Я поставил свою двустволку в угол Чтобы погреть над углями закоченевшие пальцы. Человек в желтых шароварах встал; он был бос, и его ноги, загрубевшие как собачьи пятки, были потресканы, исцарапаны и в болячках около щиколоток. Лица его я до сих пор не видел, так как тлевшие угли озаряли только самый низ землянки. Между тем человек в желтых шароварах сказал своему товарищу:
– Подбрось-ка, милюга, веточек, – и заходил из угла в угол.
«Милюга» бросил на угли несколько отсыревших веток. Они не загорались, а только коробились и трещали.
– А славное у вас ружьецо, – услышал я из угла, и теперь этот голос показался мне знакомым, – хорошая двустволочка и с казны заряжается.
В голосе говорившего послышалась ирония; он снова показался мне хорошо знакомым, и мне почему-то стало страшно. Человек в желтых шароварах, разглядывая мое заряженное ружье, стал около углей спиною к выходу. В эту минуту сырые ветки вспыхнули. Я взглянул на человека, вертевшего мое ружье, и остолбенел на месте.
– А ведь я, ваше благородие, Помпей! – сказал тот с добродушной улыбкой.
Да, это был Помпей. На нем были жёлтые арестантские шаровары, а его ноги, были стерты около щиколоток кандалами. Я арестовал его за год до этой встречи по делу об убийстве с целью ограбления старухи Щедриковой, у которой Помпей служил лакеем. Следствие по этому делу тянулось долго, но улики были собраны веские; Помпея приговорили к ссылке на каторгу. Он бежал из тюрьмы, и вот я встретился с ним в лесной землянке. Я глядел на него, чувствуя, что мне необходимо что-нибудь сказать или сделать, но я ничего не находил подходящего. Кажется, я довольно глупо улыбался. Между тем Помпей вертел в руках мою двустволку, загораживая собою выход. Пламя угольев озаряло его худое и желтое лицо; право же, в нем ничего не было страшного, зверского, кровожадного. Только привычка как-то по-кошачьи щурить глаза и делала его лицо несколько неприятным.
А ведь я вас, ваше благородие, прикончу – сказал он, вдруг превесело улыбаясь. – А то вы на нас донести можете, – добавил он.
– Сейчас нельзя, – лениво отозвался его товарищ, сидевший рядом со мной и невозмутимо ковырявший в золе тонким сучком, – Сейчас нельзя, ишь, как Илья пророк громыхает!
– И то, – заметил Помпей, – я прикончу их благородие перед зорькой. Я бы пожалел вас, – добавил он, – да никак нельзя: обязанность!
Помпей лукаво подмигнул мне одним глазом. Кажется, он передразнивал меня, припоминая мои слова во время следствия по его делу. Он показал мне на темный угол землянки.