Сутолкин сдвинул на затылок шляпу, просиял всем лицом и ударил лошадь плетью. Ему нужно было торопиться в поля. Лошадь понеслась вихрем.
– Здравствуй, невеста! – крикнул Сутолкин, будто пьянея от своих дум, и внезапно расхохотался. Он чувствовал в себе избыток сил. Он был счастлив от сознания, что вышел победителем из битвы с Ветошкиным, и что Тилибеевка, наконец, его. Но едва он скрылся за ближайшим бугром, как из придорожного бурьяна вылез маленький человечек в засаленной поддевке и стоптанных башмаках. Он посмотрел вслед удалявшемуся Сутолкину и по-петушиному, вытянув шею крикнул:
– Здравствуй, невеста! Вор, грабитель, распутник!
Это был Аверьян Ветошкин. Он всю ночь пролежал в бурьяне, дожидаясь, когда уедет со двора Сутолкин. Ветошкин погрозил кулаком, заплевался и по-воровски, задворками, отправился в домишко Сутолкина.
Серафима сидела у окна и что-то вышивала, как всегда с сосредоточенным лицом, таким бледным и строгим. И вдруг она вздрогнула; она услышала знакомое ей шмыганье башмаков, вскинула глаза и побледнела. Перед ней стоял Аверьян Степаныч. Казалось, он постарел еще более и его глаза ввалились. Ветошкин шаркнул башмаками, захихикал и сказал:
– Здравствуйте, герцогиня. Довольны ли вы своим полюбовником? Впрочем, между прочим, мы на вас зубки точим! Нельзя ли вам заказать воровской отмычки? Мне одну бумагу у соседа уворовать надо бы? Ась?
Ветошкин снова захихикал: его ввалившиеся синие губы запрыгали, а в глазах сверкнули огоньки. Серафима слушала, бледная и взволнованная.
– Уходите, – прошептала она, вся будто колеблемая ветром, уходите, или я буду кричать. Слышали?
Ветошкин сделал шаг, внезапно упал на колени и протянул к Серафиме руки. Все его лицо сразу преобразилось, и вместо злобы и ненависти Серафима увидела на нем лишь одни невыносимые мучения.
– Серафимушка, возврати мне бумаги, ведь я отцом твоим был, на руках тебя вынянчил! – выкрикивал он протяжно, весь извиваясь как на, огне. – Серафимушка! За что же ты хочешь пустить меня на старости лет по миру? Не губи меня, Серафимушка. О-о-о!
Ветошкин припал к ногам Серафимы. Его подбородок запрыгала Серафима поднялась со стула…
– Уходите, или я закричу! – проговорила она и сделала движение к двери.
Ветошкин преградил ей дорогу; его лицо снова преобразилось, и, приближаясь к ней медленно и как-то по-кошачьи, он зашипел:
– Закричать? Вот что… слушай! Слушай, развратница, когда так, и казнись!
Старик вытянулся во весь рост и торжественно, поднял руку над головой.
– Слушай! – он передохнул всей грудью. – Слушай! Знаешь ли ты, герцогиня, что ты живешь с родным братом и венчаться я вам не позволю! – проговорил он затем медленно, с расстановкой, будто выковывая каждое слово. – Чего? Нет, не позволяю! Ты живешь с родным братом. Бог покарал тебя, и дьяволы ждут тебя в геенне огненной. Ась? Но-ни-ма-ешь? – дико взвизгнул он.
Старик снова сделал торжественный жест. Девушка стояла белая, как полотно, широко раскрыв глаза. Её голову наполнял туман. Она боялась дышать Ветошкин продолжал:
– Ты живешь с родным братом, якобы с мужем! Вы дети одного отца, только Егор Сергеич рожден женою покойного барина, а ты – его полюбовницей, дворовой девкой Агашкой!
Ветошкин на минуту замолчал и затем низко поклонился, весь содрогаясь от смеха.
– Честь имею поздравить с намерением вступить в законный брак с братцем!
Аверьян Степаныч снова внезапно захихикал, а затем также внезапно завопил:
– Дьяволы, дьяволы, дьяволы ждут тебя и растащат твое распутное тело раскаленными клещами. У-у-у! – снова завопил он, будто натравливая собак.
У Серафимы подкосились ноги. Она хотела говорить, но язык не повиновался ей. Наконец она с трудом выговорила:
– Аверьян Степаныч, родной, вы говорите неправду. Пожалейте меня! Ах, зачем же вы молчите! Слушайте! Говорите хоть что-нибудь, мне страшно!
Девушка упала на колени, прикасаясь руками к ногам старика в мольбе и мучениях, в то время, как её лицо напоминало собою какую-то маску ужаса.
Ветошкин перекрестился.
– Как перед Богом.
Серафима вскрикнула. Ею овладел безотчетный ужас. Ей хотелось скрыться, спрятаться, зарыться куда-нибудь с головою от преследовавших ее дьяволов. Ей стало ясно, что они преследовали ее всю жизнь и, наконец, толкнули на самый чудовищный грех. И теперь они явятся за ней и растащат её распутное тело раскаленными клещами. Ей нет прощения, нет надежды на спасение, она – игрушка дьяволов!
Ветошкин склонился к девушке. Он не узнавал её лица, до того оно было бледно и искажено ужасом. В этом лице будто все трепетало. Он тронул её плечо.
– Искупи грех свой, возврати мне бумаги, пожалей старика! – он снова заплакал. – Не для себя я собирал богатства, дочка, а для Бога! – вытягивал он из себя слова, звучавшие в комнате как тихое гудение пчелы, – не для себя! Доче-чка! Мне ничего не надо! Для Бога, как пчелка, тружусь. Я! Для Бога! Да! Умру, ангельчик, все людям оставлю, а кому – Богом это предусмотрено! Бог все распределит, а меня в поддёвочке засаленной похоронят. Мне ничего не надо. – Старик всхлипнул.
Серафима ничего не понимала. Мысли беспорядочно метались в её голове, как стан испуганных птиц. Ветошкин плакал и сморкался.
– Где спрятаны векселям? Дай ключ, дочурочка моя. Ух, дочурочка! Ла-а-сковая! Где?
Серафима сообразила. У неё спрашивают ключ от письменного стола, где лежат бумаги. Говорят, что это надо сделать для спасения её души. Но это вздор, спасение для неё невозможно; её греху нет названия; а ключ она все-таки отдаст: зачем он ей? Ведь ключ от её счастья все равно утерян и навсегда. Заветная дверь к её счастью накрепко забита, как крышка гроба.
Серафима стала на ноги и подала ключ Ветошкину. Его глаза загорелись торжеством; он стал пробовать, от какого ящика этот ключ. Когда замок звякнул, Серафима взвизгнула и опрометью бросилась вон из комнаты. Ей казалось, что дьяволы хотят запереть ее, чтобы растащить её тело клещами. Она сама вручила им ключ от преисподней. Она бежала, тяжело дыша и повторяя: