Четыре пьесы. Комнатная девушка ■ Так уж случилось ■ Отель «Монплезир» ■ Логика сумасшедшего

Она начинает стремительно раздеваться.

ИРИНА. Уверена, вы меня захотите! Вы же вполне крепкий мужчина, отлично, хоть и в возрасте, выглядите. Я вам ещё и деток рожу.

ДОБРОРАДОВ. Спасибо, конечно, но вот это вот лишнее – про деток.

ИРИНА. Ну, как хотите. Но если надумаете…

Окончательно раздеться Доброрадов Ирине, как и Инге, не даёт. Но он откровенно любуется её телом – оно куда изящнее Ингиного и потому более волнующее.

ИРИНА. У вас платочек есть?

ДОБРОРАДОВ. А? Что? Зачем платочек?

ИРИНА (со смехом и явно свысока). У вас уже вон слюнки потекли.

Доброрадов решительным рывком головы стряхивает минутное наваждение.

ДОБРОРАДОВ. Однако вы умеете гипнотизировать…

ИРИНА. Нисколько. Да мне и незачем. Гипнотизируют да привораживают всякие страхолюдины, вроде Инги.

ДОБРОРАДОВ (глухо). Пожалуйста, оденьтесь.

ИРИНА. Без вопросов. (Начинает одеваться) Но теперь вы уже не забудете меня никогда. Так что, берёте на работу?

ДОБРОРАДОВ. Я должен подумать. И прежде всего, о себе: как бы не свихнуться на старости лет. Я позвоню, обязательно позвоню.

ИРИНА. Буду ждать. Чтобы скорее показать вам и всё остальное.

ДОБРОРАДОВ. Да уж…

ИРИНА (кричит в сторону двери). Ларька, давай, заходи – я уже всё, отстрелялась!

ДОБРОРАДОВ. Она что, здесь?

ИРИНА. Мы вместе поднялись, она на площадке в смартфоне залипает. (Вновь громко зовёт) Иллария!

Входит Иллария.

ИЛЛАРИЯ. Здесь я, что кричишь? (Доброрадову) Здравствуйте. Я куртку в прихожей повесила. Ничего?

ДОБРОРАДОВ. Хорошо даже. Не сопрут, не волнуйтесь. И проходите.

ИРИНА. Ну я пошла. Ларька, мы с Ингой ждём тебя там же, в «Бургер-кинге».

ИЛЛАРИЯ. Да можете не ждать – я тут рядом у родни заночую.

ИРИНА. Тогда до завтра. (Доброрадову многозначительно) А с вами – до связи!

Он неопределённо кивает.

ИЛЛАРИЯ. (Доброрадову) Куда мне?

ДОБРОРАДОВ. Да пока никуда. Прямо здесь раздевайтесь.

ИЛЛАРИЯ. Так я же разделась уже! Я вроде сказала, что повесила куртку в прихожей.

ДОБРОРАДОВ. Вы не так поняли. Совсем раздевайтесь. Догола.

ИЛЛАРИЯ (таращится на него). В смысле?

ДОБРОРАДОВ. Кофту, джинсы, лифчик, трусики. Ну и то, что я, возможно, пропустил, если на вас надето.

ИЛЛАРИЯ. Вы серьёзно?

ДОБРОРАДОВ. Ну да. Девочки так и делали.

ИЛЛАРИЯ. Это ваше условие? И иначе нельзя?

ДОБРОРАДОВ. Не то чтоб условие… Впрочем, да, условие. Пока без трусов вас не увижу – не найму.

ИЛЛАРИЯ. Значит, та, у которой что-то лучше окажется под трусами, и будет у вас работать?

ДОБРОРАДОВ. Можно сказать и так.

ИЛЛАРИЯ. А качество уборки там, тщательность, отношение к делу… Не хотите проверить?

ДОБРОРАДОВ. Я не сомневаюсь, что вы все трое одинаково аккуратны, старательны и чистоплотны.

ИЛЛАРИЯ (хмыкает). Если бы! У Ирки вечно в тумбочке раскардач, да и постель меняет редко. А уж дежурство по комнате у неё принимать – лучше повеситься. Такая замазурка!.. Инга, правда, аккуратистка, тут мне с ней трудно соперничать. Так что, правда раздеваться нужно или это вы так пошутили?

ДОБРОРАДОВ. Да нисколечко не шучу. Вот, сажусь в кресло и начинаю любоваться вашим стриптизом. Очень надеюсь, ваше тело окажется не хуже Ирочкиного.

ИЛЛАРИЯ. Знаете, я не ханжа. Не девушка уже порядочно времени. И у мужчины-гинеколога бывала. И мужчина-хирург вырезал мне аппендикс. Так что мужские глаза на моём теле бывали. Но они были там вынужденно, хотя может и с превышением необходимого уровня обозрения. А что бы так вот, чуть ли не шоу… Нет, я не стану перед вами раздеваться. Это же проституция какая-то, сами, что ли, не сознаёте?!

ДОБРОРАДОВ. Да ну, бросьте!

ИЛЛАРИЯ. Нет, в самом деле. Я же таким образом, выходит, продаюсь. И что с того, что лишь визуально, а не по полной – это уже детали. Нет, продавать своё тело – до такого я никогда не опущусь. Вы уж простите, но я пойду. Найду какую-нибудь другую работу. Или такую же, но где мне не предложат снимать трусы. Да, нам с моим Матвеем край как нужны деньги – но не такой же ценой. Нет-нет, простите. И до свидания!

ДОБРОРАДОВ. До свидания. Выход найдёте? Не забудьте захлопнуть за собой дверь.

Картина 5-я.

Снова комната в общежитии. На своих кроватях, кто сидит, кто лежит, Ирина и Инга, а в ногах постели Илларии примостился Матвей.

ИРИНА. Ты не ждал бы, Матюша: она сказала, у родных переночует – ей там близко совсем.

МАТВЕЙ. Чёрт, знал бы, так сразу поехал бы к ним…

ИНГА. Ты же говорил, тебя там вроде бы не очень-то привечают.

МАТВЕЙ. Но и не прогнали бы. Ларькины предки знают, что мы собираемся пожениться, как институты закончим. Мы же с ней в одном классе учились – класса, кажется, с пятого или шестого.

ИРИНА. Я тоже со многими училась – и что же, мне замуж за них обязательно выходить?

ИНГА. Не зуди. Причём тут ты?

ИРИНА. Да верно, конечно… Просто эти смотрины занозят… Какие-то странные. И дед этот странный: не поймёшь, чего хочет.

ИНГА. Что мужик хочет от баб, а, Матюха? Может с нами поделишься гендерными закидонами?

ИРИНА. В том-то и дело. Он, конечно, даже не третьей молодости, но мужчина же всё-таки, а как сказала ему, давай, мол, я тебе ребятни нарожаю, так сразу же и пятками назад.

МАТВЕЙ. Что прямо так и заявила?

ИРИНА. Ну да. А что такого? Он, думаешь, домработницу себе нанимает? Если бы так, старушенцию полуслепенькую нашёл с грошовой пенсией. Нет, ему явно гейша нужна, вот он молодых и кастингует.

ИНГА. Да не поэтому! Это же Ларькина бабка ему нас подсунула – они старые, похоже, любовнички на покое.

МАТВЕЙ. В самом деле? Елена Владимировна – его… эта…? Дела!

Входит Иллария.

ИРИНА. Ларя? Ты же к родне собиралась.

ИЛЛАРИЯ (Матвею). А ты чего тут пасёшься, родное сердце? Или нечаянно совершенно в цветничок забрёл?

МАТВЕЙ. Я был уверен, ты с девчатами вернёшься. Хотел побыстрее узнать, кого из вас этот хахаль твоей бабушки нанял.

ИЛЛАРИЯ. Никого он пока что не нанял. Меня во всяком случае точно – нет. И не наймёт.

МАТВЕЙ. Ты почему решила?

ИЛЛАРИЯ. Да нахамила я ему…

МАТВЕЙ. С чего вдруг?

Иллария только обречённо машет рукой и отворачивается. Матвей усаживает её рядом с собой на её постель. Она обнимает его за шею и вдруг начинает рыдать.

МАТВЕЙ. Ларенька, ты чего это? Он тебя оскорбил?

Иллария отрицательно мотает головой, разбрызгивая по шее Матвея слёзы.

МАТВЕЙ. Ну просто же так не хамят, тем более – ты. А ты говоришь – нахамила. Значит, достал он тебя. Скажи – чем. Я поеду и башку ему отвинчу против хода резьбы.

ИЛЛАРИЯ. Нет, что ты! Не надо. Я сама виновата.

МАТВЕЙ. Да в чём? Можешь толком сказать?

Иллария опять мотает головой и опять разбрызгивает слёзы.

МАТВЕЙ. Девчонки, а вы не знаете?

ИНГА. Откуда? Мы же к нему раньше неё заходили; Ларя пошла последняя.

МАТВЕЙ. А вас он не обижал ничем? Ну, может что-то такое говорил, что вам-то пофиг, а Ларю расстроить могло?

Девушки задумались.

ИНГА. Да нет, он очень вежливый. Старомодный такой. Прям как мой дед – одно поколение. В качалку допотопную усадил – кайфово! Нет, меня сто пудов не обидел.

ИРИНА. И меня тоже. Скорее уж я – его. Тем, что детей предложила родить.

ИНГА. В самом деле, нашла что сморозить! Да где же ты видела мужика, который от такого б не шарахнулся. Они процесс любят, а не результат.

МАТВЕЙ (всё ещё всхлипывающей Илларии). Но ты-то же такого ему не говорила, правда? (Не дождавшись ответа) Или говорила?

ИЛЛАРИЯ. Да что ты, Матюшечка! Я твоих деток хочу.

Инга чуть не подскакивает на своей кровати.

ИНГА. Сейчас и этот даст задний ход! Да что же мы за дуры все такие?! (Илларии) Он что, за этим к тебе ходит? Прочисть мозги! Он за процессом ходит! Процесс больно вкусненький видно у вас. Хоть разочек хотела б попробовать…

Иллария поднимает опухшее от слёз лицо с плеча Матвея.

ИЛЛАРИЯ. Это правда, родное сердце? Ты только за процессом? Ты не хочешь детей?

МАТВЕЙ. Ну, Ларя, ну какие дети, в самом деле?.. И не повторяй глупости за этими дурищами. Чего ты себе фантазируешь?

Ирина вскакивает и подходит вплотную к нему, касаясь выпуклым животом его носа.

ИРИНА. Так мы дурищи, по-твоему? Вон оно что… А мы к нему с сочувствием: им с Ларечкой покувыркаться негде, так вот вам, голубки, комнатка, а мы уж по друзьям-приятелям покантуемся.

МАТВЕЙ (огрызается). Так раза два всего это и было!

ИРИНА. И баста! И больше не будет. Вон, видишь под окном остановку? Там есть скамеечка. Вот там свою Ларю и раскладывай, а сюда к нам больше ни ногой. А то точно комендантиху натравлю.

ИЛЛАРИЯ. Да ты что, Ирка? Взбесилась? Что мы тебе сделали? Ну, сказал глупость, так прости – я прошу за него.

ИРИНА (злобно тыча в сторону окна). Во-о-он та скамеечка! Вот там и отдавайся этому козлу. «Дурищи»… (Матвею) Это твоя Ларька дурища, что трусы, видишь ли, постеснялась перед дедом снимать!

Матвей изумлённо таращится на неё.

МАТВЕЙ. Но зачем?! И с чего ты взяла?

ИРИНА. А с того, что мы-то с Ингой снимали, а она строит тут из себя бог знает кого. Вот и пролетит теперь с работой, как фанера над Парижем.

ИНГА. Ну, ты, положим, тоже пролетишь…

Ирина переключается на неё.

ИРИНА. С чего бы вдруг?

ИНГА. Но я-то была первая!

ИРИНА. Но я-то всяко лучше!

ИНГА. По каким же таким параметрам?

ИРИНА. Костей у меня меньше. (Насмешливо оглядывает Ингу). Тоже мне, суповой набор! То-то Глебася ходит синяк на синяке – всё об твои костяшки стукается.

ИНГА. У меня хоть Глебася есть, а у тебя одни быки да бараны в деревне.

ИЛЛАРИЯ. Ну что же вы собачитесь, девчонки?! Всё равно ему вы сразу двое не нужны – кому-то одной повезёт, на кого бог пошлёт. А я вам не конкурентка – я в самом деле отказалась раздеваться.

МАТВЕЙ. Что-о?! Так это правда всё?

ИЛЛАРИЯ. Да, правда.

Тут где-то в недрах комнаты раздаётся глухой телефонный звонок.

МАТВЕЙ. Чей?

ИНГА. У меня рингтон битловский.

ИРИНА. Не мой: ты же знаешь, у меня на вибрации.

Обе переводят взгляд на Илларию. Та достаёт из кармана куртки на вешалке свой смартфон.

ИЛЛАРИЯ. Неизвестный номер… (Принимает звонок). Да, это я, Иллария. Что?! Вы не шутите? Когда? Да, смогу. До свидания.

Все смотрят на неё вопросительно.

ИЛЛАРИЯ (растерянно). Дед этот звонил. Он меня… взял на работу.

ИНГА. Фигасе!

ИРИНА. Твою мать!

МАТВЕЙ (вскакивает с постели Илларии и с невыразимым презрением швыряет ей в лицо). Так значит ты всё же снимала трусы? Эх ты!..

Он пулей вылетает из комнаты.

ИЛЛАРИЯ (истошно) Матюшенька! Нет!

Она делает рывок вслед за ним, но обессиленно валится на кровать Ирины, которая ближе других к двери, и начинает в голос рыдать.

Занавес.

Действие 2-е.

Картина 1-я.

Та же самая комната в квартире Доброрадова. Иллария, закатав до колен старые джинсы и засучив рукава старой рубашки, наводит порядок. Входит Доброрадов.

ДОБРОРАДОВ. Ты что так прямо с корабля на бал? Я же просил тебя: без фанатизма. Да и чисто ещё: я сам пару дней назад прибирал. Давай лучше кофе попьём. У меня тут и плюшечки есть (он поднимает пакет, который держит в руках).

ИЛЛАРИЯ. Где там чисто? Мужской глаз иначе устроен, Сидор Изотович: он не видит изъянов, сразу заметных любой женщине.

ДОБРОРАДОВ. Да и бог с ними, с изъянами. Излишняя стерильность тоже не полезна – ослабляет иммунитет, размягчает сопротивляемость организма. Я понимаю, ты – перфекционистка, как и я, но повторяю: без фанатизма, девочка моя, без фанатизма!

ИЛЛАРИЯ (строго). Сидор Изотович, не расхолаживайте! Иначе я захочу улизнуть, чтобы профукать аванс. Он же мне теперь только на шпильки да булавки.

ДОБРОРАДОВ. Что за легкомыслие? Вы же, помнится, замыслили с Матвеем…

ИЛЛАРИЯ. А нет уже Матвея! Дематериализовался паренёк – как сон, как утренний туман.

ДОБРОРАДОВ. Что-то у вас быстро слишком всё как-то: материализовался, дематериализовался…

ИЛЛАРИЯ. А у вас медленнее было? В смысле, в ваше время?

ДОБРОРАДОВ. В прошлом веке? О да! (С иронией над самим собой) Мы были вальяжны, неспешны. А уж как осмотрительны! Ещё мы были глубокомысленны, целеустремлённы и… это… ну в общем в этом роде. Но у меня лично, признаюсь тебе, все жизненные процессы – как ты догадываешься, я не в смысле физиологии говорю – протекали ещё быстрее, пожалуй, твоих.

Она смотрит на него недоверчиво.

ДОБРОРАДОВ, Однажды, представь, я умудрился дважды в месяц влюбиться! Прямо-таки как зарплату давали в то время: пятого и двадцатого. Правда, у меня, если не ошибаюсь, даты были более разнесены: кажется, второе или третье – а потом уж в самом конце августа: как шторм, как девятый вал, как аврал.

ИЛЛАРИЯ. Как что – что последнее вы назвали?

ДОБРОРАДОВ. Аврал. Это в моё время было круче шторма. Шторм что – пошалил и улёгся, а аврал! Аврал – это гарантия премии, прогрессивки и фондов сверх лимита.

ИЛЛАРИЯ. Ничего не поняла!

ДОБРОРАДОВ. И слава богу!

ИЛЛАРИЯ. Но вы-то откуда всё это знаете? Вы же писали всю жизнь для газет, а тут явно же что-то слышится производственное.

ДОБРОРАДОВ. Не только писал. Я «Атоммаш» строил! Вот прямо и непосредственно. Меня за вольнодумство, а больше – за своевольные поступки на год сослали из газеты на стройку. И стал я начальником отдела реализации УПТК…

ИЛЛАРИЯ. Чего-чего?

ДОБРОРАДОВ. Если полностью – управление производственно-технологической комплектации колоссальной стройки. Ты только вдумайся: два миллиона рублей строймонтажа ежегодно, а порою – и больше.

ИЛЛАРИЯ. Что-то негусто. Квартира вон стоит плохонькая дороже.

ДОБРОРАДОВ. Не те нынче миллионы – пустые, инфляционные, не то что советские, когда за рубль – всего-то две трети доллара.

ИЛЛАРИЯ. Что, правда, что ли?

ДОБРОРАДОВ (машет рукой). Мне уж теперь и самому не верится: то ли было это, то ли не было. Жизнь настолько переменилась, ты просто не представляешь. Но и тогда она у кого бурлила, а у кого – тлела… Да, ну и что теперь с Матвеем – развод и девичья фамилия?

ИЛЛАРИЯ. Похоже, что так…

ДОБРОРАДОВ. Печально. И весьма!

ИЛЛАРИЯ. Переживу.

ДОБРОРАДОВ. Но всё же жалеешь?

ИЛЛАРИЯ. Жалею, конечно. И ругаю себя: не надо мне было к вам приходить наниматься.

ДОБРОРАДОВ. Вот те раз? А это тут причём?

ИЛЛАРИЯ. Да при всём! Скажите, Сидор Изотович, а почему вы всё-таки взяли меня, а не кого-то из моих девчонок? Я ведь вам нахамила тогда, а они-то, наверное, лебезили.

ДОБРОРАДОВ. Ничего ты не нахамила!

ИЛЛАРИЯ. И упрямство проявила. Не пошла хозяину навстречу. А девчонки пошли?

ДОБРОРАДОВ. Да девчонки твои, только в дверь – как сразу раздеваться! Еле остановил, удержал от тотального обнажения.

ИЛЛАРИЯ. А меня наоборот к нему побуждали.

ДОБРОРАДОВ. Потому и побуждал, что хотел посмотреть, такая ли же ты или другая. Увидел, что другая – и взял.

ИЛЛАРИЯ. Ну вот, а Матвей мой посчитал, что я такая же…

ДОБРОРАДОВ. Ну и наплюй! Не стоит он, значит, тебя. В любимой девушке сомневаться – это ж последнее дело.

ИЛЛАРИЯ. Да всё вышло так глупо… Как-то сошлось, будто и правда я такая же, как Инга с Ириной. Я бы сама на его месте точно так же вспылила. Да они неплохие, только какие-то… беспринципные.

ДОБРОРАДОВ. Как ты сказала? Давно я не слышал подобных оценок. Неужто теперь снова в цене стали принципы?

ИЛЛАРИЯ. У меня лично они всегда были в цене. Так меня воспитали. Особенно бабушка постаралась. Вы же знакомы с ней?

ДОБРОРАДОВ. И очень близко.

ИЛЛАРИЯ. Насколько близко?

ДОБРОРАДОВ. Ну, ты уже взрослая, ты поймёшь: настолько, что ближе уже не бывает.

ИЛЛАРИЯ. Понятно… Вообще-то я так и думала. Бабушка так тепло о вас говорила – явно же не случайно.

ДОБРОРАДОВ. Она замечательная! И ты очень на неё похожа.

ИЛЛАРИЯ. На неё в молодости?

ДОБРОРАДОВ. Я её в молодости не знал. Мы знакомы с ней всего-то лет двадцать, если не меньше.

ИЛЛАРИЯ. Вы сблизились в таком возрасте?! А что, так бывает?

ДОБРОРАДОВ. Как видишь. А возраст-то тут не причём. Всё дело в здоровье и полноте ощущения жизни. Если человек хвор и жизнь ему не мила, то он и в твоём возрасте ничего уж не хочет.

ИЛЛАРИЯ. Пока я таких не встречала.

ДОБРОРАДОВ. Какие твои годы! Ещё всякого навидаешься.

ИЛЛАРИЯ. А что, правда Ирина предлагала нарожать вам детей?

ДОБРОРАДОВ. Было дело… Но, во-первых, какие дети, если нет любви, потом у меня они уже есть, даже есть и внучок. И, наконец – о каких детях может идти речь в мои-то года. Я ведь их вырастить не успею – а это, девочка, главное в жизни – успеть вырастить своих детей. Я помню, мой отец, он был парализован и девять лет лежал – у него вся левая сторона отнялась, когда мне было только восемь, учился во втором классе. Так вот он всё матери да и всем говорил: дожить бы, когда наш Сидор станет студентом.

ИЛЛАРИЯ. И… что?

ДОБРОРАДОВ. Он дожил! И умер в конце моего первого семестра, перед самой зимней сессией. Но я ведь родился, когда ему было под 60, а мне-то сейчас уж под семьдесят. Нет, бог с тобой, какие дети… Ты что на меня так смотришь?

ИЛЛАРИЯ. Да подумала вдруг, что и я бы смогла. Ирина-то вряд ли – она вертихвостка, а я бы уж точно. Вы такой человек… И дети есть у вас, и внуки, а вы такой при этом одинокий.

ДОБРОРАДОВ. Это сознательно! Я по натуре волк-одиночка – твоя бабушка знает. У меня в самом деле нет ничего, вернее – не было до недавнего времени, до одного чудесного события, когда мою книгу вдруг издали в Америке, она стала бестселлером. Только после этого я смог купить эту квартиру, а прежде у меня не было ни дома своего, ни семьи, ни имущества, ни сбережений. Только я сам со своей крохотной пенсией. Казалось бы, вот убожество, да? А я счастлив! Я прожил замечательную жизнь.

ИЛЛАРИЯ. Счастливы? Почему?

ДОБРОРАДОВ. Потому что всю жизнь занимался только и только тем, что мне нравилось. Это трудно понять…

Доброрадов запинается, подыскивая слово.

ИЛЛАРИЯ. Вы наверно хотели сказать – обывателю?

ДОБРОРАДОВ. Нет, так нельзя сказать, а то выйдет будто я какой-то сам себе небожитель, а подо мной копошатся ничтожные букашки. Это трудно понять людям вообще – и возвышенным, и приземлённым, одним словом, всем, кто не такой, как я и немногие, подобные мне. Мы не лучше других и не хуже, мы просто – другие.

ИЛЛАРИЯ. Я бы одна не смогла. И такая жизнь не по мне.

ДОБРОРАДОВ. И прекрасно! Каждому должно прожить свою жизнь – как он её понимает и сумеет построить. Строй свою – по своему разумению, собственному проекту, твоим личным расчётам и намёткам. Что получится – неведомо, но что бы ни получилось, прожив жизнь, тебя не будет, как и меня теперь, никогда снедать горечь: вот, мол, послушалась кого-то, жила по его плану – ну и дура, а теперь ничего не исправишь. И хоть крюк ищи, как Марина Цветаева. В моей жизни тоже уже ничего не исправишь – но все ошибки, просчёты, нелепости, даже дурости – только мои. И потому я покоен.

ИЛЛАРИЯ. Если б знать наперёд…

ДОБРОРАДОВ. Невозможно. Мы почти все знаем о человечестве, кое-что – о людях и ничегошеньки – о себе.

ИЛЛАРИЯ. А ведь верно! Ох как же это верно, Сидор Изотович… Ничего, совсем-совсем ничего.

Иллария надолго задумывается, а Доброрадов откровенно любуется её одухотворённым, обласканным мыслью лицом, всей её литой статью. Наконец она перехватывает его взгляд, который он не успел, а может и не хотел отвести.

ИЛЛАРИЯ (смущённо). Что вы так смотрите? Вы так смотрели… А почему у вас слёзы?

ДОБРОРАДОВ. Это всегда у меня происходит, когда вижу прекрасное – начинают течь слёзы. Сами собой. В Рембрандтовском зале Эрмитажа, например, в 14-м зале Русского – между «Девятым валом» и «Последним днём Помпеи», да всякий раз, когда нечто надчеловеческое являет нам неземную красоту.

ИЛЛАРИЯ. Но я же земная…

ДОБРОРАДОВ. Ты? Нет.

ИЛЛАРИЯ. Не говорите так.

ДОБРОРАДОВ. Да я ведь ничего и не сказал.

ИЛЛАРИЯ. Нет, вы сказали.

ДОБРОРАДОВ. Ну, подумаешь слёзы. Какая цена стариковским слезам?

ИЛЛАРИЯ. Вы другое сказали.

ДОБРОРАДОВ. Не знаю. Не помню. Да не путай же ты меня, несносная девчонка! Давай-ка лучше пить кофе – расстанься ж наконец со своей дурацкой тряпкой!

ИЛЛАРИЯ. Какую сами дали…

ДОБРОРАДОВ. Садись сюда (помогает ей усесться в кресло-качалку). Сейчас я кофе принесу и плюшки – и будем коротать вечерок, если у тебя нет на него других планов.

ИЛЛАРИЯ. Не было, но теперь есть.

ДОБРОРАДОВ. И нельзя отменить?

ИЛЛАРИЯ. Нельзя и не хочется.

ДОБРОРАДОВ. Ну что ж… Если так, покоримся судьбе. (Решительно) Иду варить кофе!

Он уходит, а Иллария начинает мечтательно качаться в качалке, и та, задевая спинкой торшер, опять делает свет в комнате зыбким.

Картина 2-я.

Та же комната в квартире Доброрадова. Теперь в качалке он сам, и уже он создаёт своим покачиванием зыбкое освещение.

В кресле – Алёна.

АЛЁНА. А нельзя перестать трясти торшер – свет из-за этого словно колет во все места?

ДОБРОРАДОВ. Прости. (Перестаёт качаться) Я машинально.

АЛЁНА. Нервничаешь?

ДОБРОРАДОВ. Я-то нет. А вот ты что такая колючая?

АЛЁНА. А я нервничаю немного.

ДОБРОРАДОВ. Что-то случилось?

АЛЁНА. Да Ларька наша пропала… Конечно, ушилась куда-то со своим непутёвым Матвеем, но могла бы и позвонить – какие теперь с этим проблемы, когда в каждом кармане мобильники, разве не так?

Доброрадов молчит.

АЛЁНА. Соседки её по комнате тоже не в курсе. Говорят, как к тебе нанялась, так они её и не видят почти. Ты что, девочку так нагружаешь? Или платишь безумные деньги, и она вместо учёбы хороводится по ночным клубам? Миллионер чёртов!

Доброрадов молчит.

АЛЁНА. Ладно, отыщется – не дитя малое. И с царём в голове. Я-то не больно волнуюсь, я в ней уверена. А вот родители периодически мечут икру.

Доброрадов молчит.

АЛЁНА. У тебя-то что нового?

ДОБРОРАДОВ. У меня всё новое.

АЛЁНА. До какой степени – «всё»?

ДОБРОРАДОВ. До последней.

АЛЁНА. Звучит как-то фатально…

ДОБРОРАДОВ. Оно так и есть.

Он обводит взглядом весь объём комнаты.

АЛЁНА. Да я же не про квартиру!

ДОБРОРАДОВ. Я тоже не про неё.

АЛЁНА. Слушай, друг ситный, что-то ты странный какой-то… Ты нашу Илларию давно видел?

ДОБРОРАДОВ. Сегодня.

АЛЁНА. Сегодня?! И где же ты с ней пересёкся? Значит, она никуда не уезжала?

ДОБРОРАДОВ. Да вот в этой комнате – она, как всегда, прибирала. Она у вас помешенная на чистоте! Я говорю ей: Ларя, без фанатизма, кому она нужна, твоя стерильность. Так вообще без иммунитета останемся. А она намеренно педалирует!

АЛЁНА. Но в целом ты ею доволен?

ДОБРОРАДОВ. В целом да. Как, впрочем, и в частности.

АЛЁНА. Ну ладно, хорошо, что она хотя бы тут, у тебя появляется. Но могла бы и домой заглянуть. Ты ей при случае попеняй.

Доброрадов молчит.

Распахивается дверь, влетает разгорячённая и оживлённая Иллария. Она не замечает бабушку.

ИЛЛАРИЯ. Любимый, я отправила обе бандероли, как ты и просил. Представляешь, они даже не знали, что существует такое издательство…

Тут она наконец видит Алёну.

ИЛЛАРИЯ. Бабушка…

АЛЁНА. Как видишь. Но я что-то в твоём щебете не всё поняла. Там слова какие-то, вроде знакомые, но неуместные.

ИЛЛАРИЯ. Бабушка…

АЛЁНА. Скажи, это то, что я думаю?

ИЛЛАРИЯ. Это то…

В комнате повисает долгая увесистая тишина. Все, замерев, стараются не смотреть друг другу в глаза.

Наконец Доброрадов первым «оживает», качалка приходит в движение, и по комнате снова мечется зыбкий свет.

ДОБРОРАДОВ (глухо). Ларушка, детка, окажи божескую милость, подай кочергу. Она там, в прихожей, на стойке для зонтов.

Теперь «оживает» и Алёна.

АЛЁНА. Зачем тебе кочерга, если нет даже камина?

ДОБРОРАДОВ. На случай подобного житейского обстоятельства.

«Оживает» и Иллария. Она молча приносит кочергу и подаёт Доброрадову. Но тот не берёт, а глазами показывает на Алёну: дескать, ей отнеси.

Иллария подаёт кочергу Алёне.

АЛЁНА (отстраняется). Да не суй ты мне в руки эту железяку! Я же знаю, он хочет, чтобы я его замочила, и он поехал на кладбище бедненькой жертвой жестокосердного общества с затычкой в дырке на башке. Так вот не будет этого! Вы сей же час сядете в такси – ничего, вам это по карману, не то что нам, нищим пенсионерам – и оправитесь к её родителям объясняться. А уж кто из вас и в каком состоянии тела и духа выйдет из этой передряги, один бог знает – я делать прогнозов не берусь.

ДОБРОРАДОВ. А нельзя ль всё же выбрать кочергу?..

АЛЁНА. Вообще-то можно. Но у тебя самого ничего получится, а я мараться не собираюсь. Да и в места не столь отдалённые мне отправляться как-то уже не по возрасту.

ДОБРОРАДОВ. Да, пожалуй… Хотя там нашего брата навалом: тут была амнистия к празднику, так многих пожилых душегубов повыпускали. Причём даже и убийц.

АЛЁНА. До следующего большого праздника я не доживу – они бывают не так часто, как ты думаешь.

ДОБРОРАДОВ. Да? Хм… Тогда неразрешимое противоречие.

АЛЁНА. Как это неразрешимое?! Да и вовсе не противоречие. Как прежде писали в газетах об организации работы городского транспорта на Первое мая и Седьмое ноября, «легковые таксомоторы работают круглосуточно». Ларенька, деточка, выйди, пожалуйста – старому селадону необходимо переодеться. Хотя, как я понимаю, вы это делаете теперь совместно…

ИЛЛАРИЯ. Бабушка!

АЛЁНА. Что – бабушка?! Ну, что – бабушка? Как это тебя угораздило – такую, мне казалось, благоразумную, натворить этаких несуразных глупостей?

ИЛЛАРИЯ. Может это и глупости – но уж никакие не несуразные!

АЛЁНА. (Доброрадову через плечо). Сидор, ты уже одеваешься? (Илларии) То есть, ты хочешь сказать, что твои глупости – благоразумные? Напомни, сколько тебе лет?

ДОБРОРАДОВ. У меня одежда в спальне.

ИЛЛАРИЯ. Ты же прекрасно знаешь – двадцать.

АЛЁНА (Доброрадову). Ну, так и ступай в спальню. Чего рассиживать тут? Соскочить думаешь?

ДОБРОРАДОВ. Думаю.

АЛЁНА (Илларии). Вот видишь, двадцать. А этому старому селадону (Доброрадову через плечо), который наивно рассчитывает соскочить, – под семьдесят. Полвека! Ты отдаёшь себе отчёт, что между вами – пол-ве-ка?

ИЛЛАРИЯ. Да ничего не полвека. Мы рядом, вот смотри.

ДОБРОРАДОВ. И я отнюдь не старый селадон – не надо гипертрофировать!

АЛЁНА (Доброрадову). Ты шёл в спальню? Там есть большое зеркало – мы с тобой вместе его в прошлом месяце покупали, так вот, как дойдёшь, встань перед ним и убедись.

ДОБРОРАДОВ. В чём? Я и так знаю, что мне под семьдесят. Для этого надо не в зеркало, а в паспорт посмотреть.

АЛЁНА. В душу себе надо посмотреть! И не сейчас, а прежде чем совращать двадцатилетнюю девушку.

ИЛЛАРИЯ. Сидор меня не совращал.

АЛЁНА (ухмыляясь). Ну, тогда методом исключения остаётся определить, что это ты его совратила.

ИЛЛАРИЯ. Именно!

АЛЁНА. Скажите, пожалуйста! (Доброрадову). И ты ей это позволил?

ДОБРОРАДОВ (морщится). Ты выбираешь не те выражения.

АЛЁНА. А ты ещё тут?! Ты же шёл переодеваться, а за одно и посмотреть на себя в зеркало.

ДОБРОРАДОВ. «Совратил», «совратила»… Никто никого не совращал.

ИЛЛАРИЯ (недоумённо смотрит на Доброрадова). Так мне это что, приснилось?

АЛЁНА (навострив уши). Что именно, деточка?

ИЛЛАРИЯ (смущённо). Ну…

АЛЁНА. Ну, говори, говори! Тут все свои.

ДОБРОРАДОВ (Илларии через голову Алёны). Тебе ничего не приснилось. Я правда люблю тебя.

ИЛЛАРИЯ (бросается к нему и прижимается всем телом, глядя на Алёну). Но первая тебе это сказала я.

ДОБРОРАДОВ. Да…

АЛЁНА (привстаёт с кресла и тут же падает обратно). Да?!

Доброрадов с Илларией в его объятьях дружно кивают.

АЛЁНА. Вы мне зубы не заговаривайте! Это дело молодое, когда сегодня Матвей, а завтра – Андрей. (Она поднимает назидательно палец) Но не Сидор Доброрадов, которого уже на кладбище с фонарями ищут.

ИЛЛАРИЯ. Бабушка! Да он всех Матвеев и Андреев переживёт!

АЛЁНА (подавленно). Чувствую, что и меня тоже… Вот уж чего не ожидала увидеть на старости лет, так это то, как моя внучка губит свою жизнь.

ИЛЛАРИЯ. Я вовсе не гублю! Разве любовь может погубить жизнь?

АЛЁНА. Да какая же это любовь… Ты бы тоже, Сидор, подумал сперва, в какой омут толкаешь мою внучку.

ДОБРОРАДОВ. Она свободна. Это выбор её. А я лишь не нашёл в себе сил ему противиться.

ИЛЛАРИЯ. Любимый, что ты говоришь!

ДОБРОРАДОВ. Горькую правду…

ИЛЛАРИЯ. Выходит, ты мне просто подыгрывал?

ДОБРОРАДОВ. Да бог с тобой! Я всегда был с тобой искренен. Но бабушка-то ведь права: полвека – есть полвека.

ИЛЛАРИЯ (горячится). И мы будем играть в числа? Если ровесники – это любовь. Если разница в возрасте небольшая – ладно, и это любовь. А если почти полвека, то, значит, что-то грязное и пошлое?

ДОБРОРАДОВ. Ларенька, боже избави!

ИЛЛАРИЯ. Тогда в чём же дело? Ах в том, «а что же скажет Марья Алексевна»? Ну да, мы же не о счастье должны думать, а об общественном мнении! Чтобы ему, а не нам было счастье. (Алёне) Бабушка, но зачем?

Алёна удручённо молчит.

ИЛЛАРИЯ. Почему удовлетворённость общественного мнения должна быть нам всем дороже нашего собственного счастья? Я этого не понимаю и никогда не пойму.

ДОБРОРАДОВ (осторожно). Я, честно говоря, тоже…

АЛЁНА (жёстко обрезает его). Да ты-то старый дурак, а туда же – понимать!..

Доброрадов выходит.

Иллария подсаживается к Алёне на палас у её кресла.

ИЛЛАРИЯ (просительно). Поговори сама с родителями.

АЛЁНА. Ишь какая! Нашкодила – а бабушка выручай?

ИЛЛАРИЯ. Ничего я не шкодила. Я счастье нашла. Ну да, не в тренде – но счастье само управляет нами. Мы можем только впустить его в себя или оттолкнуть. Я не стала отталкивать.

АЛЁНА. Сидор – замечательный человек. (Оглядывается, не слышит ли Доброрадов, и не находит его в комнате) Но ведь у вас же нет будущего. Сколько он ещё проживёт?

ИЛЛАРИЯ. Он говорит, не меньше тридцати.

АЛЁНА. Какой самонадеянный! Он, конечно, человек здоровый…

ИЛЛАРИЯ (оживлённо). Прикинь, у него даже медкарточки в поликлинике нет и страхового полиса – они ему не нужны. А тут я ещё рядом – какой омолаживающий эффект!

АЛЁНА. Ты заблуждаешься, девочка. Молодой женщине нужен молодой мужчина. Девушка старика не омолодит – это он её состарит. Так уж физиология наша работает.

ИЛЛАРИЯ. Мне всё равно.

АЛЁНА. Это сейчас. Сейчас у тебя, это видно же, эйфория, когда море по колено. А пройдёт время, и весь негатив вашего мезальянса скажется во всей его неприглядности.

ИЛЛАРИЯ. Не каркай, бабушка!

АЛЁНА. Да тут хоть каркай, хоть выпью реви или филином ухай… (Она долго молчит) Ты одурманена счастьем, и потому не стану тебя переубеждать. Верно говорит Сидор, каждый должен прожить жизнь по своему собственному плану или по собственной дурости – иначе в старости проклянёт тех, кто ему этого не давал. Что ж, живи, как считаешь правильным – и бог тебе судья. Я не хочу, чтобы ты меня проклинала.

ИЛЛАРИЯ (порывисто обнимает и целует Алёну). Бабуля! А родителей убедишь? Меня они, я боюсь, не послушают.

АЛЁНА. Постараюсь. Во всяком случае, попробую. Они же тебе тоже не враги. Но пока лучше им на глаза не показывайтесь. Пусть уляжется гроза.

ИЛЛАРИЯ. Гроза? Какая гроза?

АЛЁНА. А ты думаешь, она дома не грянет?

Тут появляется Доброрадов. Он в изящном костюме и стильных рубашке с галстуком.

ДОБРОРАДОВ. Ну что же, я готов!

ИЛЛАРИЯ. А мы уже к родителям не едем.

ДОБРОРАДОВ. А я к ним и не собирался. (Мимически передразнивает Алёну, выражающую недоумение). Мы едем в ресторан! Мне только что позвонили из «Эксмо» – мою книгу запускают в производство наконец и в России. Это надо отметить, и я приглашаю вас, мои милые дамы.