съедение.

Потеряв сначала город, а затем самих себя, мы в последствии потеряли и наших детей.

Тьма прибрала все.

Антон выпустил страницу из ослабевших пальцев. Его взор заполнила белая пелена. Гулкий бой в висках сменился тяжелыми ударами. БУХ-БУХ, – словно молот, бьющий по наковальне. А в ушах начал нарастать монотонный свист. По спине прокатился холод и, затаившись в затылке, острым щупом кольнул его сознание, погружая все вокруг в темноту.

Глава вторая

Газеты

1

Он бежал.

Нет, убегал.

Но от чего? Антон понимал, что за ним никто не гонится. Он был уверен в этом. Но обернуться и удостовериться в отсутствии погони не мог, как не мог и остановиться. Сделай он так, и все будет кончено. Это он знал. И был уверен в этом.

Стоит ему обернуться, и, чем бы ни было то, от чего он убегал, он окажется с ним лицом к лицу.

Пока он бежит – он в безопасности. Пока он не смотрит назад – за его спиной никого и ничего нет.

Мама всегда говорила, что под кроватью никто не живет. Что ночью никто не вылезет из приоткрытого шкафа. Что монстров не существует. И он всегда хотел ей верить. Ей, а не своему чутью. Не своему воображению, рисовавшему яркие и отчетливые картины скрюченных пальцев, тянущихся из-под кровати к его высунутой из-под одеяла лодыжке.

Ей и только ей он доверял своих монстров. И она приходила и без страха смотрела на них, не видя их, и делая их беспомощными. Только рядом с ней они всегда были не реальны. Но когда она выключала свет и уходила, он обязательно накрывался одеялом с головой, не допуская даже мысли, что хоть какая-то часть его тела останется открытой.

Но сейчас он не в кровати, чтобы укрыться от своих страхов. Здесь ему негде прятаться от монстров. И все что он может – это бежать. Бежать и не оборачиваться. Потому что стоит ему обернуться и…

Нет, монстров не существует! Так говорила мама.

Но одеялом нужно накрываться полностью. Поскольку, когда она уходит, – они возвращаются.

Противное липкое чувство охватывает его с головы до ног. Он чувствует, что больше не может бежать. Его тело цепенеет, и он падает.

Падает и кричит:

– Мама!

Антон вздрогнул от ощущения падения. В пересохшем горле застрял крик. А затекшее тело заныло от боли.

Веки показались ему тяжелыми, налитыми свинцом. Ему стоило не малых усилий, чтобы их открыть. Яркий свет единственной лампочки без абажура ударил по глазам, и инстинктивно он дернул рукой, чтобы их прикрыть.

– Господи, – проговорил он, отводя взгляд от потолка, и с недоумением уставился на возвышающийся над ним стол. – Какого?

«Я не в кровати, вот черт, – подумал он, поворачиваясь на бок и пытаясь встать. – Снова упал в обморок? Второй раз за сегодня – это не к добру».

Тело ныло от долгого лежания на полу, а ноги не хотели слушаться. И чтобы подняться, ему пришлось ухватиться за край столешницы, подтягивая себя на руках.

«Разбит, как после хорошей пьянки, но мозг работает».

Сев на стул, он взглянул на разложенные папки, поверх которых, привлекая его внимание, лежал пожелтевший лист.

«Что же в тебе такого? – подумал Антон. – Какую память ты пытаешься во мне разбудить, черт бы тебя побрал?»

Отведя взгляд от листка, он отодвинул штору и выглянул в окно. За стеклами зияла непроницаемая чернота.

– Вот и ночь на дворе, пора ложиться баиньки.

Он вложил листок в папку с наработками и сложил все свои детские рукописи в нижний ящик стола.

– Что ж…

Отведя руку от ящика, Антон замер. Его внимание привлекла тень. Она казалась смолянисто черной, и неправдоподобно резко контрастировала с освещенной частью пола. Сквозь нее не проглядывало ничего: тонули ножки стола, за четкой границей полностью терялся рисунок ковра, и его ноги…

«Господи!» – взмолился Антон, а волосы на его затылке встали дыбом – он не видел своих ног. Все что было ниже колен тонуло в непроницаемой тьме.

Он пошевелил правой ступней, но не заметил и малейшего движения. Зато почувствовал, как тяжело ему это далось. И теперь словно сотни медицинских игл впились в его ноги, накачивая их расплавленным свинцом, давя снаружи и распирая изнутри.

Антон дернулся, пытаясь вскочить на ноги, но рухнул вместе со стулом на пол. Нижние конечности не хотели слушаться. Они казались пластиковыми, не сгибаемыми протезами.

Он взглянул на свои обессилившие ноги, боясь, что не увидит их и теперь, когда он полностью оказался на свету. Но они были на месте, целехонькие и свои настоящие.

Чувство тяжести и болезненное покалывание начало проходить. Вернулась свобода движения, и Антон встал на ноги.

Подняв стул, он задвинул его под стол. И все, что оказалось в тени, утонуло в ней без следа.

Он осмотрелся. Все углы комнаты терялись в непроглядной тьме, хотя они должны были освещаться равномерно. Разноцветные корешки книг на полках сверкали яркими красками, словно кто-то выкрутил контраст на полную. Но в пространстве между книгами и нависающими над ними полками зияла смолянистая чернота.

Антон вгляделся внимательнее в эту черноту. И то, что он увидел, показалось ему еще более нереальным и не имеющим смысла. Тьма пульсировала.

– Нет, – хриплым голосом проговорил он. – Это просто плод моего воображения. Я просто ударился головой, когда упал в обморок. Банальное сотрясение. Вспомни аварию, как у тебя все плыло перед глазами, когда ты выбрался из чертовой машины.

Он больно ударил себя ладонями по вискам.

«Это не лучший фрагмент твоей жизни».

Первое, что он тогда увидел, была окровавленная голова его жены, пробившая лобовое стекло, и он сблеванул на асфальт.

«Хватит, – он вновь осмотрел комнату, отгоняя от себя картину из прошлого, и остановил свой взгляд на тьме полок. – Это другое. Все вокруг четкое и статичное. И только эта тень… С ней что-то не так».

Да что, черт побери, могло быть с ней не так? Антон мог подумать, что он спятил. Что, вызывавшие в нем обрывки смутной памяти, непонятные тексты на пожелтевших страницах, вызвали рвоту не бурных воспоминаний, а сумасшествия. «Битые файлы» привели не к «синему экрану смерти», а к «глюкам» и сбоям в системе.

Но разве он что-то вспомнил? Разве он вообще пытался что-то вспомнить?

Ответ пришел неожиданным ощущением страха. Детского ужаса перед темнотой и таящихся в ней жутких тварей. Тварей, которых, как говорила мама, не существует. Но он всегда знал, что они есть. Да, их не было, когда мама была рядом (и он хотел верить ей), но когда она уходила…

Его никогда не хватала за голую лодыжку высовывающаяся из-под кровати холодная рука. Никто не смотрел на него из темного угла своими желтыми, полными голода глазами. И никто и никогда не выпрыгивал на него темным вечером из шуршащих кустов. Так же как никто и никогда не пытался сожрать его в полутемном подвале. Но он всегда знал, что там в темноте что-то есть. Оно не следит, ему это не надо, оно и так знает о нем все. И оно, конечно же, не будет выпрыгивать и хватать его, если есть хоть толика света, приводящая к его обнаружению. Эти монстры хитры и умеют ждать.

Разве не так он думал в детстве, когда ложился спать, полностью укутавшись одеялом, и только тогда зовя маму, что бы она выключила свет в его спальне? Потому что если он выключит свет сам, то может не успеть добежать до кровати. Опять же, он не верил, что даже тогда кто-то выскочит и утащит его, но возможность того, что он почувствует холодные пальцы на своей лодыжке, брали верх над всеми его умозаключениями.

«Но это всего лишь детские страхи», – подумал Антон.

И все же он чувствовал, что боится. Да он знает, что ни под кроватью, ни в шкафу (которого, в общем-то, и нет в его комнате), ни где бы то ни было, никого нет. Монстров нет. Единственные монстры – это люди. Но они не станут хватать тебя, пока ты, выключив свет, бежишь до кровати и с большого расстояния (с которого только можешь допрыгнуть) прыгаешь в нее, моментально прячась под одеяло. Нет, эти монстры спокойно подойдут к тебе, пока ты дрожишь под спасительным одеялом и так же спокойно стянут его с тебя. Некоторым даже не нужно ждать, пока ты окажешься в темноте.

Так что единственные монстры, которые могут существовать, – вполне реальные люди, а не то, чего боятся дети.

Все это он прекрасно знал.

Но только при одной мысли, что нужно выключить свет, прежде чем лечь в кровать, по его спине пробежал холод, а кожа покрылась ледяными мурашками, приподнимая волоски на его руках.

Он перевел взгляд на черноту под кроватью.

«Сколько раз мама заглядывала под нее? – подумал он. – А ведь и в правду, там никого и никогда не было. Ладно, ты был ребенком…»

«Тебе уже не десять лет, Антон», – вдруг вспомнил он мамин голос.

«А сколько же мне тогда было?»

Тьма под кроватью казалась ему пульсирующей.

– Нет, не надо вспоминать.

Но он вспомнил, что тогда ему было четырнадцать.

«Не тот возраст, чтобы бояться», – подумал он и, клацнув выключателем, погружая комнату в полнейшую темноту, в два больших шага запрыгнул на кровать.

Его сердце билось учащенно, отдаваясь болью в груди. Рой мурашек бегал по его загривку, щекоча и покалывая кожу. А дыхание замерло. И, пока он дрожащими руками вытаскивал из-под себя одеяло, он чувствовал, как огромный ком продвигается по его горлу, а к его ноге, с которой он в прыжке скинул тапок, тянется скрюченная холодная рука. А когда он, наконец, забрался под спасительное одеяло с головой, то прислушался, все так же не дыша, ощущая, как сердце бешено колотится в груди.

«Глупость, глупость, глупость, – вертелось в его голове. – Здесь никого и ничего нет. И быть не может!»

Он шумно выдохнул и изголодавшиеся легкие, наконец, втянули в себя свежий воздух, с шумом и деря горло.

«Идиот», – подумал о себе Антон, и провалился в глубокий сон.

2

Сон не желал уходить. Он снова и снова продолжал накатываться словно волны на берег. Где-то в глубине зародилось ощущение, что неоконченный отлив вдруг сменится новой приливной волной. И с каждым накатом она все больше и больше будет забирать реальный песчаный берег, погружая его в иррациональную фантазию на самое дно покрытого тьмой океана.

Сон всегда манил его своими интересными иллюзиями, порой необузданно глупыми, а порой чертовски реалистичными. И иногда хотелось продолжать плыть в этих волнах, даже нырнуть в них с головой и никогда, никогда не всплывать. Но сон – есть сон: забывчивый, приносящий краткие минуты неких ощущений, некоего осадка, порой приятного, порой не утешительного, а порой загадочного и странного.

Но этот сон не манил.

Хотелось вырваться из него. Как можно быстрее всплыть на поверхность его океана и, добравшись до берега, даже не смотреть на отбывающие в отливе волны.

Но песок вновь и вновь продолжал намокать, с каждым напором не желавшего покидать его сна. Вот только берег становился не просто темным от влаги – он багровел, словно океан был из крови. А подсыхая, он становился непроглядно черным, пульсирующим.

Но Антон более не желал этого сна. Он его пугал. Тревожил. Словно забытые детские воспоминания о чем-то плохом, постыдном, невероятно чудовищном. Он пытался гнать от себя эти мысли, эти обрывки ненужного прошлого. Прошлого, которое он когда-то забыл и более не хотел возвращать. Того прошлого, которое не единожды приходило к нему во снах, заставляя просыпаться глубокой ночью от душившего его крика, от сковывавшего грудь ледяного ужаса, и с бешено бьющимся сердцем. В такие темные часы он сидел в постели, хватая ртом воздух, словно утопающий, чудом выкинутый волной на берег, и слушал, как глубоко внутри, с силой ударяясь о ребра, колотиться его вечный не устающий моторчик, гулким эхом отдаваясь в голове. Сидел не шевелясь, надеясь, что не кричал на самом деле, что мирно спящая рядом Катя действительно спит, а не притворяется, застыв без движения, покрытая гусиной кожей, в ужасе от своего мужа.

И так он сидел до первых проблесков рассвета, чувствуя онемение и холод во всем теле. Не думая ни о чем, взирая в темноту. Гоня все мысли о вновь прожитом во сне кошмаре.

Иногда он думал, что если попытаться вспомнить сон, не ожидая, пока тот не торопливо уйдет, оставляя за собой вязкий шлейф страха, а спокойно помахать ему на прощанье руко, то он уйдет на всегда. Оставит его в покое и, наконец, прекратит терзать его мутную память. Но приходившая следом паника, заталкивала эти мысли обратно на дно старого колодца, закрытого массивной каменной плитой. «Прошлое должно оставаться в прошлом», – говорила она, и он верил, потому что только тогда, приходившая от желания вспомнить головная боль отступала.

А с приходом рассвета, испарялся и вязкий шлейф уже отступившего сна.

Но сегодня морфей требовал продолжения, настойчиво нагоняя все новые и новые волны. Он приносил с собой обрывки из прошлого, холодил тело и туманил взгляд. Обволакивая и сковывая сознание, отчаянно пытаясь рассказать…

Но Антон больше не хотел слушать. Больше не хотел видеть. И не хотел чувствовать.

Он уже ощущал тревожный звоночек, отбивающий гулким эхом в висках. Еще немного и эхо сменится звучными ударами. А за ними придет боль.

«Я вновь видел их. Тех, с кем был когда-то. Своих дру…»

Антон мгновенно выплыл из остатков своего тревожного сна, словно кто-то, наконец, переключил канал на телевизоре, и дурная программа сменилась чем-то обыденным и не столь интересным.

Было холодно.

Его постель оказалась смятой и мокрой от пота. Руки были покрыты мурашками, и он не сомневался, что на всем теле не найдется ни единого пятнышка гладкой кожи. А в груди гулко стучало сердце, словно в последней надежде выбраться из этого кошмара.

Голова раскалывалась от боли, а в ушах стоял слабый свист.

Ничего хорошего это принести не могло и в мозгу Антона зародилась единственная связная мысль, что пора бы уже подняться и оставить позади очередной кошмар о забытом детстве.

«Давно уже меня не посещали эти кошмары, – подумал он. – И если прикинуть, то с момента… – перед глазами встал моментальный снимок перевернутой машины. Изображение выглядело размытым, но одно он увидел достаточно четко – намного четче, чем ему хотелось, – это голова Кати, пробившая лобовое стекло. Он глубоко вдохнул, задержал дыхание и с силой сжал веки, отгоняя от себя картину из прошлого. Краски исчезли быстро, наступила темнота и Антон вновь открыл глаза. – Да, за последние два года этот кошмар ни разу не являлся ко мне».

– Но, многое ли ты помнишь из этих двух лет? – слабо, на выдохе, почти одними губами произнес он.

«А стоит ли вспоминать, – пронеслось в его голове. – Нет, серьезно. Почему бы прошлому не остаться в прошлом?»

Он скинул с себя одеяло и сел в кровати, спустив ноги на холодный ковер.

И все же это было то прошлое, которое он помнил, хоть и очень смутно – практически отдельные обрывки. Но оно не было забыто как его детство. И Антон знал, что стоит ему попытаться вспомнить, то, возможно, это принесет какие-нибудь плоды. Возможно, и ничего. Но, что было самым главным, он мог хоть до посинения напрягать свою память об этой поре (да что там, о всей своей жизни с того момента, как он начал жить с тетей Таней) и оставаться в полном здравии. В отличие от дней своего детства.

Он вспомнил, как в первые годы их совместной жизни, за месяц до того, как они узнали, что станут родителями, Катя ни с того ни с сего насела на него, пытаясь понять, почему он ничего не говорит о своем детстве.

– Но ведь должны же быть причины, – упорствовала она одним субботним вечером.

Они уже лежали в постели. Но отнюдь не собирались спать, лишь взяли передышку после довольно продолжительного секса.

Он лежал на спине и смотрел в потолок, а в его голове роилось множество мыслей. После затянувшейся прелюдии, он буквально через пять минут движения в ней почувствовал, что вот-вот кончит. И тогда впервые он сменил счет чисел и мысли о глупых передачах по телевизору, чтобы отсрочить эякуляцию, на продумывание начавшей формироваться в нем идеи. Сначала она показалась ему очень объемной, и он подумал о романе, но, чем больше он заострялся на сюжете, тем меньше страниц он видел в возможном описании. И когда он, наконец, осознал, что это всего лишь глупый маленький рассказ, он кончил.

Среди обилия его мыслей четко сформировалась одна: «Еще никогда я не трахался так долго и так бесполезно для себя».

И тут Катя спросила:

– Каким ты был в детстве?

– Тебя это сейчас заинтересовало? – ошарашенно спросил он.

– Мне просто интересно, почему ты такой.

– Какой?

– Закрытый.

– Что? – он повернулся к ней. Ее грудь все еще тяжело опускалась и поднималась, а в ложбинке между ключицами поблескивали капельки пота. Она смотрела на него серьезными глазами, а на лице продолжала играть счастливая улыбка, после хорошего удовлетворения. – Ты о чем?

– Возможно, ты прав, и это не самое время. Но сегодняшний секс… – Улыбка все же сошла. – Мне показалось, что тебя словно не было со мной какое-то мгновение. Как будто ты ушел… ушел в себя, что ли.

Она тут же прильнула к нему и поцеловала в губы. А когда отодвинулась, взяла его за руку и произнесла:

– Не подумай только чего плохого. Мне понравилось – это было действительно круто.

Она провела рукой по его потной груди.

– Просто, – Катя вновь взяла его ладонь в свою. – Даже не знаю, – она взглянула в его глаза, словно ища поддержки, ища ответ на не заданный пока вопрос. – Я не знаю ничего о твоем прошлом, – произнесла она. – Только твое настоящее.

– Неужели тебе этого мало? – спросил Антон, теряя всякий интерес к этому разговору. Он уже знал, что не стоит бередить то, что скрыто даже от него.

– Нет, конечно же, я люблю тебя таким, какой ты есть, – тут же ответила она. – Но иногда мне кажется, что тебе чего-то не хватает. Ты не так часто улыбаешься… – новая улыбка расцвела на ее лице. – Признаюсь, я полюбила твою вечную серьезность раньше, чем тебя самого. Но согласись – ее слишком много. Ты никого не подпускаешь к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки, и только я вижу, что расстояние это на самом деле размером с вселенную. И для меня до сих пор остается загадкой, как же мне удалось преодолеть твой барьер.

– Для тебя его никогда и не существовало, – произнес Антон. Он все еще надеялся, что разговор не дойдет до другого барьера.

– Мне просто захотелось узнать, что же тебя сделало таким, – она прильнула к нему, уткнувшись лицом в его грудь. – Я же рассказывала тебе о своем детстве. О первых ссадинах на коленках, когда я села на только что подаренный мне в восемь лет двухколесный велосипед. О том, как в двенадцать я рассекла лодыжку, летя под гору с этого самого велосипеда. В восемь он был для меня слишком большой, а в двенадцать слишком мал. Как меня до девятого класса потом дразнили: «Катя-карга, со шрамом нога». Как меня… – она съежилась. – … била моя мать-алкоголичка за любую провинность, когда была пьяна. А когда была трезвая, казалось, что более любящей матери не найти. Вот только, – она сжала его руку, – она все реже была трезвой и все чаще злой.

– Катя, – Антон прижал ее к себе.

– Да, ведь тебе я об этом уже много раз рассказывала. А мы и целых двух лет то вместе еще не прожили, – она усмехнулась. Но не показался ли ему этот смех истерическим хохотком. – Но я тоже хочу знать о тебе. Я люблю тебя, – она взглянула на его лицо, а в ее глазах стояла влага.

– Катя, – он покачал головой. – Было бы все так просто. Но я не помню абсолютно ничего из своего детства. Если честно, то порой мне кажется, что у меня его вовсе и не было. И потому я такой, какой я есть.

– Но ведь должны же быть причины, – упорствовала она. – Наш характер, наши стремления и мечты – все обычно уходит корнями в детство. Даже твои романы…

Антон почувствовал, как по его спине побежали мурашки, только смысла их появления он тогда так и не понял.

– … они же основаны на страхах. Твоих страхах, Антон, иначе бы они не были настолько пугающими. Но сейчас я их в тебе не вижу, а значит, они все из твоего детства.

И новая волна прошлась по спине Антона. Но в этот раз она словно ударилась о затылок, и первые, пока еще тихие, БАМ отдались в его голове.

– А твои друзья?

И в висках появилась нарастающая пульсация.

– Ты часто пишешь о великой дружбе. Причем, детской дружбе, потому что со взрослой ты не особо знаком.

«Да, у меня немного друзей, – подумал Антон. Но следом пришла более верная мысль: – У меня нет друзей».

В ушах засвистело. БАМ-БАМ, продолжало биться в голове. К горлу подкатил большой ком. БАМ-БАМ.

«Четверо? Пятеро? – промелькнуло в воспалившемся разуме. – Неужели у меня были друзья? Что ж, в детстве все воз…»

В висках продолжало пульсировать, но теперь уже распирало череп изнутри, отдаваясь на каждое БАМ. А свист в ушах начал становиться нестерпимым.

«Друзья… – его мысли начали путаться. – Черт, прошлое должно оставаться в…»

Что-то мелькнуло перед его внутренним взором, – не четкий туманный образ. Но чего? Или кого? Его сознание взревело, захотело оттолкнуть эту неясную картинку: «Прочь, прочь отсюда, этот „файл“ не найден!»

С каждым БАМ боль становилась все нестерпимее. Ком в горле стал еще больше и теперь он начинал душить. А монотонный свист в ушах превратился в одну невыносимо высокую ноту.