Эти завихрения в голове напоминают мне резную игрушку: два исконно русских персонажа, Медведь и Мужик, сидя на бревнышках, лупят молотками по наковальне. Сдвигаешь верхнее бревнышко к центру – один замахивается, а второй бьет по наковальне, и наоборот. И вот такой-то наковальней, мастерской герра Эбихарта, служит моя бедная головушка!
Но есть и экспортный вариант игрушки. Сидят не мишка с мужиком, а два мужика-антагониста, каждый из которых – половинка моего alter ego. Один персонаж (назовем его Художником-Бюргером) толст, богат, хорошо одет. У этого господина вместо кувалды – палка брауншвейгской сырокопченой колбасы. И лупит он ею не наковальню, а второго мужика – Молодого Художника, чьи худые ноги обтягивают дешевые индийские джинсы. Одет он в цветастый ситцевый батник, носит длинные волосы а ля «Битлз», взор его горит.
– За все в этой жизни, Алекс, нужно платить! Платить, а не жевать сопли! Тебе же немецким языком сказали: твои дети будут учиться в Сорбонне, а твоя жена будет получать пожизненную пенсию в немецких марках. Твоя карьера, деньги, слава – в Германии, с фрау Кляйн! Бросай жену, забирай детей и лети в Германию, навстречу груди пятого размера!
– Ты о чем, Бюргер? – вяло отвечает Молодой. – Какая пенсия, какая, на хрен, Сорбонна? Я же люблю ее! То есть жену. Не фрау. Я без нее жить не смогу. То есть без жены. Она мать моих детей!
Бюргер словно и не слышит, лупит и лупит, хрясь да хрясь палкой брауншвейгской сырокопченой – по голове да по худой спине!
– Твоя карьера, деньги, слава – в Германии, с фрау Кляйн, обалдуй! Бросай свою жену, забирай детей и лети в Германию!
У Молодого уж и лицо разбито, и слезы в два ручья льют…
И тут я понимаю, что на меня смотрит не мужик-антагонист, не фрау Кляйн и не какой-нибудь седовласый господин из её богатых знакомых.
На меня смотрит жена. Смотрит с умилением, не понимая истинной причины моих слез и думая, конечно, что я растрогался, вернувшись на Родину и оказавшись в объятиях семьи…
Машина подъехала к дому. Сейчас вытащу из багажника чемоданы. Занявшись физической работой, я отвлекаюсь наконец от навязчивых диалогов в голове. Скорее в квартиру, в ванную, скорее раздеться и смыть с себя грязь лжи и фальши, а потом… потом спрятаться от себя самого на груди у любимой женщины!
Боже, как же хорошо дома! Роль русского принца номер два, роль сексуальной машины а-ля Распутин позади! Я больше не чувствую себя красивым муляжом, который кто-то использует, имитируя счастливую семейную жизнь…
Раздеваюсь, отдаю жене пиджак, брюки, не забыв вынуть из кармана пухлую пачку денег: вот, мол, чем я занимался в Германии.
Для начала принимаю прохладный душ. И ложусь в ванну, которая наполняется горячей водой. Не хочу ни о чем думать. Это у меня получается. В моей голове, кажется, и пусто, и тихо. Двое, которые долбили в ней, похоже, бросили молотки и ушли на перекур. Спасибо тебе, господи, что прекратил эту муку! Надолго ли?
Я и не представляю, насколько пророческим оказался этот вопрос!
Надеваю халат – и в спальню! Почти бегом. Ныряю под одеяло. Поскорее ощутить прохладное, всегда пахнущее свежестью после дождя тело жены! Такое родное! Зарыться, закопаться в нем и слушать стук сердца, сердца любимой женщины. Я крепко прижимаюсь к ней всем телом, вдыхаю терпкий запах ее подмышек, всегда волновавший мое воображение, целую ее глаза, губы, шею, грудь. Боже, какая красивая, какая маленькая грудь у моей жены! Машинально задаю себе вопрос: сколько потребуется грудей моей любимой женщины, чтобы набралось на одну большую грудь фрау Кляйн?
Зря я затеял эту дурацкую считалку! Включилась телепатическая связь с Германией! На тумбочке верещит домашний телефон. И вся любовная прелюдия мгновенно разрушается.
Жена со вздохом снимает трубку. Недолго слушает. Передает мне:
– Это тебя.
По ее лицу пробегает тень!
В трубке я слышу знакомое прерывистое дыхание. В ухо мне льется приторно-мурлыкающий голос Карен:
– Аlex, mein lieber Alex! Wie geht es dir? Ich liebe dich… Ich liebe dich… Ich liebe dich…
– Кайн проблем, Карен! Кайн проблем! Кажется, я не сказал «майне либе». Или сказал?
Перед моими глазами всплывает золотой вибратор, утеха одиноких женщин. Такая штука лежит у Карен под подушкой. И тут я усек свою роль в эту минуту! Это же роль диспетчера в «Сексе по телефону» города N!
Боже мой! Не помню, что я сказал еще Малышке Карен, игравшейся с вибратором. Я постарался побыстрее закончить «деловую беседу», говоря что-то о живописи, академических планах и иногда вставляя «Их фертшее нихт», – словом, заглушая своим голосом те звуки, что неслись из телефона. Когда в трубке наконец-то раздались финальные стоны и послышался сдавленный крик Малышки, я с облегчением сказал «ауф видерзеен» и опустил трубку на рычаг.
Но этим сцена не окончилась.
Будто по команде товарища генерала, в моей голове с яростной силой вновь принялись бить по наковальне два мужика-антагониста. Бюргер опять лупил палкой колбасы Молодого, приговаривая: «Твоя карьера, деньги, слава – в Германии, с фрау Кляйн! Бросай жену!..»
Молодой, прикрывая разбитое лицо окровавленными руками, шептал: «Бюргер, скотина ты толстомордая! Ты прекрасно знаешь, что я не люблю Карен. Я не хочу больше быть Rasputin, Russian sex-machine! Не желаю служить красивым муляжом, игрушкой, картинкой для чужой жизни! Хочу быть самим собой, черт подери!»
Зря я черта помянул! Парочка в голове устроила настоящую драку и полный кавардак в моей бедной головушке. Меня вдруг осенило.
Выпить водки! Если я сейчас же не выпью водки, я просто сойду с ума! И путь мой ляжет тогда не к успеху, какому бы то ни было, а в психушку!
Накинув на голое тело халат и массируя пальцами виски, я, как древний старикан, страдающий от жутких головных болей, поплелся на кухню. Есть ли там бутылка?
– Говоришь, картинка для чужой жизни?.. – прошептал я на кухне.
Конверт с фотографиями! Конверт, который подарила мне на память Малышка Карен, заявив: «О пожалуйста, дорогой Алекс, майн либер фройнд, не забы- вай меня! Пожалуйста, помни меня! Каждый день вспоминай, Алекс!»
Каждый не каждый, но немую сцену на кухне я помню до сих пор, хотя с того дня минуло больше четверти века.
На обеденном столе лежали фотографии, вынутые из конверта. На снимках были запечатлены самые пикантные моменты из порнофильмов. Приглядевшись, я узнал эти «порнофильмы»: их героем и героиней были Малышка Карен и я, многодетный отец, любящий муж и прекрасный семьянин собственной персоной!
Не то голос генерала, не то голос Бюргера откуда-то сверху сообщил:
– Так-то вот, дорогой Алекс! Не надо было тебе считать, сколько потребуется грудей твоей любимой женщины, чтобы получить одну грудь фрау Кляйн! Глядишь, и пронесло бы…
Не пронесло бы! Аннушка уже разлила подсолнечное масло… Стоп, это не отсюда.
Да как же фрау Кляйн сподобилась мне такое подсунуть?
«Слава богу, я не партийный!» – подумал я, вспомнив одновременно и партию, и бога.
– Ну и сволочь ты, Миронов! – бросила жена, прикуривая сигарету от сигареты. Руки ее тряслись. – Уж от кого-кого, а от тебя я такой подлянки не ожидала! Если еще раз поедешь в Германию – разведусь и детей заберу.
– Никуда я не поеду! – сказал я.
Почувствовав в моем голосе неуверенность, жена ответила:
– Такой ценой мне деньги и подарки от тебя не нужны. Завтра же едем в деревню. Бабулёк уже третий день без городских продуктов кукует, нас ждет. С утра сходим на рынок, затаримся и поедем.
Ответить я не сумел. В эту минуту Бюргер и Молодой с такой силой принялись лупить по наковальне, то есть по моей голове, что от звонкого гула волю мою парализовало.
По счастью, бутылка на кухне нашлась.
Я налил себе полстакана водки и выпил. Не закусывая. Хотелось забыться. И уснуть. А вдруг утром этот кошмар развеется?
Потом я доплелся до спальни и рухнул на пустое семейное ложе. От водки стало только хуже. Голова теперь раскалывалась точно спелый арбуз в руках у Бегемота из «Ну, погоди!» Жена спала в детской. Телефон звонил не переставая. Понимая, что звонит Карен, я выдернул провод из розетки.
Перед тем как заснуть, я вдруг осознал: Карен подстроила это нарочно! Она четко понимала: разговора о разводе с женой сам я никогда не заведу. Малышка решила, что моя жена, узнав о немецких гулянках мужа, сама подаст на развод. И я, как созревшее яблоко, сам упаду в крепкие объятия расчетливой немецкой красотки!
И опять Бюргер принялся дубасить Молодого брауншвейгской колбасой по щекам!
– Запомни, Алекс, – приговаривал он, – чем хуже твое положение здесь, в России, тем лучше оно покажется тебе в Германии! Карьера, деньги, слава – всё там, на родной немецкой сторонке, с милой фрау Кляйн в постели! Бросай свою жену, забирай детей и лети – фрау Кляйн ждет тебя с распростертыми объятиями.
– Какой еще родной немецкой сторонке?.. – слышу я свое бормотанье. Решительно, мне надо выспаться. Дорога с утра предстоит трудная, долгая.
Купленная у родственника вазовская «семерка» дышит на ладан. Это тебе не джип фрау Кляйн… А тут еще два обалдуя лупят друг дружку в голове! Эх, придется еще выпить водки! Дернув еще полстаканчика, я возвращаюсь в спальню и падаю на одинокое семейное ложе.
Под утро снится мне сон. Наверное, вещий.
Будто бы купили мы с женой на рынке продукты, погрузили в багажник. Дети уселись на заднее сиденье. «Семерка» тронулась в путь-дорогу. И стал я за рулем засыпать. А жена мне и говорит:
– Не спи, Алекс! Видишь, дорога раздваивается, а посередине горюч камень лежит? Выйди и посмотри, что на нем написано!
Остановил я машину. Подошел к камню. А на нем две стрелки нарисованы: направо – в деревню, 437 км, налево – в Германию, 5.617 км. Стою я и размышляю. И вдруг из-за камня выскакивает Карен, а на голове у нее маленькие рожки торчат. Хватает фрау меня за руку и приговаривает:
– Алекс, майн либер Алекс! Их либе дих! Ком цу мир!
Видя такое немецкое непотребство возле русского камня, из машины выскакивает моя жена. Хватает меня за свободную руку и кричит:
– Лешенька, вставай, в деревню надо ехать, бабуля ждет! Что такое? Не может быть!
И тут я просыпаюсь. Продираю глаза. Надо мною склонилась жена.
– Лешенька, вставай, в деревню надо ехать, бабуля ждет!
Привожу себя в божеский вид: чищу зубы, жую ложками растворимый кофе: отбить бы запах алкоголя да взбодриться! Лезу под душ, пускаю холодную воду. Холодные струи приносят облегчение и ещё кое-что. В посвежевшем мозгу очухиваются двое… пардон, нет, очухивается лишь один – Бюргер. Он добил-таки Молодого.
Вдобавок меня отчего-то одолевает страх: деньги скоро закончатся, тогда что я буду делать один в Москве? Без Карен? Остатки моей воли утекают в слив вместе с водой.
Меня охватывает паника, мысли в голове путаются, меня знобит, как гриппозного. А потом я ощущаю себя злым Каем, героем сказки о Снежной Королеве, которая превратила его сердце в ледышку.
Малодушие – вот что это такое. Я отдаюсь безвольному потоку. Я мысленно переношусь в Германию, в уютный замок Снежной Королевы. То есть фрау Кляйн. Какое же это счастье: ни за что не отвечать, вкусно кушать, красиво одеваться, полоскать член в шампанском, предаваться изощренным любовным утехам, ходить на светские вечеринки! Эх, стать бы снова любимой игрушкой Малышки Карен! И пусть обо мне думают, как об эдаком русском мачо, новом Распутине, секс-машине из России!
Жена сама садится за руль. Разбуженные раным-рано детки вповалку засыпают на заднем сиденье. Начинается долгий путь в родную деревню.
Долог путь не только из-за расстояния. Приходится ехать медленно: дороги разбиты и выглядят будто в Северном Вьетнаме, по которому прошлись ковровыми бомбардировками американские Б-52.
Вдобавок старая советская «семерка» – совсем не немецкий «Мерседес». И у нее запросто может что-то отвалиться. Двигатель может заглохнуть. Запчастей по пути не купишь, автосервисов в глуши не встретишь.
Словом, путешествие не просто безрадостное, а еще и рискованное.
И опять я в своих фантазиях переношусь в богатое царство Снежной Королевы в немецком исполнении – с широкими автобанами, шикарными машинами и Малышкой Карен с теплыми грудями, между которыми я могу запросто вложить голову.
Не предательство ли – думать о таком?
Случай на дороге возвращает мне осознание действительности. Машина словно натыкается на что-то. Пробито переднее правое колесо – мы чудом не улетели в овраг! Трясущиеся руки жены все еще обнимают руль. Я лезу в багажник за домкратом и запаской. Думаю, о том, что было бы, если б машина полетела в овраг… И тут ко мне возвращается воля. Даже Бюргер в моей голове отбрасывает в сторону палку брауншвейгской колбасы и начинает хлестать Молодого по щекам, приводя того в чувство. Я сливаюсь с Молодым, Бюргер пропадает следом за колбасой, а ко мне возвращается уверенность нормального мужчины из России, для которого смена колеса на дороге – дело привычное.
За Угличем, за плотиной, когда до деревни, если верить знаку, оставалось 128 км, отказал вентилятор. Начал перегреваться перебранный недавно бензонасос: он подавал топливо в двигатель толчками, порциями. Остановив машину возле огромной лужи, я намочил в воде носовой платок, накинул его сверху на горячую крышку бензонасоса. Чтобы бензонасос не перегревался, а топливо в двигатель поступало равномерно, я закрыл капот не до конца, вставил в щель обломок березовой ветки. Кусок алюминиевого провода, который нашелся тут же, на дороге, страхует капот от открывания на ходу.
Так и ездим! Не Германия! Остаток пути прошел тоже не без приключений. На въезде в деревню «семерка» застряла в большой яме, залитой водой. Объехать ее не объедешь – вот я и сел.
Я сбегал за сельским соседом. Пообещал поставить бутылку. И мы вдвоем, поднатужившись, вытолкнули «семерку» на твердую поверхность.
Вот мы и дома! Заслышав шум подъезжающей машины, бабуля выходит за калитку. Вытирает перепачканные землей руки о передник. «Картошку полола, наверное», – мелькает в моей голове. Обнимаемся. Целуемся.
Олдюшка, наш любимый пес породы колли, радостно лая, выбегает навстречу. Голодный, он тыкается острым лисьим носом нам в руки, одежду. Заспанные дети, как горох, высыпаются из машины. Бегут к Бабулику и Олдюшке.
Открываю багажник и тащу сумки с продуктами и подарками в избу. Большая русская печь, занимающая треть избы, пышет жаром, в открытой арочной пасти томятся большой чугунок с наваристыми щами и чугунок поменьше, с ярко-желтой пшенной кашей с оранжевыми кусочками ароматной тыквы.
О, деревенский дом! Это первая наша с женой недвижимость, купленная еще в советские годы. Столетний дом, перевезенный из зоны затопления до войны. К нему пристроены коровник и дровяник. По вечерам, когда во всех восьми окнах горит свет, дом напоминает гигантский корабль, вытащенный из воды на землю и плывущий среди кустов терновника и черемухи под вечерние рулады соловьев.
Русские красоты? Не тут-то было!
В моей голове тотчас ожил Бюргер – и мощным колбасным ударом послал в нокаут Молодого.
– Немецкий коттедж у фрау Кляйн! – взорвался вопль Бюргера в моем мозгу. – Как смеешь ты сравнивать с ним эту деревенскую развалюху?
Хохот Бюргера вогнал меня в хандру. Вся прелесть деревни исчезла, вспомнились разбитая дорога, проколотое колесо, яма и проволока вместо автосервиса… Я снова затосковал по Германии, по сытому и налаженному быту, по работе со студентами в «Zommer Academy» и по возбуждающим прелестям Малышки Карен.
– Это не жизнь, Алекс! – додавливал меня Бюргер. – Твоя судьба, карьера, деньги и слава – в Германии! Сколько можно тебе повторять? Ферштейст ду? Только в Германии ты достигнешь всего под мудрым руководством фрау Кляйн! Ты покоришь весь мир!
Очнулся было Молодой, но тут же получил палкой колбасы по носу. На помощь мне пришла верная водка.
Прихватив поллитровку, я спустился к реке. Чудесная река Сить! Совсем недавно, в «догерманский период», я рассказывал друзьям и знакомым про медвежий угол в Конюхово, в селе, утопающем в разнотравье, окруженном лесными чащами. Здесь я впервые услышал ту тишину, которой никогда не бывает в городе. Тишину звенящую, городскому уху непривычную.
А иной раз сквозь километры доносился шум работающего в поле комбайна или трактора. Голубое море цветущего льна плескалось до горизонта. Деревенские мужики, еще полные сил, загорелые, работящие, не падали духом. Не брали их ни фальшивая водка, ни дикие гайдаровские реформы, сравнимые с потерями в Великую Отечественную.
Здесь, в тот же «догерманский период», раздевшись догола, как Адам и Ева в Эдемском саду, мы с женою бродили парой вдоль песчаной отмели Сити. Обходили серебряные скелеты корневищ мертвых деревьев, напоминавших диковинных морских чудовищ, выползших на берег. Солнце бабьего лета напоследок одаривало теплом увядающую природу. Предаваясь любовной страсти, мы с женою сливались в гармонии с природой.
И дети наши были зачаты в любви и счастье. Окруженные родительской заботой, они росли спокойно и гармонично, радуя нас своими первыми достижениями и успехами.
– Когда это было? Быльем поросло! – рявкнул в мозгу Бюргер. – Дети не нуждаются в твоей опеке. Что тебя здесь держит, Алекс? В этой чаще? Давай в аэропорт – и дуй в Германию!
– Алекс, не слушай толстомордого! – возопил Молодой. – Ты предашь свою любовь! Свою жену, своих детей! Предашь себя!
Точный, отработанный боковой удар в челюсть свалил Молодого.
– Сопляк, кого ты учишь жить? – Бюргер сплюнул на неподвижное тело Молодого. У того изо рта текла кровь. – Алекс, не будь идиотом, дуй в Германию. Я ведь тебе покоя не дам.
И давай опять молотить по наковальне! Боль в голове стала невыносимой – казалось, черепушка вот-вот лопнет, на кусочки, на осколочки разлетится. Слезы водопадом хлынули из глаз. Не то от боли, не то от жалости к самому себе!
Я сунул горлышко бутылки в рот и выдул всю водку из горлышка. Какое-то время не мог дышать. Затем, придя в себя, не спеша разделся, вошел в воду. Помню странное ощущение нереальности происходящего: я будто раздвоился; одно мое «я» решило меня погрузить на дно и утопить; второе хладнокровно глядело со стороны: сдрейфит первое или нет…
Прогретая на солнце вода не принесла облегчения. Разламывающая черепную коробку боль еще больше усилилась. Пора кончать с этим, мелькнула мысль. Я поплыл, выгреб на середину реки, как бы заранее отрезая себе путь обратно. Место что надо: глубина хорошая, до берега далеко… Теперь надо как следует погрузиться. Не дрейфь, Алекс! Инстинктивно задержав дыхание, я нырнул и стал усиленно работать руками, стараясь уйти под воду как можно глубже. Теплая поверхностная вода сменилась прохладной, отчего мне сделалось как-то легче. Когда же прохлада сменилась на глубине холодом, почти ледяным холодом, меня охватила эйфория. В душе вспыхнуло вдруг чувство безграничного, вселенского счастья – безудержной любви к близким, прощение всех и вся! И невыносимая головная боль вмиг пропала. А с очищением от боли вернулось и желание жить.
Господи, как жить-то хочется! С этой мыслью из мальчика Кая с ледяным сердцем я вдруг превратился в нормального русского мужика, любящего жену, детей и верящего в свои силы… Только б воздуха в легких хватило!
На поверхность реки меня выплюнуло будто пробкой.
Отдышавшись, отлежавшись на спине, все еще пребывая в сказочной эйфории, я погреб потихоньку к берегу. Решение утопиться казалось мне теперь малодушным и достойным презрения. На четвереньках, будто собачка, не веря, что всё уже позади, с трудом ориентируясь в пространстве, я прополз по мокрому песку, добрался до сухого берега и уткнулся в прогретый солнцем песок. Дыхание рвало легкие, сердце бешено колотилось…
Боковым зрением я заметил плывущий по реке прогулочный катер. На его верхней палубе были накрыты столы: там поздравляли новобрачных, там поднимали бокалы. Из динамиков плыла мелодия «Индейского лета», пел Джо Дассен. По щекам моим стекала речная вода, стекали и слёзы. Ручейки очищения!
Сквозь слезы я видел с трудом, а потому катер походил на какой-то дивный мираж. Бархатный тембр Джо Дассена дарил удивительное чувство уверенности, как бы обещал: друг, всё можно исправить, любовь можно вернуть!
Можно сделать так, что вернется всё, что объединяло нас двоих шестнадцать лет назад, когда мы, совершенно голые и бесконечно счастливые, бродили по песчаной отмели Сити той осенью, тем давно забытым, но таким близким индейским летом 1981 года!
* * *
– Алекс, ну ты даешь! Мелкого угля, но много! Я аж прослезился, словно фильм посмотрел. Ну как в детстве, в пионерском лагере… «Последний дюйм» называется… Выполз он из воды… На четвереньках…
– Старикаш, но меня, слава богу, никто не покусал, у нас акулы в Сити пока не водятся. Холодно – это верно. И зимой лед – до метра в толщину. А в фильме малец тащит батю своего, летчика Бена Энсли, покусанного акулой…
– А песня? Песню помнишь, Алекс? Нас тогда слова потрясли:
Тяжелым басом гремит фугас Ударил фонтан огня…
– Конечно, помню!
А Боб Кеннеди пустился в пляс:
Какое мне дело до всех до вас?
А вам – до меня!
– Слушай, Алекс, классные фильмы тогда снимали!
– Ну да, Старикаш, и трава была зеленее, и небо голубее, а девочки – моложе…
– В бутылке еще осталось нам по разу причаститься?
– Осталось, Алекс, осталось! Как раз по пять капель со стариком Хэнком!
– Разливай, Старикаш!