С тобой шампанское вкуснее

Я неистово жал на газ и несся по улицам с большой скоростью. Свет от фонарных столбов прерывисто взрывался в салоне машины, музыка случайной радиостанции играла на всю громкость до боли в моих ушных перепонках. Я не сдержался: слезы, омывая все лицо, лились ручьем. Со скрежетом тормозов я остановился у себя во дворе.

– Тряпка! – сказал я себе вслух. – Тряпка!

XII

Прошло две недели, но звонка от Кати не было. Ее старый номер был отключен, значит, как и обещала, она взяла новый, отказавшись от тяготившего прошлого, и начала новую жизнь с чистой страницы. Прозябший ноябрьский воздух, холодный, прозрачный, бодрящий при вдохе, заливал шумные улицы города. Редко висевшие бурые скрученные листья трепетали на заиндевевших по утрам голых ветках кленов и каштанов. На днях я закончил английский перевод для Николая Ивановича, получил от него гонорар и восторженные благодарности за выполненную мной работу в срок. Благодаря ему я получил дополнительную небольшую известность в научном кругу и уже на ближайший год был обеспечен работой над подобными научно-техническими публикациями.

Сегодня, немного простывший и захандривший, я остался дома; сидя перед телевизором в теплых носках и свитере под горло, пил крепкий черный чай. В стране витали политические волнения, вчера прошли президентские выборы, и по телевидению каждый час оглашали результаты с последними изменениями в подсчетах голосов.

Рядом раздался звонок мобильного. На светящемся экране отметился неизвестный номер.

– Здравствуй, Сергей, это Стас беспокоит. Узнал?

– Да, конечно, как поживаешь? – Я встал. Радостное и тревожное чувство заиграло во мне.

– Извини, что не звонил раньше: сначала не было возможности, а потом человеческих сил собраться с мыслями. Сразу после нашего приезда в Киев Кате стало плохо – раны воспалились.

Врачи объяснили, что пошло заражение крови. Три дня Катю мучил жар. Сделали переливание крови, и ей стало лучше. На время лучше. Из-за слабости звонить тебе не могла, да и врачи запретили, поэтому она попросила меня связаться с тобой, узнать, как у тебя дела…

– Да все у меня отлично, – повышая тон, перебил я Стаса. – Как Катя, когда с ней можно будет поговорить? Или давай я сейчас с ней переговорю, скажи, она рядом? Я не буду ее сильно тревожить.

– Катя умерла. Вчера были похороны.

Время застыло, пространство превратилось в тугое желе. Телефон отделился от моих пальцев и повис в воздухе; медленно опускаясь, коснулся пола, беззвучно разламываясь, стал распадаться на фрагменты: крышка, аккумулятор, экран, мелкие черные винтики. Словно осколки разбитой хрупкой и молодой человеческой жизни.

Обхватив горячий мокрый лоб ладонями, я сел на диван. Хотелось плакать, но слез не было, и глаза резало от сухости. Страшный, жуткий, опустошающий каждую мою клетку немой вакуум застыл в квартире.

«Боже!.. За что?!» – стучало в моих висках.

Лежа на диване, с холодной безразличностью смотрю сквозь потолок в никуда. Кто-то звонил в дверь, но я не открыл. Сейчас снова звонят, стучат, но я не хочу, не могу встать, руки и ноги окаменели, стали тяжелыми и неподвижными глыбами, в которых напряжены до предела жилы. Хочу вскочить и бежать, бежать к скверу, мимо старой скамейки и вислой ивы, через двор, где бывал сотню раз и знаю каждый кирпичик дома, вбежать вверх по лестнице и ворваться в комнату, где еще недавно витал сладкий запах красного шампанского, хочу взять Катю за руки, обнять ее нежное тело. Но я остаюсь неподвижным, сдаюсь в борьбе с пониманием произошедшего, я повержен, положен на обе лопатки, и невидимый мой враг с ликом смерти смеется надо мной в кривой жестокой улыбке. Обрываются мысли, с ними с болью срывается что-то внутри, сжимается, подходит к горлу и не дает дышать. Не дышу пару секунд, полминуты, затем минуту… Но с резью в горле продавливаю колкий глоток воздуха в легкие, и вот вздымается моя грудь, снова дышу с тяжестью и надрывом.

Поздний рассвет обозначил новый бессмысленный день. Зачем он мне? Для чего? Если нет надежды сорваться с места, пересечь моря и горы, чтобы увидеть блеск любимых карих с грустинкой глаз, нет возможности вдохнуть в сладкие губы жизнь, что бы их уголочки дрогнули и озарились радостью в улыбке. Я низок в своем бездействии и жалок в беспомощности.

С помощью запасного ключа, оставленного ему на всякий случай, Дима влетает в квартиру. Увидев меня, он останавливается на минуту в прихожей, отдышавшись, берет стул, садится напротив, долго вопросительно вглядываясь в меня.

– Таня? – спросил он. Затем, немного подождав: – Мама, родственники?

Зная, что не смогу ответить, я закрыл глаза.

– Нужно что-нибудь срочно предпринимать? – продолжал пытать Дима.

Я отрицательно покачал головой. Он молчал, волнуясь и теряясь в догадках, замерев на крае стула, словно прислушивался к моему ритму дыхания. Через какое-то время он ушел в кухню, поставил чайник на огонь и вышел на балкон. Дима закурил, сильно чиркал спичками и выкуривал сигарету за сигаретой. Табачный дым просочился из кухни и заполнил всю квартиру стойким горьким запахом. С ранними сумерками незаметно подкралась еще одна пустая, ужасная для меня ночь.

– Уже совсем поздно, – начал осторожно Дима, стоя в шаге от дивана. – Я могу уйти? Юля волнуется. Завтра утром обязательно зайду.

Не говоря ни слова, я положительно кивнул ему. Сквозь стекло окна слышалось скрежетание роликов об асфальт ― несмотря на холод глубокой осени, на площади кто-то все еще катался. Затем все стихло, и только урчание редко проезжающих машин нарушало мертвую тишину.

«Зачем я к ней пошел? – крутилось у меня в голове. – А придя, зачем вышел ждать во двор? Почему не сказал прямо с порога то, ради чего спешил к ней? Зачем тянул? Я во всем виноват. Только я!»

Мысли с отчаянием захватили все мое сознание и понесли то ли в прошлое, то ли в несбыточное будущее. Пустырь и футбольное поле, где мы с Катей выгуливали Герду, заросло высокими душистыми травами, они волновались от ветра, словно вода бледно-зеленого, плоского как блюдце озера. Катя, маленькая и совсем юная, потянулась на носочках и поцеловала меня в щеку. Я хочу ее обнять и увлечь к себе, но она прячется в гибкой высокой траве, и я не могу ее найти, сержусь и прошу откликнуться. Сердце мое клокочет и рвется. Я долго иду и незаметно оказываюсь в лесу, многолетние клены с мощными широкими кронами осыпают меня крутящимися крылатками. «Дежавю! Это уже было со мной!» – Я оборачиваюсь, между деревьями, играя с опавшими бурыми листьями, появился доберман.

«Герда, Герда!» – взволновано кричу я, но она не слышит меня. «Герда!» – кричу снова я и бегу к ней. Она, бестолковая, убегает, хватая и подбрасывая вверх листву своей узкой пастью. Я запыхался и остановился, наблюдая, как она пропадает за кустарником и многочисленными стволами деревьев. Хочется плакать, но слез снова нет, и мои глаза до боли сухие. С досадой я хватаюсь за голову, не зная куда идти. Где-то рядом должна быть «она», но где искать ту, о которой мечтал, ту, которая так дорога мне? Я сажусь в мокрые листья, закрываю ладонями лицо. «Я люблю тебя! Если бы ты знала, как люблю и как перед тобой виноват!»

Я открыл глаза. За окном моей квартиры черное небо разрезала серость находящего утра. Город просыпался, загудела улица, тихо ворковали и стучали клювами о стекло нахохлившиеся дикие голуби, прилетев искать корм ко мне на подоконник. Я нашел в себе силы и перешел в ванную комнату.

Лежа в теплой воде, я смотрел, как над зеркалом слабо мерцала лампа. «Значит, скоро перегорит ниточка». Капли воды монотонно хлюпали в наполненную ванну, пуская правильной формы круги миниатюрных волн. Круги расходились, увеличиваясь в диаметре, разбивались, как о рифы, о мои ноги и туловище, взбаламучивая алое густое облако, медленно и зловеще расплывавшееся от моих израненных лезвием предплечий. С болью в висках в тело постепенно приходила долгожданная, тягучая, освобождающая от страданий слабость… «Я люблю…»

Я очнулся на своей кровати под теплым одеялом. Голова раскалывалась, в теле были нездоровые онемение и дряхлость, тошнило. Через слабые приоткрытые веки окружающие предметы виднелись размытыми, темными и светлыми пятнами, в которых я сумел узнать Диму, разговаривавшего в зале с человеком в белом халате. Они общались в полголоса, и я не мог разобрать суть разговора. Когда дверь за врачом захлопнулась, Дима вошел ко мне в спальню. Мой взгляд прояснился, и я разглядел его, растерянного, с помятым бледным лицом, выглядевшим совсем разбитым. «Как все-таки переживает этот человек за мою никчемную душонку», – невольно подумал я.

– Я так и знал, что тебя нельзя одного оставлять! – Дима старался говорить сдержанно, но было видно, как тяжело ему не сорваться на меня в крик. – Мне Юля рассказала одну вещь. – Он наклонился ко мне как можно ниже и посмотрел прямо в глаза, как будто стараясь взглядом влезть ко мне вовнутрь. – Таня ей звонила недавно, поделилась радостью – у вас будет ребенок, просила тебе пока не говорить: сюрприз готовит. Живи, дурак, живи! Понял?! – голос его дрогнул. – Что ты молчишь!?

– Буду жить. Буду…

Обильные слезы полились из-под моих век, тело задрожало, мне стало стыдно перед ним, Юлей, перед Таней, дедушкой… перед Катей. Дима ушел на кухню, закурил. Дрожь во мне не утихала, окаянные мысли сплелись огромным клубком, где нельзя было найти ни начала, ни конца того, о чем я думал. Так я и уснул ― беспокойный и издерганный сомнениями, въевшимися в меня, пропитавшими меня насквозь.