Панкратов в волнении замолк.
– О, – внезапно воскликнул он, – критика не знала, что я жалкий мазилка, а велика она, эта женщина, велика святая скорбь ее глаз, одухотворившая мои картины!
– Где же я найду теперь ее, – снова вскрикнул он в бесконечном унынии, – как могу найти ее? Кто мне поможет в этом?
– О, как это мучительно! – добавил он со стоном.
И он замолк, бледный и потрясенный. Зимницкая слушала его, не шевелясь; ее лицо казалось бледным от лунного света. Месяц поднимался выше и заливал теперь лица собеседников. Даже желтый песок аллей от его света казался зеленым. Контуры теней вырисовывались резче.
Панкратов продолжал:
– Через неделю после первой встречи мы любили друг друга. Я звал ее Астрой, так как она не открыла мне своего имени. Смеясь, она говорила:
«Что имя – звук пустой!» Больше того, она взяла с меня слово, что я никогда не буду даже пытаться узнать о ее имени, о подробностях ее земного существования. «Зачем?» – говорила она, и я соглашался с ней. По ее словам мы могли принадлежать друг другу только один месяц в году. Одиннадцать месяцев мы должны были жить в разлуке, не смея даже переписываться. К этому, как говорила она, ее побуждали обстоятельства – «их же не прейдеши!» И я верил ей безусловно. Может быть у нее был муж, разбивать иллюзию которого у нее не хватало решимости; может быть у нее были любимые дети, – почем я знаю! Она сказала «нельзя», и я этому подчинялся.
Но один месяц в году был наш, и мы им пользовались. Мы зарабатывали его одиннадцати месячными мученьями!
Мы выбрали для наших встреч один глухой приволжский городишко, которой скрашивала только Волга.
В окрестностях этого города на берегу Волги есть холм, а там среди ив зеленеет лужайка. Тут у милых колен я обдумывал все мои картины. Как-то я спросил ее, любит ли она меня, и верна ли мне? Она с грустной улыбкой отвечала: – «Месяц – наш!» Я понял ее, и ее ответ не причинил мне досады. Тот месяц, который был нашим, я был уверен в искренности ее любви – иначе для чего бы она приезжала?
А многие ли из людей могут похвастаться такой уверенностью? И я был доволен судьбой. Этот месяц, подготовленный одиннадцатимесячными мечтами и разлукою, был нам бесконечно дорог и весь он уходил на любовь, на обдумыванье моих будущих картин, вдохновленных святою скорбью ее глаз. И я делился с нею этими замыслами на зеленой лужайке, среди ив, под тяжелый шелест волжской волны. А те одиннадцать месяцев я проводил в работе и в мечтах о новом свидании. Конечно, я сказал ей мое имя, так как мои картины все равно выдали бы меня головою.