2
Всеволод открыл глаза.
«…гораздо лучше, но это вовсе не означает, дорогие товарищи, что мы можем с вами расслабиться – ни в коем случае! Мирное время дано нам для того, чтобы мы еще сильнее окрепли и сплотились вокруг прозорливого руководства нашей страны и ее верховного мыслителя…» – настойчиво неслось со двора.
«Что-то нашего старца давно не показывали по ящику», – отметил про себя Всеволод, встал с постели и подошел к окну.
Севин дом и школу разделяла лишь волейбольная площадка, так что он хорошо все видел. Уперев жирно накрашенный рот в головку микрофона, директриса стояла на школьном крыльце, глыбой возвышаясь над окружавшей ее толпой, и в ключевые моменты своей речи потряхивала крашеными буклями. «Здорово постарела, но про будущую счастливую жизнь травит с прежним энтузиазмом», – подумал Сева и закрыл форточку. Школьный двор пестрел яркими красками шаров, бантов, цветов, флагов и плакатов. Впрочем, флаги и плакаты были исключительно красными. Внутреннюю сторону «подковы», образованной толпой школьников и их родителей, ограничивала шеренга первоклассников, с трудом удерживающих огромные букеты; первоклашки держали цветы, плотно обхватив их руками и прижав к груди, из-за цветов едва выглядывали их испуганные, растерянные лица.
Снова пожалев малышей, Сева убрал постель, сложил диван и прошел в ванную комнату. Потом в кухне поставил чайник на плиту, вернулся в спальню, включил ТВ и стал одеваться, поглядывая на экран.
По сцене, уставленной по периметру трюмо с овальными зеркалами, мужчины тащили молодую женщину. Женщина сопротивлялась и страшно ругалась. Но мужчин было много, и они справились с ней. Привязали ее к стулу и вылили ей на голову из ведра что-то похожее на клейстер. «Бабушка в деревне мазала таким бумагу и заклеивала окна на зиму», – пока еще ничего не понимая и заинтересовавшись происходящим, подумал Сева. Женщина визжала и отчаянно крутила головой, пытаясь стряхнуть с лица липкую дрянь, а мужчины вокруг куражились. «Пытки? Шпионка, что ли?» – подумал Сева и добавил громкости.
Через минуту он понял, что ошибся. Мужчины были борцами с эмансипацией и прочими отклонениями от норм, установленных Министерством культуры и общественного поведения. Они вычислили главную лесбийскую феминистку города, ворвались в салон красоты, которым она заведовала, и облили ее спермой, заставляя отречься от бредовых убеждений и порочных наклонностей. У мужчин были расстегнуты ширинки, из них свисали набитые чем-то матерчатые мешочки. И только у лысого дьяка на черной рясе ниже пояса золотом был вышит православный крест.
Мужчины кружились вокруг феминистки в хороводе, трясли своими мешками и кричали, толкаясь, перебивая друг друга и стараясь заглянуть женщине в лицо.
– Природу решили переделать, твари?! – противно визжал интеллигент в роговых очках, с козлиной эспаньолкой.
– Не одумаешься – на куски порубаю! – грозился казачий хорунжий, размахивая шашкой и позвякивая двумя рядами медалек.
– Небось по ночам рукой себе наяриваешь, дура?! – орал прыщавый ирокез, подрыгивая худыми ногами.
– А ты подумала, сука, кто солдат рожать будет?! – рявкал военный в камуфляже и с блестящей кокардой во лбу.
– Давай ее трахнем, пускай порадуется немного, – бесновался некто в рабочей блузе, демонстрируя металлические фиксы.
– Не, не надо, это статья, – образумливал его солидный товарищ в галстуке и лакированных туфлях. – А вот груди мы ей намнем!
– Скоты вонючие! – отплевываясь, материлась феминистка. – Попробуйте только тронуть, пооткусываю все!
И лишь дьячок не произносил ни звука. Он стоял чуть в стороне, потупив очи долу, перебирал то четки, то курчавую бороду и отбивал щепотью где-то промеж грудей мелкие кресты.
– Мы показали вам короткую сцену из спектакля «Дорога к истокам», снятую во время генерального просмотра. Режиссер спектакля товарищ Посконников сегодня гость нашей студии, – объявила ведущая Культурного канала, неприятно худая девица.
Камера показала режиссера крупным планом, и он в знак приветствия церемонно кивнул.
– Скажите, пожалуйста, – обратилась ведущая к режиссеру, утонувшему в глубоком кресле, – эта сцена… – она задумалась, подбирая слово. – Это ведь кульминация всей пьесы, не так ли?
– Вы совершенно правы, – легко согласился режиссер, покачивая ногой. – Эта сцена – квинтэссенция всего спектакля, она вскрывает саму суть конфликта мужского и женского начал в современном обществе. Если вы успели заметить, в этой сцене представлены все срезы, так сказать, мужской части населения, все характерные представители…
Засвистел чайник на плите. Сева сходил в кухню, заварил чай, сделал бутерброд с колбасой и вернулся к телевизору.
– Что касается дьякона, не могли бы вы пояснить будущим зрителям сценический язык, с помощью которого вы раскрываете его образ, – попросила ведущая.
– Вы понимаете, – прогнусавил режиссер, – как вам сказать…
Он снял затемненные очки, вставил в рот дужку и привычно обхватил ее красивыми губами. Но этого оказалось недостаточно, он по-прежнему молчал – мысль не шла к нему. Тогда он завертел глазами и захлопал длинными ресницами, выискивая причину дискомфорта, пока не обнаружил ножку микрофона, торчащую у него из-за шеи, и не потрогал ее рукой.
Севе стало интересно, когда же он, наконец, родит. Сева даже перестал жевать бутерброд.
– Вот как я вам отвечу, – приступил к родам Посконников. – Золотой крест на соответствующем месте рясы дает понять неискушенному зрителю, что дьякон как человек божий находится с этим делом… как бы это сказать… в завязке. Я специально поставил его в стороне от активной, если так можно выразиться, группы мужчин. Это показывает, что как человек культа он не одобряет творящегося в его присутствии действа.
– А в принципе он… – решилась подсказать ведущая, желая поторопить мэтра.
Сева продолжал следить за интервью, невольно отвлекаясь на оранжевый пиджак режиссера и на его ярко-желтую рубашку с воротником-стойкой, подпирающим стриженый режиссерский затылок. Про бутерброд он на время забыл.
– Вы умница! – не выпуская дужку очков изо рта, фамильярно, будто молоденькую субретку своего театра, похвалил девицу режиссер. – А в принципе он «за». И в этой двойственности вся его нешуточная трагедия. Он знает, как должно поступать мирянам. Но он может принуждать их к этому, говоря бытовым языком, чужими руками, руками его прихожан. На паству же он имеет право воздействовать лишь словом божьим и никак иначе.
– То есть, – догадалась ведущая, – по-человечески он хотел бы быть участником этого мужского хоровода?
– Вот именно! – обрадовался Посконников.
Он вытащил изо рта очки и направил обсосанную дужку в плоскую грудь девицы.
– Ничто человеческое, как говорится, ему не чуждо.
– Не могли бы вы ответить на вопрос, очень интересующий наших телезрителей, – заворковала довольная своей сообразительностью ведущая. – Мне поступает огромное количество сообщений и звонков, а вопрос, по существу, всего один. Это даже не вопрос, это недоумение, – застенчиво добавила она. – «Целое ведро спермы – это же нереально», – пишут они. В основном, конечно, мужчины.
– Господи прости, ну конечно, нереально! – возмутился режиссер. – Что за ребячество?
– Поймите меня, – растерялась девица, но быстро нашлась, – я как ведущая передачи обязана удовлетворить их любопытство, это правило прямого эфира.
– Я вас понимаю… Это метафора, товарищи мужчины, слышите меня?! – прямо в камеру с вызовом выкрикнул режиссер, выпучив глаза и округлив пухлые губы. – Сперма, выливаемая на голову женщины, – это метафора, метафора в визуальном и смысловом ряду мизансцены. Это, если хотите, образное возвращение женщины к потерянным ею истокам. А вот огромное количество спермы – это всего лишь гипербола. Надо разбираться в театральном искусстве, хотя бы на таком уровне, раз уж вас занесло на Культурный канал, а не на футбольный стадион.
– Спасибо вам за рассказ и за то, что нашли время и приехали к нам в столь ранний час, – заторопилась девица, желая скорее завершить интервью, концовка которого не удалась из-за очевидной нетерпимости мэтра, и повернулась к Севе лицом. – У нас в гостях был…
Сева направился в кухню. Когда вернулся с кружкой чая, по ящику шла реклама. К столетию битвы под Москвой «АвтоВАЗ» предлагал 299-ю модель «Жигулей» с пятипроцентной скидкой и с условием, что в заднее стекло таких автомобилей будут вкраплены надписи «На Берлин!» или «Т-34». Этой акцией завод вносил свою лепту в государственную программу празднования победы над империалистическими агрессорами в последней мировой войне.
Сева задумался. Реклама закончилась. Появившийся на экране седой мужчина представился как доктор, профессор и действительный член Академии наук. Он надел очки, встал перед картой мира и не спеша – с важностью и гнетущей серьезностью – начал рассказывать о погоде: на Руси, в Китае и Индии, Исламском халифате, Африке и Южной Америке. Он легко управлялся с циклонами и антициклонами, перемещая их указкой над материками, а Сева в задумчивости продолжал потягивать китайский зеленый чай. Имея в виду скидку, заманчиво было поменять свою 199-ю модель на «двухсотку» – в «двухсотке», он слышал, появились подушки безопасности, хотя до этого дня он планировал накопить денег и сразу выйти на следующий уровень – купить начальную модель китайской «Великой стены».
Не придя ни к какому решению, переключил канал. Диктор напоминал телезрителям, что в воскресенье, 22 сентября, состоится очередное подтверждение выбора верховного мыслителя, сделанного народом в 2018 году. Сева невольно улыбнулся, вспомнив тот сумасшедший вечер.
Несколько лет назад он случайно загремел в участковую комиссию по квоте «от общественности». Не на шутку расстроился от перспективы весь воскресный день заниматься выдачей бюллетеней. Но расстроился, как оказалось, преждевременно: ко Дню подтверждения Верховная Дума успела принять гениальный закон, согласно которому можно было не приходить на участки. В этом случае неиспользованные бюллетени засчитывались как подтверждающие выбор 2018 года.
Эффект от закона превзошел самые оптимистичные прогнозы – народ откликнулся на новую инициативу власти всей душою. В связи с отсутствием граждан на избирательном участке председатель отпустила членов комиссии до вечера. А вечером, когда комиссия вновь собралась, им предложили подписать протоколы. Затем председатель позвонила выше по инстанции и сообщила результат волеизъявления народа. После этого им вручили конверты с деньгами в качестве компенсации за потерянный воскресный день. Завершив работу приятным шелестом денежных купюр, комиссия с чувством выполненного долга и прекрасным настроением направилась в школьный буфет, переоборудованный ко Дню подтверждения в банкетный зал, – и праздник начался!
Стол под белоснежной скатертью ломился от невиданных яств, но это было не самое главное: в ярко освещенном зале Сева с приятным удивлением обнаружил несколько хорошеньких женщин. При этом ни тучный низкорослый участковый в звании капитана, ни сержант внутренних войск с грубым квадратным лицом, ни тем более представитель госбезопасности в дежурном двубортном костюме, в летах и с блестящей плешью в полголовы не могли составить конкуренцию молодому симпатичному человеку: Сева был высоким шатеном с умными глазами и приветливой улыбкой. Грех было не воспользоваться таким удачным стечением обстоятельств.
В промежутках между первыми тостами, поднятыми за верховного мыслителя, Сева сильно колебался в выборе между инструктором районного отдела народного образования и учительницей химии – в равной степени он хотел обеих. Вообще-то, несмотря на сороковник, почти красавицей была председатель комиссии, она же заведующая идеологическим отделом райкома партии. Ее Сева хотел даже больше, чем инструктора и учительницу. Так получилось, что когда он лазил под столами, разыскивая укатившийся апельсин, его взгляд неожиданно уперся в ее узкие лодыжки (а Севе нравились узкие лодыжки). Она словно почувствовала это. Приподняв край скатерти, улыбнулась ему и по-свойски потрепала по волосам: «Вы не заблудились там у меня в ногах?» От прикосновения ее нагруженной кольцами уверенной руки и от этой ее фразы «заблудились… в ногах» Сева возбудился мгновенно, да так мощно, что готов был тут же затащить председателя комиссии под стол. Но его отпугнул ее статус начальницы: он сомневался, что, будучи отягощенной административными функциями, председательша позволит себе раскрепоститься этим вечером.
В результате Севиных метаний выбор пал на кокетливую учительницу химии: она никак не хотела встречаться с Севой взглядом, что его и раззадорило. Выяснилось, что она работает в этой самой школе, в которой они гуляли, и прекрасно знает все ходы-выходы. А из этого следовал важный вывод, что стартовать они могли немедленно, не теряя драгоценного времени.
Вначале они уединились в ее вотчине – в химлаборатории, где набили дюжину колб; слава богу, все кислоты со щелочами и прочие опасные реагенты хранились отдельно в запертом шкафу. Затем освоили для своих целей учительскую, где Сева умудрился повалить со стола завуча на пол фикус. После – кабинет директора, в котором стоял просторный кожаный диван, учительница шпильками наделала в нем дырок.
В перерывах между уединениями они возвращались в банкетный зал за очередной порцией спиртного и закуской. Участковая комиссия быстро напилась, плясала и не обращала на них внимания. Сержант вскоре уснул между вазой с ананасными дольками и блюдом с белорыбицей. Участковый без остановки ел и пил все подряд, помогая себе больше руками, чем приборами. Каждые десять минут представитель госбезопасности требовал тишины и опрокидывал рюмку за неприступность государственных границ, поскольку в молодости, как он признался в начале торжества, служил «погранцом».
Когда Сева подустал, роль локомотива любви взяла на себя химичка. В обстановке безудержного веселья в ней проснулись дремавшие доселе причудливые фантазии и неуемное желание. Заботясь о продолжении похождений, она дозированно, чтобы сильно не опьянел, наливала Севе коньяку, затем вручала ему десертную ложку (столовой она не нашла) и настойчиво предлагала без стеснения закусывать черной икрой, в чудотворной силе которой не сомневалась. После краткого отдыха вела Севу на новое место в безлюдной школе.
По мере того как темп их отношений постепенно падал, приемы учительницы становились все изощреннее. Сева не сопротивлялся и позволял партнерше использовать его, как ей вздумается. Последним местом, в котором они занялись любовью, был спортзал. Сначала они освоили козла; высоту ножек можно было менять, этот спортивный снаряд показался им восхитительным изобретением человечества. На брусьях у них ничего не вышло, к гимнастическим кольцам они так и не смогли подступиться, но зато совершенно выбились из сил у шведской стенки и закончили безумный марафон на метровой стопке матов, куда с трудом забрались.
Маты были холодными, жесткими и неприятно пахли искусственной кожей. Химичка нежно гладила Севу по волосатой груди и называла «неутомимым сталагмитом неизвестного происхождения». «Мальчик мой, что ты можешь рассказать мне об оксидах?» – с пьяной хитринкой в голосе спрашивала она, воображая себя учительницей. Сева не мог произнести ни слова. Разбросав по мату руки как плети, он тупо смотрел на баскетбольное кольцо. Свисающая с кольца порванная растрепанная сетка, сбившаяся на одну сторону, в полумраке мерещилась ему безжизненной мошонкой великана, в любовных сражениях потерявшего яйца. Такого истощения организма Сева никогда еще не испытывал.
Не имея сил дойти до дома, он вызвал такси. Они прощались у ворот школы. Над их головами на сентябрьском ветру трепыхался плакат: «Подтверждая – выбираешь стабильность!» Учительница химии не хотела его отпускать. Обняв Севу, она покусывала ему мочку уха и одновременно маленькой ловкой рукой через карман его штанов удостоверялась, что все многократно произошедшее с нею было наяву. Она жарко шептала ему про субботние вечера в школе: «В это время даже ни одна спортивная секция не работает». Сева терпел, понимая, что осталось недолго. Намек на субботнего козла в пустом спортзале он воспринял и обещал подумать. Последним, что он запомнил в тот вечер, был висевший над входом в школу портрет верховного мыслителя. Ему показалось, что лысый старец с тоскливым лицом провожал такси осуждающим взглядом. Этот взгляд не остался без последствий – запал Севе в душу. Ночью мыслитель явился к нему во сне и гневно вопрошал, почему Сева позорно бежал из школы, бросив не просто учительницу – члена комиссии! «Поймите, во мне ничего уже не осталось, одна пустота», – пытался оправдаться Сева, но старик ничего не желал слышать.