Бывает так, человек и молод, и не болеет, а должен умереть. Он, конечно, умирать не хочет, изворачивается, свою счастливую звезду заклинает. Раньше она таких прыгунов на раз-два ловила. Долго от нее бегать никто не мог. А теперь стара стала. Не по силам. Этот от нее второй год скачет. Ну, ничего попался, голубчик.
Довел ее до квартиры, дверь помог открыть. Она его на чаек зазвала. В знак благодарности. Он как зашел, сразу журналы расходные увидел.
– Что это у вас, бабушка?
– Книги бухгалтерские. Не видишь, что ли? Бухгалтером я всю жизнь проработала.
– Что ж вы их храните?
– Да, вот, хотела в подвал снести, да помочь некому. Один тут помощник вертится, да все недосуг ему.
– Так я помогу, показывайте подвал.
И все, кроме одной в подземелье снес. Хороший парень. Старой закалки человек. Работящие они, земные, не то, что ангелы – летучее племя.
Может, отпустить? По молодости, она нет, нет и отпускала… Выслушивала гневные отповеди ангела. Все ей было нипочем. И сейчас, редко, но бывает, сжалится над распухшим от лекарств лейкозным ребенком, и над почерневшей от горя матерью, отступит в сторону, живи, пока живется. Хотя знала, себе только хуже сделала, дважды придется наведываться. Людей жалеть – только работу множить. Но иной раз отступала в память о том самом, своем первом. Ведь и он от болезни умер. Болезни тогда редкостью большой были, их за кару небесную почитали. А про него сказали, что проклят, потому что смерть полюбил. И она чувствовала себя виноватой, и от горя, что разрывало ей грудь, не знала, куда деться, и плакала, сидя у его постели. И слезы жгли, как крапива, падали на руки и, казалось, прожигали, кожу насквозь, вливались обратно в твое существо и вновь комом поднимались к горлу. И так без конца все двадцать ночей. И не могла она из него исторгнуть душу. Руки не поднимались. Мучила его и себя. Но и в сторону отступить не смогла. Отступить – значит, забыть. Пусть на время, но забыть. А она не могла. Не могла не видеть его глаз. Даже час, даже минуту. «Сколько же в тебе человеческого – смерть», – прошептал он, закрывая глаза. И она их больше не увидела.
За чаем разговорились. Он – художник. А его не признают, и талантом не считают. Он уже и сам в себя почти не верит. Но что делать, если, кажется, будто картины заперты у него внутри, и стучат, рвутся наружу. Не выпустить их – тебя разорвут. Она слушала и кивала. И понимала, что только она ему и может помочь.