– Карош лошадкэ! – заметил Абдулка, и в его косопоставленных глазках блеснула зависть.
А Епифорка ласково послал лошадь рысью.
– Ну, ты, ералашный!
Ералашный, впрочем, от рыси упорно отказался.
Через несколько минут Епифорка был уже дома.
Когда он подъехал к своему дворику, из избы навстречу к нему выбежали жена и дочь. Фекла, желтолицая и низкорослая баба, увидев лошадь, даже руками всплеснула, а Настька просто-напросто захихикала. Епифорка степенно слез с лошади, оглядываясь, не видит ли его торжество кто-либо из соседей. Лошадь осмотрели со всех концов. Фекла высказала предположение, не стара ли она? Но Епифорка даже рассердился.
Стара? С чего это она выдумала! Лошадь на целый год моложе Настьки, а Настька только через год будет невестой.
– Стара? Епифорка презрительно смерил Феклу с головы до ног.
Стара, а он летел на ней, как вихрь, даже все кишечки отбило. Стара, а он обогнал на ней томилинского псаломщика, когда тот, обронив кнут, остановился около Надеждина хутора.
Стара, а ей позавидовал сюлявский Абдулка и сказал: «Карош лошадкэ!» А сюлявский Абдулка – первостатейный конокрад, и кому же, как не конокраду, знать лучше достоинства лошади? Епифорка говорил долго и горячо. Лошадь, слушая похвалы хозяина, застенчиво хлопала глазами. Фекла, в конце концов, успокоилась, и лошадь водворили в хлеву, задав ей на ночь просяной соломы.
За ужином только и говорили, что о лошади.
Как бы им ее назвать? Думали, думали и решили «Огурчиком».
– Сытенькая она, – пояснил Епифорка, – круглень-кая, что твой огурчик.
Настька попробовала было возразить:
– Ребрушки у неё как быдто…
Но Епифорка оборвал дочь на полуслове.
– Ребрушки? Много ты понимаешь! В кости она широка, вот и ребрушки! На худой лошади томилинского псаломщика не обгонишь!
С этим все согласились. Томилинский псаломщик кормит свою скотину хлебом, а от хлеба лошадь плохой не будет. После ужина все улеглись спать. Но Епифорка долго еще шептался на печке с Феклой.