На уличных подмостках. Сатира, юмор, приключения

«Коммунарка»

Коммунизм пронесётся бурно, страшно… быстро.

А. Герцен

Организатор и руководитель службы внешней разведки Советской республики Михаил (Меер) Трилиссер после окончания Астраханского городского училища для продолжения учёбы выехал в Одессу, но там вместо университета поступил, точнее вступил, в РСДРП. Партийная принадлежность принудила несостоявшегося студента гоняться за призраком коммунизма, который, по учению Карла Маркса, бродил где-то по Европе и невзначай набрёл на Россию. Романтика подпольной деятельности окончилась высылкой в Астрахань, на малую родину, которая могла бы умиротворить молодого революционера, однако вспыхнувшая революция 1905 года призвала его под свои знамёна. Трилиссер активно занимался организацией боевых дружин в Казани, Санкт-Петербурге, Финляндии, принимал участие в подготовке восстания солдат и матросов Свеаборгской крепости. Он член Петербургского комитета РСДРП, но его стремительная политическая карьера была прервана новым арестом и пятилетней каторгой в Шлиссельбургской крепости.

В 1914 году каторжника выслали на вечное поселение под гласный полицейский надзор подальше от центров политических волнений, в село Малышевка Балаганского уезда Иркутской губернии. Но правительство опять просчиталось. Свободу Мееру Трилиссеру, переписавшему имя на Михаила, принесла амнистия, объявленная Февральской буржуазно-демократической революцией. Михаил Абрамович, перебравшись в Иркутск, взялся редактировать газету «Голос социал-демократии», пока не грянула Октябрьская революция, открывшая испытанному борцу за народное счастье огромное поле деятельности.

В декабре 1917 года он участвовал в подавлении мятежа юнкеров, о котором ныне напоминает иркутская улица Декабрьских событий, а вскоре возглавил Чрезвычайную комиссию, при одном упоминании которой у противников диктатуры пролетариата прерывалось дыхание. Дальше он поднимался по ступеням революции – член Центросибири, председатель контрразведки при Иркутском военно-революционном комитете, комиссар Сибирского верховного командования и начальник штаба Прибайкальского фронта. Казалось, ни одна военная организация Советов не могла без него обойтись.

Если в Прибайкалье укрепилась советская власть, то в Приамурье только разгоралась партизанская война против японских оккупантов и белогвардейских частей. Значит, его место там – и профессиональный революционер прибыл в Благовещенск, где создал подпольную разведывательную сеть. Он занимал ключевые должности председателя Амурского ревкома и секретаря Амурского обкома ВКП(б). На Амуре создавалась и крепла партизанская армия, в начале 1920 года разгромившая контрреволюцию вместе с японскими войсками. В Благовещенске была провозглашена Амурская советская республика.

В феврале 1921 года Трилиссер представлял дальневосточную партийную организацию на X съезде ВКП(б), где круг его неутомимой деятельности нежданно-негаданно был расширен до международного масштаба. Феликс Дзержинский предписал сибирскому делегату организацию системы советской внешней разведки. С марта 1922 года Трилиссер – начальник Иностранного отдела ВЧК. Для молодого и уже опытного разведчика начался новый и большой жизненный этап. Легальные сотрудники закордонной разведки внедрялись во все посольства, консульства и зарубежные торговые агентства. Помимо них создавалась нелегальная сеть контрразведки. Трилиссер сам посещал европейские столицы, налаживая работу резидентур.

Под его руководством внешняя разведка органов государственной безопасности достигла впечатляющих результатов. Знаменитая операция «Трест», направленная против эмигрантского белого движения и иностранных разведок, продолжалась пять лет; по её событиям в 1967 году был снят многосерийный приключенческий фильм, а реальные материалы блестяще проведённой операции стали учебным пособием для разведслужб ряда стран. Китайские резиденты добывали сверхсекретную переписку высшего руководства и императора Японии, что позволяло выявлять их политику на азиатском континенте.

В 1926 году Трилиссер был назначен заместителем начальника ОГПУ и уполномоченным представителем при Совнаркоме СССР с сохранением за ним обязанностей по руководству внешней разведкой. Казалось бы, служебная перспектива Трилиссера выглядела ясной и надёжной, но ведь пути Господни неисповедимы. В 1929 году он вступил в открытое противостояние с Генрихом Ягодой, обвинив его в тяготении к правым. Нарком НКВД, в свою очередь, через партийные органы добился отстранения своего главного конкурента от руководства внешней разведкой. Трилиссеру было указано на нарушение партийной дисциплины и подрыв авторитета ЦК ВКП(б). В условиях развернувшейся борьбы с троцкизмом, в ходе которой требовались новые жертвы, участь опального контрразведчика была предрешена.

К тому же Трилиссера угораздило в 1934 году оказаться делегатом XVII съезда ВКП(б), объявленного советскими историками съездом победителей, а на деле ставшего съездом расстрелянных. XVII съезд известен ещё и тем, что при формировании состава ЦК партии Сталин получил сотни голосов «против», которые были исключены из протокола счётной комиссии, а после съезда его делегаты стали массово исчезать с лица земли. Из ста тридцати девяти человек избранного состава ЦК ВКП(б) сто один были расстреляны, а из шестидесяти трёх членов счётной комиссии ликвидированы все. В ноябре 1938 года Трилиссер был арестован и препровождён в Сухановскую особорежимную тюрьму для наиболее опасных политических преступников.

Узнику НКВД инкриминировалась связь с «врагом народа» Г. Ягодой, тем самым, с которым у Трилиссера сложилась непримиримая личная вражда; он также обвинялся в насаждении в ряды Коминтерна троцкистов и шпионов. Первого февраля 1940 года Михаил Трилиссер был приговорён к расстрелу за измену родине и тем же днём, вернее в ночь на второе февраля, расстрелян. В ту роковую ночь вместе с ним трагическую участь разделили писатель Михаил Кольцов, режиссёр-новатор Всеволод Мейерхольд и другие жертвы политического произвола.

Приговор был приведён в исполнение на полигоне «Коммунарка», под который была переоборудована конфискованная дача народного комиссара НКВД Г. Ягоды, расстрелянного и погребённого здесь же, в «родной земле». Здесь революция пожирала своих детей. Под землёй «Коммунарки» покоятся останки членов и кандидатов в члены Политбюро ВКП(б), первых секретарей ЦК семи союзных республик, членов ЦИК, Совнаркома и многих секретарей обкомов партии большевиков. Из известных и звонких фамилий – здесь провели последние часы жизни теоретик и, по выражению Ленина, любимец партии Бухарин, видные государственные и партийные деятели, секретари ЦК ВКП(б) Бубнов, Рудзутак, Крестинский, председатель Совнаркома Рыков, один из организаторов внешней разведки и военной промышленности Берзин. Здесь нашли последнее пристанище крупные учёные, видные деятели культуры и сотни священнослужителей – всего более десяти тысяч особо отличившихся личностей. «Коммунарка» – элитное местечко погребения, ставшее последней привилегией для выдающихся деятелей государства и Красной армии.

Михаил Трилиссер – жертва системы, созданию которой он посвятил всю свою волю, незаурядные способности и жизнь – пятьдесят пять прожитых лет, из которых тридцать семь отдано делу переустройства мира для блага людей. О чём думал он в последние часы, отведённые ему с момента оглашения приговора до его исполнения? Подполье, ссылки и каторга, контрразведка… Неужто тот судьбоносный шаг навстречу гибели был сделан ещё в юном возрасте, когда он в Одессе поступлению в университет предпочёл путь революционной борьбы, оказавшись чужим среди своих? Но мог ли он посвятить себя тихой жизни мещанина, если «не той бы улицей пошёл»? Нет, мирная жизнь обывателя была не для него, ведь «он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой».

Михаил Трилиссер реабилитирован в 1956 году. Его память увековечена в названиях улиц городов Иркутска и Астрахани.

Барсакельмес

Будьте похожими.

Иисус Христос

1929 год Сталиным был назван годом великого перелома, положившего начало раскулачиванию, колхозному строительству, а вместе с ним – великому голоду. Накал политических страстей, сопровождающих передел крестьянской собственности, выплеснулся и на города. Эти процессы как бы дополняли один другой: деревня очищалась от кулаков, а институты и другие городские учреждения – от антинародных элементов.

В Воронежском медицинском институте собрания шли одно за другим. В числе первых кандидатов на изгнание из святилища знаний перед студентами, выступающими в роли «чистильщиков», отчитывался профессор Никифоровский, заведующий кафедрой физиологии. Лекции профессора были превосходно обставлены наглядными демонстрациями на лягушках и иных мелких тварях. Студенты таращили глаза на невероятные представления, устраиваемые учёным-зоологом, когда изолированное сердце перекачивало питательную жидкость из одного сосуда в другой. Но, как известно, политика сантиментам не пара, и пришёл черёд профессору изумляться студенческим претензиям к его манере поведения и преподавания науки о функциях и отправлениях организма. Никифоровскому предъявили упрёки в нервозности, насмешливости, политической невыдержанности, высмеивании властей и её отдельных носителей. Припомнили его странную привычку отвлекаться во время экзаменов на посторонние дела, например вставлять стёкла в разбитом окне или, что совершенно необъяснимо, передвигать с места на место мебель в кабинете, нервируя экзаменуемых студентов. Профессора принудили признать свои ошибки и «вычистили» из института. Позднее Никифоровский перевёлся в Саратовский университет и с большим трудом восстановился в звании.

Другой колоритной фигурой, выставленной на отчёт студенчеству, был глубоко тучный старик, маститый учёный, профессор Игнатовский, слывший блестящим специалистом по судебной медицине. В трамвайных вагонах он не упускал случая веселить народ оригинальными обращениями к вагоновожатому или пассажирам. Выглядело это примерно так: «Господин кондуктор, не соизволите ли вы остановить вагон у здания судебных установлений?» В трамвае раздавался дружный хохот, а просьба старомодного человека ставила кондукторов в тупик. С каких это пор они вдруг стали господами? И что это за дом судебных установлений? Все городские улицы для него существовали в дореволюционных названиях, а на судебных заседаниях «осколок царского режима» народных судей называл присяжными заседателями! И это на втором десятке лет советской власти, установленной, по заветам вождя, «всерьёз и надолго»! Профессора словно не коснулось время великих перемен, в его абстрактном мире по-прежнему существовали полицейские, околотки, податной инспектор, а гражданские споры вершил мировой судья…

– Какой философской системы вы придерживаетесь?

– Учения Канта, – прямодушно ответил он, глубоко невежественный политически.

Студенты понимающе переглянулись. Ещё бы! Предпочтение буржуазного основателя критической философии вопреки основоположникам марксистко-ленинской философии им говорило о многом…

Профессор был подвергнут серьёзной критике, которую он спокойно выслушал, а в заключительном слове сказал:

– Господа студенты! Что вы от меня хотите, если я одной ногой стою в могиле? Мне восемьдесят три года, и переучиваться слишком поздно. Однако смею вас заверить, что врагом новой власти я никогда не был и не являюсь.

В зале воцарилась абсолютная тишина. Какое решение принять в отношении безобидного старика, от которого веяло старомодной царской эпохой? Слово взял секретарь партбюро института Бартенёв. «Вот и хорошо, – решили про себя студенты, – пусть сразу предложит отчисление, а нам останется только проголосовать…»

– Я предлагаю деятельность кафедры судебной медицины одобрить, а её руководителю, профессору Игнатовскому объявить благодарность!

Чего-чего, но такого предложения от партийного лидера не ожидали. Вновь наступила тишина, чтобы осмыслить резко изменившуюся обстановку. Но вот где-то на галёрке послышались жидкие аплодисменты – и вдруг зал взорвался громом оваций. Студенты бурно аплодировали уважаемому профессору, открыто и честно несущему свои идеалы через горнило крутых общественных встрясок и катаклизмов.

Три месяца шли отчёты кафедр с чисткой преподавателей и профессуры, а затем, по закону всякой последовательной революции, началась проверка благонадёжности самих чистильщиков. Первой жертвой новой кампании стал студент Дворман, приспособившийся клеить кому ни попадя ярлык антисемита. Его выступление против ассистента кафедры глазных болезней завершилось полным провалом, так как бабка «антисемита» оказалась еврейкой. Тогда Дворман настрочил донос на пятерых студентов как на ярых антисемитов. Студентов-антисемитчиков арестовали, но расследование показало, что двое из арестованных были в прошлом чекистами, а студент Пятницкий – родовым потомком польского еврея. В результате доносчика, оказавшегося сыном хозяина ювелирного магазина, судили за разжигание межнациональной розни.

Александра Лобкова исключили из института на последнем курсе учёбы, когда до получения диплома было всего ничего. Вдвойне обидно было узнать, что исключение состоялось за якобы «скрытие социального происхождения как сына торговца и хлебоарендатора». «Что за галиматья? Отец никогда торговцем не был! И как понимать обвинение в хлебоарендаторстве? У кого и в какой форме трудовая семья Лобковых могла арендовать хлеб и с какими целями? И кем тогда были продотряды, зачищавшие крестьянские подворья и обрекавшие разорённые семьи на голод, если не теми же арендаторами хлеба?» – размышлял «антисоциальный элемент», стараясь изгнать крамольные мысли из головы.

Вычищенный из института за неведомые прегрешения Лобков поехал в Москву – восстанавливаться. Вот и Москва, большая деревня тридцатых годов, вдоль и поперёк изрезанная трамвайными линиями, не исключая Красную и Театральную площади. Трамвай «А» ходил по Бульварному кольцу, трамвай «Б» – по Садовому, а трамвай «В» – по Вокзальному. Метро проектировалось. Чиновник Наркомздрава ознакомился с документами исключённого студента и сказал:

– Нужна дополнительная проверка в Наркомате внутренних дел, но под горячую руку тебе туда лучше не соваться. В стране продолжается борьба за коллективизацию, и ты можешь загреметь в Сибирь на перевоспитание. Лучше езжай в Коломну на борьбу с эпидемией скарлатины и на деле докажи свою преданность советской власти.

Два года понадобилось студенту, чтобы победить эпидемию в селе Конобеево, что приютилось под Коломной. С заветной справкой райздрава, подтверждающей его самоотверженный вклад в добродеяние, Александр снова подался в столицу. На этот раз в Наркомздраве объяснили, что политическая обстановка в стране всё ещё остаётся напряжённой, и посоветовали возглавить врачебный участок на островах Аральского моря, где свирепствовал брюшной тиф. Так студент с неоконченным высшим образованием оказался среди волн Арала на острове Барсакельмес, что в переводе на русский язык означало «Поедешь – не вернёшься».

От нового места обитания, где велись рыбные промыслы, врачевателю едва не стало дурно. Все постройки на острове были выполнены из камыша, даже кузница и жиротопка. Воду возили на верблюде из единственного колодца за двадцать километров от села и выдавали по полведра на семью. Зимой – из ледника. Фельдшером был раскулаченный спецпереселенец, медсестра пункта – купеческая дочь, тоже переселенка. Переселённых было далеко за тысячу, а местных – только сотня человек, будто весь остров оказался переселенческим. Зимой никакой связи с большой землёй, даже по радио. Вот действительно, приедешь – не вернёшься…

Через очередные два года на далёком острове, где казахи не мыли тело даже летом, тиф был сломлен. Снова столица, те же трамваи и Наркомздрав, где усилия стойкого борца с эпидемиями были по достоинству оценены. Но всё-таки грозную тень НКВД медики переступить не решились и предложили ему не возвращаться в Воронеж и не дразнить гусей. Для продолжения учёбы Александр выбрал Томск, откуда по окончании института молодой специалист был направлен в ещё более далёкий город Киренск, расположенный на могучей сибирской реке Лене, где когда-то бывал великий вольнодумец Александр Радищев, сосланный в Илимск, но состоявший в дружбе с исправником Киренского земского суда. Полтора века разделяли пришествие на Лену двух Александров – непреклонного борца с самодержавием и мимолётной жертвы диктатуры пролетариата. Самодержавие рухнуло, однако борьба с инакомыслием разразилась – дальше некуда, да такая, что Радищеву и не снилось.

Но что же увидел дипломированный выпускник по прибытии на место распределения? Город снова стоял на острове, как когда-то в Аральском море! Стало быть, ярлык «Поедешь – не вернёшься» оказался пророческим. Знать, на роду ему написано быть островитянином, находить пристанище где-то на обочине цивилизации. Словно в подтверждение мелькнувшей догадки, Киренск на каждом шагу поражал Александра многовековыми строениями, от которых веяло строгостью старинных очертаний. В старорусском зодчестве читалась опытная рука мастеров прошлых веков – в фасадах домов, облагороженных сдержанным художеством резьбы по дереву, в прочных заборах, выложенных из рубленых почерневших плах, в глухих амбарных стенах, за которыми в глубоких ларях хранились сезонные запасы северян. Казалось, жизнь на острове не претерпела изменений с далёкого восемнадцатого века и вот-вот на улице появится сам Радищев, провозвестник грядущего свободного общества, пришедшего на смену деспотическому царизму…

Но велика же была река, на острове которой размещался центральный город районного значения! Более того, воронежского изгнанника поразили сибиряки – открытые, добропорядочные и прямодушные люди. Своей простотой и наивной честностью они напоминали доктору взрослых детей, с которыми отдыхалось душой и хотелось верить, что жизнь среди них образуется и наладится. Тогда за работу! Позади годы мытарств, вызванные гонением «хлебоарендатора», а здесь – работа по любимой специальности, назначение главным врачом районной больницы, семья, жилплощадь… Что ещё надо молодому специалисту, горящему желанием проявить себя в серьёзном деле, отдать свои силы этим людям, которые в суровой среде обитания живут по законам совести и добронравия? Завтрашний день Александру рисовался в самых радужных красках.

Приближался тридцать седьмой год. Барсакельмес…

Артель ответственного труда

Всё идет хорошо, только мимо.

М. Жванецкий

После долгих мытарств Николай Кудинов всё-таки устроился на работу. Будучи подростком, он освоил профессию деревообработчика и преуспевал в ней. В голодные тридцатые годы, когда советская власть осуществляла исторический эксперимент с «добровольным объединением крестьян в коллективные хозяйства», молодое семейство Кудиновых подалось за лучшей долей в Сибирь. В небольшом селении Усолье-Сибирское Николай, имевший диплом техника-строителя, подрядился землемером, но работа оказалась малодоходной, и семья бедствовала. Затем судьба забросила Кудиновых в столицу Бурятии Улан-Удэ, где Николаю удалось по протекции устроиться в бурятское отделение потребительского кооператива под пафосным названием «Ленинградская артель ответственного труда». Ответственный труд тех артельщиков заключался в обслуживании населения Бурятии по производству и продаже водки.

Новичка-кооператора с женой Татьяной и двумя детишками отправили в село Окино-Ключи Троицко-Савского аймака. По прибытии Татьяна встала на учёт в местную комсомольскую организацию, где её, не давая опомниться, избрали секретарём. Николай тоже не терял времени даром. Он подобрал помещение для торговли, получил в аймаке двести вёдер водки – и дело пошло на лад. Население по достоинству оценило старания артели ответственного труда и за ценой товара не стояло. Артель процветала, вместе с ней пошли на поправку дела Кудиновых. Николай стал уважаемым человеком на селе.

И всё-то бы хорошо, но успешная деятельность Ленинградской артели осложнила общественную обстановку на селе: активизировались пьяницы и дебоширы – тёмные пережитки прошлого. Вопиющий случай произошёл в Окино-Ключах, когда пьяный переселенец приставал с домогательствами к бурятке бальзаковского возраста около забора её же дома. Эта пустопорожняя затея осталась бы без отягощающих последствий, но насмешливые пересуды сельчан вынудили женщину обратиться с заявлением в милицию за защитой попранной чести и достоинства. Народный суд установил за романтику любовных похождений наказание в виде лишения свободы на десять лет, хотя и констатировал, что обвиняемый не добился цели «по не зависящим от него обстоятельствам».

Татьяна, которая по долгу службы и зову сердца вела отчаянную борьбу за трезвый образ жизни окинцев, видела, что её усилия легко перечёркиваются ответственными поставщиками сорокаградусного зелья. Кооперативные и семейные интересы вошли в диалектическое противоречие. Супруги не впервой заводили разговор на щекотливую тему.

– Коля, ты бы снизил объём продаж, а то пьянчуги совсем распустились… – начинала блюстительница общественного порядка.

– Тань, ты же знаешь, у меня план, и его надо выполнять, – объяснял Коля.

– У тебя план, а у меня выговор за плохую работу по воспитанию молодёжи! – отчаивалась сельская активистка.

– От выговора никто не умирал, а вот без жратвы – сплошь и рядом.

– Тогда хоть по выходным не продавай водку на селе. Организуй лавку где-нибудь в другом месте, – просила Татьяна.

Следуя пожеланиям жены-комсомолки, Николай перенёс воскресную торговлю в соседнее местечко, где располагалась здравница «Кузница здоровья». Кузница исправно ковала здоровье отдыхающих, пока им не стал доступен веселящий напиток, поставляемый ленинградскими артельщиками. Отлаженный режим оздоровления трудящихся начал давать сбои. В одну из летних ночей подвыпившие любители увеселительных мероприятий затеяли шумное гульбище, нарушая покой отдыхающих. Потревоженные граждане пытались угомонить возмутителей ночного спокойствия, но те и не думали умерять пыл взбудораженного поведения. Перепалка между сторонами продолжалась до рассвета, но утром состоялось примирение, инициатором которого, как ни странно, стала женщина, больше других возмущавшаяся шумной гулянкой.

– Мальчики, возьмите банку молока, а то мы уезжаем. Я у чистоплотной бурятки его покупаю, корова у неё на клевере пасётся. Чудо, а не молоко! Вы и желудки поправите, небось болят после водочки. – Глаза женщины с именем Даная светились добром и лаской.

– Спасибо, мамаша! В желудке и впрямь словно кошки нагадили. Ты уж прости, что ночью малость пошумели. Так ить праздник как-никак, годовщина кооператива «Красный чеботарь», – извинялся Ипполит, председатель дружного товарищества сапожников.

– Бог простит. Знамо, дело молодое, с кем же не бывает! – Даная передала Ипполиту трёхлитровую банку клеверного надоя.

Ночные бузотёры, мучившиеся похмельным синдромом, пили дарёное молоко, что называется, от пуза. Действие напитка сказалось не более чем через час. Красные чеботари один за другим резво вскакивали и сосредоточенно разбегались по сторонам. Едва вернувшись из неведомых мест, они вновь принимали страдальческое выражение и набирали ускорение в известном им направлении. Стало ясно, что сапожники бегали по одной и той же нужде.

Из всех страдающих недугом в наиболее неприглядном положении оказался главный чеботарь. При первых симптомах брюшного недомогания он устремлялся на берег речушки, что протекала за улицей Моцарта. Трудно было представить более убогую улицу, тем не менее гордое имя гениального композитора украшало ряды полуразвалившихся и скособоченных домишек, среди которых размещалась местная здравница. Там и застала страдальца дама с собачкой, совершавшая моцион по живописному речному берегу. Дама прошествовала намеченным путём, но от негодующих упрёков в адрес замаскировавшегося в кустах чеботаря не удержалась собачка.

– Где эта чёртова Даная? – возопил облаянный собачкой Ипполит, вернувшись из очередной отлучки с позеленевшим от мучений лицом, но той и след простыл.

Автобус с отбывшими отдыхающими давно пылил по просёлочным дорогам, удаляясь от «Кузницы здоровья» в направлении столичного града Улан-Удэ.

Молочной истории предшествовал другой, не менее забавный эпизод. Накануне загула сотрудников «Красного чеботаря» «чистоплотная бурятка» сидела на дойке жвачной парнокопытной, вернувшейся с выгула на клеверных полях. Молочная животина благодушно отпускала белый целительный продукт, пока кусачие слепни не заставили её дрыгнуть ногой, торкнув копытом по ведру с надоем. Доярка успела подхватить наполовину опорожнённую тару и отставила её за спину, оберегая от коровы. Убедившись, что рогатая кормилица успокоилась, хозяйка повернулась за ведром, и ей предстала умилительная картина. Две смышлёные овцы, оценив обстановку, припали к парному молоку и пили его, не отрываясь, в своё овечье удовольствие. Хозяйка бузнула ближайшую любительницу молока по раздувшемуся боку, и овцы потрусили прочь, весело помахивая короткими хвостиками. Закончив дойку, раздосадованная бурятка отставила молоко в сторону, решив слить его в поросячье пойло. С рассветом к ней наведалась Даная и, выслушав историю овечьего покушения на молоко, выпросила некондиционный продукт «для технических целей». В молочный остаток с овечьего стола Даная добавила щедрую порцию касторки и одарила им ночных недругов. Дар оказался поистине данайским.

Вскоре в администрацию «Кузницы здоровья» пришло предписание из Культпросвета прекратить распространение спиртных напитков на территории оздоровительного учреждения. Пришлось Николаю сворачивать деятельность «Ленинградской артели ответственного труда» на улице, где унылый ансамбль догнивающего деревянного зодчества носил имя великого композитора.

Через месяц Таня получила очередное взыскание по комсомольской линии «за неудовлетворительную работу по воспитанию у массовой сельской молодёжи пролетарского самосознания». Нарастающий конфликт между семейными интересами и общественной моралью требовал разрешения. «Вот она, борьба противоположностей, и никакого единства между ними», – раздумывал Николай, склонный к философствованию.

Кудинов оставил калымную работу и перебрался с семьёй в Иркутск, в город на противоположной стороне Байкала. Там он устроился начальником строительного участка на заводе тяжёлого машиностроения имени Валериана Куйбышева. Так кооперативное движение потеряло отличного активиста ответственного труда.