Угол того листа даже пожелтел от жара, и на этот раз вместо слова Казнь я прочитал уже Казань.
В нескольких местах:
– Казань.
– Казань.
– Казань…
Итак зрение меня обмануло.
Но когда: тогда, или теперь?
Кто мог бы разрешить мне это?
Я на минуту задумался.
В моей груди будто кто-то прыгнул больно толкая сердце. И из моего горла вырвался стон.
Жена проснулась в соседней комнате и, зажигая свечу, окликнула меня.
– Ты что? И разве все еще не спишь?
Я пошел к ней с газетой в руках.
– Прочти мне вот это слово, – проговорил я просительно, указывая на газету.
– Которое?
– Вот это!..
Жена взглянула на меня с недоумением, но тотчас же прочла:
– Казань.
– А это?
– Казань.
– И это?
– Тоже Казань. А что?
– А мне показалось, – проговорил я с болью ощущая, что улыбка растягивает мой рот, – а мне показалось…
Я не договорил.
Кто-то снова больно прыгнул в моей груди, толкнув сердце.
И я расплакался.
Цветы плачут дважды в день: утром и вечером. Этим они похожи на женщин и детей.
Но лед плачет однажды во всю свою жизнь.
И всегда перед смертью.
Жена тоже впервые видела мои слезы. И она хотела послать за доктором.
Но я ее успокоил:
– Это со мной пройдет!
Я долго не мог заснуть после этого случая. И мне все казалось, что две женщины в черном сидят у моего изголовья и попеременно шепчут в мои уши:
– Отчего люди так первобытно жестоки?
– Отчего?
* * *
Сегодня в те часы, когда я был на службе, трое из сослуживцев справились о моем здоровье.
– Отчего вы так желты?
– Не болит ли у вас печень?
А дома за обедом жена и дети заглядывали в мое лицо с некоторым беспокойством и тревогой.
Это мне не нравится.
Я боюсь, что они будут мешать мне думать так, как хотелось бы.
Чтоб оградить себя от этого, тотчас же после обеда я сказал, что хочу несколько отдохнуть.
И ушел к себе в кабинет.
Скинув пиджак я улегся в постель, весь съёживаясь. Накрыв голову пиджаком, я все думал, думал и думал.