Мишенька Разуваев

– О, Ирод Идумеянин, доколе ты будешь нас терзать и драть с народа шкуру! Опомнися, и суток, быть может, не пройдет, как Вельзевул копьем тебя пронзит, над головой своею помотает и в ад забросит, в пекло, на уголья!

Геронтий Иваныч засмеялся беззвучным смехом, поперхнулся, забрызгал слюнями и закашлялся.

– Ох, Мишенька, – говорил он в промежутках между удушливым кашлем, – все мы в аду будем, все туда пойдем! Много на нас крови лежит! Ох, как много!

– У-у-у! – вдруг заухало у него в груди, будто там заплакал ребенок.

Мишенька молча разделся, лёг в постель и, уткнувшись головой в подушки, расплакался.

– Дяденька, оставьте вы меня одного, ради Господа, – простонал он. – Тяжко мне до того, что хошь в петлю лезь, а тут еще вы пугаете! Ох, дядя, дядя!

Геронтий Иваныч не слышал его и вновь заходил по комнате, нашёптывая:

– Страданий не пугайся, человече, страданьями очистишь сердце от греха, страданьями себе блаженство купишь. На адовом огне…

Мишенька опять простонал:

– Дяденька! Ради Господа!

Тот покачал головой, погрозил пальцем и вышел, нашёптывая:

– Отныне разум смерти миром правит, но будет день и разум смерти заменит разум жизни…

Мишенька остался один. Но скоро в его дверь постучали. Он приподнял голову. Его лицо выражало страдание.

– Кто там?

– Это я, Мишенька, – услышал он голос Прасковьи Степановны. – Не хочешь ли, Мишенька, биточков с крутыми яичками или варенцов?

– Не хочу, маменька.

– Покушай, родненький, а то силки в тельце не будет! Покушай хоть грибков соленых со сметанкой! А?

– Не хочу я, маменька, не хочу. Господи, оставьте вы меня одного! Маменька, не мучайте вы меня своей пищей!

Мишенька слышал, как старушка вздохнула около его двери, постояла, пошептала какую-то молитву, вероятно, ему на сон грядущий, и ушла, тихохонько ступая.

«Вот всегда так, – думал, между тем, Мишенька, – тятенька меня обижает, а я – маменьку. Круговой порукой. А за что? Ведь она одна только и любит меня, да разве вот еще сестра Варюша. Господа надо мной смеются, мужики людорезом зовут, а тятенька пилит за все про все!» Он вздохнул и вспомнил, что не помолился на ночь Богу. Тогда он встал с постели, опустился на колени и зашептал было молитву. Но вдруг улыбнулся. «А ведь я могу выгородить безотраднинских мужиков, – внезапно пришло ему в голову. – Скажу тятеньке, что я потихоньку от него сдал им наши озими для пастбища. Сдал, дескать, а деньги прогулял. Профершпилил! С девочкою, с бабочкою, с водочкой, с приправочкой! Вот и вся недолга! Завтра непременно так сделаю!» Он беззвучно засмеялся, наскоро прочитал «Отче» и лег в постель. Но снова и так же внезапно вскочил и сел на постели. Неожиданно ему вспомнился вопль Хрисанки: «Ужо попомните меня, людорезы», и ему пришло в голову: «А что, если Хрисанка подожжёт наше гумно? Красный петух – в селе первая месть!» Он стал торопливо одеваться, намереваясь пройти на гумно. Теперь там наставлен из разных кладей целый городок, и он ни за что не позволит пустить Божий дар дымом. Каждое зернышко было при нем брошено в землю и имело в его глазах особую ценность. Ценность человеческого труда. Он оделся и вышел на двор. На дворе было темно и неприветливо. Косматые тучи все так же шли по небу, безнадежно и хмуро. Ветер уныло шелестел опадающей листвой сада и шептался в щетинившемся у изгороди бурьяне, точно произносил какие-то заклинания. Мишенька двинулся в полутьме к гумну. Трещотка ночного караульщика слышалась в противоположном от гумна конце усадьбы, и Мишенька с раздражением подумал о караульщике: «А наше чучело огородное колодезь с водою сторожит! Смотрите, около него вышагивает!»

Мишенька двинулся было в путь, но на полдороге к гумну внезапно остановился, побледнел, как полотно, и побежал к гумну, что было духу, позабыв даже крикнуть о помощи. Дело в том, что он увидел, как вспыхнул верх маленькой скирды, приставленной к громадной клади. Какая-то тень метнулась в то же время от скирды к канаве, за которой щетинились поросли лозняка. «Это Хрисанка подлец, это беспременно Хрисанка! – думал Мишенька, еле переводя дух. – Это он Божий дар дымом хотел пустить, людской пот пеплом сделать!» Мишенька прибежал на гумно вовремя. Накануне упал дождик и солома разгоралась плохо. Мишенька в несколько минут прекратил пожар, только опалив кое-где руки. Он сбросил со скирды загоревшиеся снопы, затоптал их ногами и замял руками. Потом он огляделся. И тогда его внимание при-влекли поросли лозняка, топорщившиеся за канавой. В одном месте ветки лозняка качались сильнее, точно кто-то проходил там, раздвигая кусты. «Это Хрисанка, – подумал Мишенька, – это беспременно Хрисанка» и бегом пустился к кустикам, не отдавая себе отчета, точно подчиняясь кому-то, толкнувшему его в эту дикую погоню. Ветки закачались впереди сильнее; очевидно, Хрисанка услышал погоню и наддал ходу. Мишенька тоже поспешнее устремился вперёд, не чувствуя боли от ожогов и весь полный желанием нагнать, непременно нагнать того убегающего, будто в этом были сосредоточены цели всей его жизни. Его сердце колотилось. Наконец он увидел Хрисанку и закричал:

– Стой! Не уйдешь!

Хрисанка заковылял, как заяц. Ветки лозняка захлестали лицо Мишеньки. Он уже слышал тяжелое дыхание Хрисанки.

– Стой! Не ушел! – выкрикнул он дико, испытывая почти блаженство от этого слова. – Не ушел!

Он ухватил Хрисанку за шиворот и потянул его к себе.

Хрисанка повернул к нему вполоборота покрытое струпьями лицо. Он был бледен; его тонкие с белым налетом губы дрожали, а его с расширенными зрачками глаза выражали безумный ужас. Мишенька еще раз рванул его к себе и внезапно почувствовал удовольствие, как охотник, затравивший зверя.