С поклоном и улыбкой тихо и нараспев заговорила:
– Да хранит вас, Леонард Иванович, Никола многомилостивый! От бури, от холода, от голода, от тычков – пинков, от ружья, от искры сохранит трескучей, от огня палящего, сохранит в бою с неприятелем.
Посмотрел на нее Леонард, … и разошлись тучи, и солнце заискрилось на мокрых от дождя окнах, и забылись войны и революции, и не было Сибири с её лютыми морозами. Вспомнились строки поэта – символиста, чрезвычайно популярного в студенческие годы:
«… И вся она была легка,
Как тихий сон, – как сон безгрешна,
И речь её была сладка,
Как нежный смех, – как смех утешна.
И не желать бы мне иной!
Но я под сенью злого древа
Заснул… проснулся, – предо мной
Стояла и смеялась Ева…».
– Откуда знаешь меня, Ева?
Наклонила голову, посмотрела лукаво, засмеялась и убежала с подружками, о чём-то весело шепчась.
Бакунин хмыкнул в ухо:
– Вижу, одному мне придётся ехать в Одессу!
Он наконец-то исполнил свою мечту и отпраздновал всё, что пропустил за годы ссылки – наниколился, как говорили в этот день. Вспомнил рассказы Леонарда, что выпивка в этот день приближает к святому Никола, и что считается даже неприличным не упиться в этот день. Это так понравилось Бакунину, что он быстрее всех «приблизился» к святому. Без церемоний перезнакомился с гостями, весело и шумно поучаствовал в традиционных для этого дня танцах, хороводах и играх.
Вернулся к Леонарду с новостью, что девушку, с которой тот не сводил взгляд, зовут Мария. Это младшая дочь рыбопромышленника Николая Петровича Дубинина, дальнего родственника Ильиных, к которому Леонард с родителями часто приезжал в детстве, дружил с его старшим сыном Петром.
Леон вспомнил, что видел Машу, двухлетнюю сестру друга, когда в последний раз приезжал к ним в гости летом тысяча девятьсот второго года.
Бакунин продолжал:
– К тому же у нее есть давний поклонник. Некий Фомин. На год старше нас. Из семьи рыбака. Образование – два класса. С тысяча девятьсот седьмого года жил в Оренбурге, учился на рабочих курсах, работал слесарем на шахте Ильина, потом на механическом заводе. Там увлекся революционными идеями, возглавил один из оренбургских рабочих комитетов, принимал участие в забастовках. В тысяча девятьсот десятом году вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП). За революционную деятельность неоднократно арестовывался.
Леонард удивился:
– Откуда такая подробная информация? И когда ты успел? Танцевал, пил и веселился больше всех. От сестры моей троюродной не отходил.
– Всё ты в жизни ваших семей пропустил, – засмеялся Бакунин. – Я теперь больше тебя знаю биографии твоих родственников. Ну, по крайней мере, младших.
– Тогда поделись. Я ведь, как ты, и многие наши сверстники, уехал из дома тринадцать лет назад и всё, что случилось здесь, прошло мимо меня. Мы с тобой строили планы на светлое будущее и мечтали о построении Трудовой Республики на руинах империи. А вернулись на руины родного дома.
– Некстати закручинился ты, Леон. Сам мне рассказывал, что в Николин день грустить нельзя. Послушай лучше об ухажёре Марии. В тысяча девятьсот пятнадцатом был сослан на три года в Сибирь, где и находился до семнадцатого года. – Бакунин усмехнулся. – С одной стороны, наш соратник по борьбе, сибирский этапник. С другой стороны, идейный противник, большевик, а теперь уже и соперник.
– Тогда рассказывай. Просто поклонник или что-то серьёзнее?
Бакунин всё разузнал:
– Здесь все о нём знают: уж больно напорист и настырен он. А мне рассказала твоя троюродная сестра. Они с Марией ровесницы и лучшие подруги. Вместе учились в Оренбургской частной женской гимназии. Поэтому Ольга и знает о ней больше других. Фомин ещё до революции пытался оказывать внимание дочери Дубинина, когда та училась в гимназии и жила в доме Ильиных. Но она тогда была ещё достаточно молода, да и Николай Петрович не считал его достойным претендентом на руку дочери. А вот после революции Фомин, став представителем новой власти, уже более настойчиво ухаживал за Машей. Дубинин, как и другие предприниматели, зависящий от прихотей новой власти, не решался прямо отказать Фомину в его притязаниях, но и согласия не давал. Хотя ответ дать всё же придётся. Фомин постоянно напоминал, что конфискации, реквизиции, контрибуции, вводимые Советами в постоянную практику, пустят Дубинина по миру, и только он мог бы защитить его от разорения. Даже освобождение из-под ареста Ильина, дальнего родственника Дубининых, Фомин ставил себе в заслугу. А недавно и Николай Петрович оказался под арестом за неуплату контрибуции. Так что теперь судьба отца Марии зависит и от неё.
После обеда появился Фомин. Хозяин дома представил нового гостя присутствующим, и Леонард узнал его. Летом тысяча девятьсот второго года они вместе с другими подростками приморского городка участвовали в поиске тайников – игре, придуманной для детей родителями перед их отъездом в Персию. Шестнадцать лет прошло, человек изменился, но набыченный исподлобья взгляд остался.
Фомин надолго не задержался, поздравил именинника с праздником, поговорил о чём-то с Марией, сослался на занятость и ушёл. Ничем не примечательный серый человек с тяжёлым взглядом, заметил Леонард. И ещё ему показалось, что этот странный человек знает о нём больше, чем просто как о родственнике хозяина дома.
Ближе к вечеру появились ещё несколько гостей. Расположились в углу зала, стараясь не привлекать к себе внимания, и о чём-то долго говорили с именинником. Было видно, разговор с ними важен для старшего Ильина. Скоро Леонард заметил, что один из незнакомцев обратил на него внимание и говорит, кажется, уже о нём.
Подошёл дядя и с удивлением обратился к племяннику:
– Наш гость сказал, что вы знакомы. Хочет о чём-то переговорить.
Леонард направился к незнакомцам. Один из них поднялся и шагнул навстречу.
Да это же Борис Фортунатов! Товарищ из далёких огненных лет студенческих протестов, демонстраций, столкновений с полицией.
Они познакомились в тысяча девятьсот шестом году после вступления Леонарда в партию социалистов-революционеров, одну из крупнейших политических сил Российской империи. Фортунатов был старше Ильина всего на два года, но уже тогда считался одним из видных активистов этой партии в Москве: участвовал в забастовках и баррикадных боях тысяча девятьсот пятого года, пять раз был арестован, дважды ранен.
После тех событий шквал антиправительственных выступлений учащейся молодёжи охватил города России. Студенты и школьники заявили о поддержке рабочих, проведении стачек и прекращении занятий. Они требовали реформ университетского и школьного образования, создания демократической системы самоуправления в учебных заведениях.
Соратники по протестным акциям, Ильин в Императорском высшем техническом училище и Фортунатов в Московском университете, вели пропагандистскую работу среди студенчества, продвигая идеи перехода к демократическому социализму. Эсеры, как одни из вдохновителей этих акций, считали своей целью свержение самодержавия и установление демократической республики, а террор – частью своей политики для достижения этой цели.
В год основания ПСР была создана её боевая организация, занимающаяся подготовкой и проведением экспроприаций, террористических актов и покушений на чиновников и видных деятелей действующего режима. В октябре тысяча девятьсот шестого года из основного состава ПСР отделилась наиболее радикальная часть эсеров, образовавших новую партию – Союз социалистов-революционеров-максималистов (ССРМ) в которую вошёл Леонард Ильин. Своей целью максималисты поставили переход к социализму с передачей земли, заводов и фабрик крестьянским и рабочим трудовым коллективам. От митингов и забастовок максималисты перешли к нелегальным и радикальным методам.
Леонард принимал активное участие в силовых акциях партии, таких как ограбление Московского общества взаимного кредита в марте тысяча девятьсот шестого года и налёт на карету помощника казначея Петербургской портовой таможни в октябре того же года.
Пути студентов однопартийцев разошлись в тысяча девятьсот седьмом году, когда Ильин перешёл на нелегальное положение после серии громких экспроприаций в Москве и Петербурге, а Фортунатов был выслан за границу.
И вот судьба снова свела их. Случайно ли?
– Леон! Вот так встреча! А я, познакомившись с Николаем Сергеевичем, думал, что вы однофамильцы, но когда услышал имя, тут уж сомнения отпали. Тот самый Леонард Ильин из компании молодых и дерзких романтиков боевой ячейки социал-революционеров.
Фортунатов отвёл Леона к отдельному столику в углу зала. Удивлённо рассматривая товарища по баррикадным баталиям времён бурной молодости, продолжил,:
– Думал, никого из вас уже не увижу. Бомбы, револьверы, репрессии. Мало кто из тех восемнадцатилетних бунтовщиков в живых остался.
Леонард улыбнулся:
– В ссылке оказался, вот и жив. Хотя и там много наших сгинуло.
– Наслышан. Кое-что знаю о вас: навёл справки, когда мне передали, что вы приехали в Самару. В Иркутской губернии отбывали ссылку?
– Да. А что, знакомые места?
– Нет, – засмеялся Фортунатов. – Меня в другую сторону отправили, в Европу. Но вот некоторые мои знакомые побывали в тех краях примерно в то же самое время, что и вы. Вера Брауде. Знаете такую или, может, что-то слышали о ней?
– Вера? – удивился Леонард. – Да, вместе с нами была в Манзурке. Но её досрочно освободили в связи с беременностью. Это, возможно, и спасло её: слишком уж агрессивно вела себя, а там неуживчивые люди долго не живут. Говорили, что она уже в гимназии занималась антиправительственной деятельностью с друзьями из РСДРП. Но вот в ссылке от других большевиков отличалась. Те спокойнее были, рассудительнее. Работали, местным жителям помогали, лечили, просвещали. А она постоянно вступала в конфликты с местными властями, с уголовниками. Всё пыталась стравить нас с ними. На меня злилась после того, как в одной из стычек я отобрал у неё револьвер и не дал одного из урок пристрелить. Слышал, что до ссылки Вера была в эмиграции, там с Лениным познакомилась. Интересно, где она сейчас? Если в живых осталась, то с такой неукротимой энергией наверняка высоко поднялась. Где-то в столице уже?
– Интересная характеристика, – усмехнулся Фортунатов. – Но, судя по её жизни после ссылки, вы правы.
– Что, и вы с ней столкнулись? Неужели жива? С её-то характером.
– Жива, здорова. Одной из первых вернулась из ссылки: в начале марта семнадцатого года подпала под амнистию. Родственники добивались её досрочного освобождения. К тому же произошла Февральская революция. Родила дочку, оставила её у родителей и снова занялась революционной работой, но теперь уже в рядах нашей партии.
– Она же большевичка, соратница Ленина? – удивился Ильин. – Рассказывала нам, что была выслана в Сибирь на три года за участие в группе казанских и самарских большевиков и активную пораженческую работу против войны. Когда успела перековаться?
– И мне странно. Более того, уже в апреле была выбрана секретарём Казанской организации эсеров-интернационалистов и максималистов.
– Загадочные перемены, – Леонард вопросительно посмотрел на Фортунатова. – И что бы это значило?
– Есть у меня кое-какие сведения, но об этом как-нибудь позднее поговорим. Надеюсь, вы, в отличие от Веры, партийную принадлежность не меняли. Если так, то мы встретимся, думаю, ещё не раз. Чем дальше заниматься будете, ещё не решили?
Фортунатова интересовали планы Леонарда на будущее. Собирался ли он продолжать борьбу, но теперь уже с нынешней властью, как решили эсеры после разгона большевиками Учредительного собрания? Или же решил отойти от политических баталий, обзавестись семьёй (разговаривая с Николаем Сергеевичем, Фортунатов заметил взаимную симпатию Леона и Марии) и продолжать дело династии солепромышленников Ильиных?
Леонард пока ещё не понимал, с какой целью Фортунатов появился в Поволжье, но догадывался, что такой деятельный человек не мог приехать из Петербурга без какой-то определённой задачи.
– Вряд ли. Не думаю, что из меня выйдет толковый предприниматель. Да и большевики не дадут. Со временем реквизируют всё, и если к стенке не поставят, то опять в Сибирь. Бакун вот в Одессу зовёт, – кивнул он в сторону друга.
– Бакунин? Это же боевик из Московской группы анархистов – коммунистов, – вспомнил Фортунатов прозвище друга Леонарда. – Ваш подельник по делу, которое в прессе окрестили «ограблением века». Помню, помню. Экспроприация Московского купеческого общества.
Леонард улыбнулся:
– Ну, мы тогда молодые были, только начинали, в основном на подхвате. Но и это зачлось нам в приговоре. Потом вместе сибирские университеты проходили и о великих свершениях мечтали.
– Так великие дела сейчас именно в Поволжье и начинаются, – придвинулся Фортунатов. – Если вы судьбой страны обеспокоены, то она сейчас в большой степени здесь будет решаться. И ехать куда-то отсюда для борьбы за новую Россию абсурдно.
Он помнил друзей как бескомпромиссных, отважных и авантюрных борцов с царским режимом. В студенческие годы они наделали много шума, как участники прогремевших на всю страну террористических акций и экспроприаций. И партии теперь снова нужны такие решительные, азартные, надёжные боевики, как Леон и Бакунин.
– Подумайте. Если вам хочется приключений, то вперед, в Одессу. Если же решите бороться с большевиками вместе с нами, найдите меня через Николая Сергеевича.
2023 ГОД. ИЮЛЬ. ЕКАТЕРИНБУРГ
В одной из комнат опустевшего дома, разложив на круглом столе под абажуром найденные документы, Алексей внимательно рассматривал их, фотографировал и осторожно, стараясь не повредить, раскладывал в папки по датам, фамилиям, городам, подписанным на титульных листах тетрадей и блокнотов. Тетрадь с надписью «МАРИЯ» он положил в папку, которую подписал «Прочитано частично. Скопировано».
Решил отправить Максиму фотографии просмотренных страниц утром: «Сейчас поздно уже. Елена Сергеевна разволнуется, увидев записи из далёкого прошлого».
Затолкав опустевший самовар под старый журнальный столик, достал из рюкзака ноутбук и устроился на диване. Сообщения от банков, налоговой инспекции, недовольных клиентов и прочих недоброжелателей он привычно пропустил. А вот и знакомое имя. Пришло сообщение от Максима с приложенными файлами: «Отправляю собранную ранее информацию и копии документов, найденные в архивах и в сети, об интересующих нас событиях тысяча девятьсот восемнадцатого года».
1918 ГОД. МЯТЕЖ ЭСЕРОВ
К весне тысяча девятьсот восемнадцатого года советская власть в Поволжье и Прикаспии была слаба и неустойчива. В местных советах зачастую находились случайные люди, избранные на свои посты либо за взятки и безответственные обещания, либо просто от равнодушия и безразличия избирателей, уставших и напуганных последними событиями. Контрреволюционные силы ушли в подполье и никак себя не проявляли. Одним из центров таких сил в виде эсеро-монархического альянса стала Самара.
Борис Фортунатов и другие видные самарские эсеры: Брушвит, Климушкин, Вольский, перешедшие на нелегальное положение после роспуска Учредительного собрания и объявленные контрреволюционерами, готовились к антибольшевистскому выступлению. Они создали инициативную группу сформированного впоследствии Комитета членов Учредительного собрания и позиционировали себя как основу будущего самарского правительства.
Для проведения восстания эсерам была необходима поддержка вооружённых формирований. Весной тысяча девятьсот восемнадцатого года в Самаре создавались антибольшевистские подпольные ячейки. Эсеры установили связь с одной из них – подпольной организацией подполковника Галкина. В то время в Самаре проживало около пяти тысяч офицеров Русской Императорской армии. Но в группе Галкина насчитывалось не более двухсот человек: офицеры и учащаяся молодежь. Необходимо было заручиться поддержкой более многочисленных и подготовленных к предстоящим боям вооружённых отрядов.
В конце мая легионеры Чехословацкого корпуса, ожидающие отправки по Транссибирской магистрали во Владивосток, захватили Пензу. Вскоре части корпуса двинулись к Самаре. К ним навстречу отправились представители инициативной группы эсеров с планом города для координации совместных действий в предстоящих боях за него. В ночь на восьмое июня мятежники заняли Самару. Где-то на окраинах слышались одиночные выстрелы и взрывы гранат, но и те быстро стихли. Как выяснилось потом, члены немногочисленного подполья заранее знали о подходе чехов и выставили на их пути свои вооруженные пикеты, которые и вступили в перестрелку с проснувшимися большевиками.
Белочехов в Самаре встречали члены распущенного Учредительного собрания. Здесь они создали свое новое правительство – Комитет членов Учредительного собрания (КОМУЧ). Борис Фортунатов, как активный участник антибольшевистского подполья, вошёл в его состав.
Девятого июня на совещании банкиров и представителей торгово-промышленных кругов КОМУЧ объявил об отмене национализации. «В области финансово-экономической отменяются национализация банков, торговли, промышленности, финансов и вообще всякие стеснения личной инициативы и предприимчивости. Частный торгово-промышленный аппарат должен быть восстановлен. Власть будет работать в контакте со сведущими лицами и специалистами дела». Владельцам «отобранных предприятий» приказ КОМУЧ обещал возмещение стоимости «…захваченных материалов и полуфабрикатов, происшедших от порчи машин и прочего имущества предприятия».
Купечество, банкиры, промышленники поддержали действия КОМУЧ и по подписным листам собрали для него тридцать миллионов рублей. Двадцать пятого июня предприниматели Самары провели совещание, на котором приняли решение о постоянной финансовой помощи Комитету.
В день захвата белочехами Самары КОМУЧ сообщил о создании Народной армии и о наборе добровольцев в неё. Чехи не собирались надолго задерживаться здесь, у них был свой план действий, и к тому же вокруг города сосредотачивались немалые силы красных.
На собрании офицеров был поставлен вопрос о том, кто возглавит и поведет за собой части создаваемой Народной армии. Желающих занять этот пост не было из-за малочисленности добровольных формирований. Вызвался только подполковник Владимир Оскарович Каппель, состоявший до этого на службе в Приволжском военном округе. Штабной работник, в боевых действиях Красной армии не участвовал. Как убежденный монархист, считал борьбу с большевизмом главной задачей своей жизни.
Одиннадцатого июня 1-я Самарская добровольческая дружина, переброшенная по железной дороге в Сызрань, молниеносной атакой захватила её. За эту победу приказом КОМУЧ Каппель был произведён в полковники.
Тринадцатого июня тысяча девятьсот восемнадцатого года командующим Восточным фронтом был назначен Михаил Артемьевич Муравьёв, командовавший до этого войсками на Украине, а затем в так называемой Одесской Советской Республике. Прославился в основном массовыми расправами над офицерами и прочей «буржуазией». «Человек, хотевший стать Наполеоном», как впоследствии Муравьёва характеризовал Тухачевский. Отряды красногвардейцев, набираемые в тех краях, в значительной мере состояли из людей с криминальным прошлым. Бойцами Муравьёва, которых привлекала возможность безнаказанно нападать, арестовывать, грабить, в Киеве и Одессе были убиты тысячи человек.
Пятого июля на V Всероссийском съезде Советов, проходившем в Москве, левые эсеры выступили против большевиков, заклеймили их как предателей идей революции, призвали к отмене Брест – Литовского договора и объявлению войны Германии. На следующий день левые эсеры Андреев и Блюмкин застрелили немецкого посла графа Мирбаха с целью разрыва российско-германских отношений.
Левые эсеры, мечтавшие превратить Гражданскую войну в «империалистическую», снова не сумели взять власть силой и террором: седьмого июля мятеж был подавлен. Их делегатов, как и представителей остальных партий, кроме большевиков, арестовали, а нескольких наиболее активных участников расстреляли. Партия левых эсеров была объявлена вне закона.
Восьмого июля новый командующий Восточным фронтом Красной армии, левый эсер Михаил Муравьёв получил телеграмму из Москвы о восстании эсеров и убийстве ими германского посла.
В тот же день Фортунатов отправил своих делегатов в Казань для ведения переговоров о совместных действиях эсеров, анархистов и восставшего Чехословацкого корпуса против Советов.
В числе отправившихся к Муравьёву переговорщиков был и друг Леонарда Ильина – анархист Александр Бакун, твёрдо решивший бороться с новой бедой России – большевиками.
В Самаре среди эсеров и анархистов ходили легенды о Муравьёве, храбром борце с буржуазией, беспощадном к врагам революции. Рассказывали, что в Одессе он калёным железом выжег всю местную буржуазную сволочь – монархистов, гайдамаков, офицеров. При этом своим бойцам не мешал вольно жить и гулять.
Бакунин предлагал и Леонарду вспомнить былые времена и присоединиться к заговорщикам. Но тот отказался: слышал в ссылке от анархистов и эсеров рассказы о том, как отряды Муравьёва бесчинствовали в Полтаве, Киеве и Одессе, как его подчиненные расстреливали, рубили и сжигали в судовых топках арестованных белогвардейцев.
Ильин понимал, что Фортунатову любой ценой нужна победа над большевиками в Поволжье, и ради неё он был готов вступить в сговор с любой, даже самой тёмной силой.
– С чёрными силами опасно заключать союз, – пытался отговорить Бакунина от поездки к Муравьёву Леонард. Но тот лишь хохотал над рассуждениями товарища.
По разработанному Каппелем плану перед наступлением на Симбирск предполагалось освободить от красных близлежащие города, чтобы не получить удар в тыл, не попасть в окружение и заодно отбросить противника подальше от Самары. Отряд Каппеля наступал на Симбирск с юга от Сызрани, отряды белочехов – со стороны ранее занятого Мелекесса.
Муравьёв называл себя левым эсером, хотя формально в партию не вступал. Фортунатов знал его с декабря тысяча девятьсот семнадцатого года и надеялся договориться о выработке совместной тактики. Он дал поручение своим переговорщикам попытаться сдержать импульсивного и вспыльчивого командующего от несогласованных с КОМУЧ действий. Было бы хорошо ударить по Симбирску одновременно: с севера полками Муравьёва, а с юга – отрядами Каппеля и чехословаков.
Десятого июля Каппель снова взял отбитую красными Сызрань, а шестнадцатого июля – Мелекесс, отбросив части красных под Симбирск. Туда же ранее бежали члены Самарского губернского революционного комитета под руководством Куйбышева. Каппель готовился к наступлению на Симбирск. Фортунатов ждал из Казани ответа на своё предложение.
Но Муравьёв решил сделать всё по-своему: он Главком армии, глава Поволжья, и в Симбирск войдет, как входил в Киев и Одессу. Приказав перебросить часть красных отрядов из Симбирска в Бугульму, в ночь на десятое июля Муравьёв с двумя полками погрузился на пароходы и направился в Симбирск. Во время плавания его сопровождали телохранители – вооруженные бойцы, больше похожие на бандитов: русские, латыши, татары, черкесы, китайцы. Певицы – шансонетки всё недолгое плавание развлекали весёлую пьяную компанию танцами и песенками фривольного содержания.
Перед отплытием командующий дал телеграмму в штаб Симбирской группы войск о своём прибытии на следующий день. Обстановка в городе обострялась с каждым часом: отряды белочехов и Каппеля продвигались вверх по Волге. Красные в Симбирске ожидали прибытия главкома с войсками как спасения. Надеялись на коренной перелом в ходе боевых действий; ждали начала решительного наступления и освобождения территорий, захваченных Народной армией.
Одиннадцатого июля отряд Муравьёва прибыл в Симбирск. Его встретили на пристани с оркестром, салютом и приветственными речами. После всеобщего ликования солдаты и матросы разбрелись по городу, размещаясь на постой кто, где смог. Ни городские власти, ни командарм Тухачевский ещё ничего не подозревали, а Муравьёв уже приступил к решительным действиям. По его приказу были заняты почта и телеграф, арестованы руководители местных коммунистических органов, члены городского совета, губисполкома, ЧК, командарм и политкомиссар красных.
Муравьёв собрал местных эсеров и зачитал свою программу, в которой объявил себя Главкомом армии, действующей против Германии, и призвал к созданию Поволжской Советской Республики во главе с левыми эсерами. Тут же разослал телеграммы «Совнаркому и всем начальникам отрядов» о разрыве позорного Брест – Литовского мирного договора и об объявлении войны Германии. Отдал приказы войскам Восточного фронта и чехословацкого корпуса двигаться дальше на запад для противодействия германским войскам.
Ленин и Троцкий объявили его изменником, которого «всякий честный гражданин обязан застрелить на месте».
Вечером Муравьёв с группой левых эсеров и охраной прибыл на чрезвычайное заседание губисполкома с требованием отдать ему власть. Там же он намеревался официально объявить о своих решениях, приказах и изложить свою «программу». К началу экстренного заседания его уже ждали освобожденные военные и руководители местной власти, готовые арестовать или ликвидировать мятежного главкома. Едва он прибыл, личную охрану незаметно оттеснили, а здание губисполкома тут же окружили латышские стрелки и отряд бронедивизиона.
Во время совещания эсеры выступили за одобрение решений Муравьёва, но большевики отказались его поддержать, назвав авантюристом. После горячих споров разъярённый главком направился к выходу, но был остановлен солдатами, объявившими об его аресте. Муравьев понял, что попал в засаду, но было поздно. Его застрелили при попытке оказать сопротивление.
В городе начались облавы на прибывших мятежников. Большинство из них не стали сопротивляться и перешли на сторону красных. Особо рьяные приверженцы самозваного вождя, не согласившиеся сдаться, погибли в завязавшихся стычках на улицах города. Раненых и арестованных на следующий день отправили в Казань на тех же пароходах, на которых они прибыли в Симбирск. Их судьбу должна была решить Казанская ГубЧК.
1918 ГОД. ЗАСТЫВШИЕ СЛЁЗЫ БОГОВ
В эти дни в Оренбурге Леонард Ильин вдруг остался в одиночестве. Бакунин с самарскими эсерами и анархистами отправился в поход на Симбирск и пропал. Николай Сергеевич перевёл Кенжегали в Гурьев, экономку к дочери в Самару, а сам постоянно пропадал на собраниях Самарского общества фабрикантов и заводчиков, где решался вопрос финансирования деятельности КОМУЧ. Пётр Дубинин с сестрой, очаровавшей Леона на именинах дяди, тоже не давали знать о себе.
Запала в душу Леонарду озорная, смешливая девушка. Но как неожиданно она появилась в его жизни, так же быстро исчезла. Упорхнула, улетела, пока он разговаривал с Фортунатовым. Бакунин перед отъездом говорил, что ей с братом нужно собрать двести тысяч рублей для освобождения отца, арестованного за невыплату в положенный срок «революционного налога».
Неожиданно из Самары приехала Ольга Ильина и подтвердила: Мария и Пётр для выплаты контрибуции пытаются получить в банке хотя бы часть семейных накоплений, изъятых по декрету большевиков. Но Ольга обратились к Леону по другому поводу. Фомин неожиданно назначил Николаю Сергеевичу и Марии встречу, на которой хотел что-то сообщить. Ольга боялась этого опасного, как ей казалось, человека, зачастившего последнее время в их дом, и решила на всякий случай пригласить троюродного брата. Она заметила, как на прошедших именинах он не сводил глаз с подруги, и решила, что его присутствие на этой встрече в Самаре будет нелишним.
В доме Ильина, где Мария гостила у подруги, Леонард наконец-то снова увидел девушку, растревожившую его сердце и вскружившую голову. Ольга оставила их наедине и прикрыла дверь, заметив, как суровый бунтарь и заговорщик, робея и краснея от случайных прикосновений, тихо говорит о чём-то с её ещё более взволнованной подругой.
А Леон вспоминал о том, как, приехав на каникулы в Закаспийск в далёком тысяча девятьсот втором году, он весело и беззаботно проводил время с её братом и компанией сверстников на берегу моря. Рассказывал, как снились ему морозными сибирскими зимами горячий ветер, обжигающий песок и зелёная лужайка перед приветливым домом семьи Дубининых. Мария счастливо улыбалась. Всё так и осталось: и море, и ветер, и лужайка. Только родовое поместье уже не узнать. В тысяча девятьсот восьмом году всё было перестроено, но стало ещё красивее и уютнее. После рождения её младшего брата за домом был высажен сад, а к дому пристроены два флигеля – один для неё, другой для новорожденного. А на фронтоне мезонина над домом красным кирпичом выложена дата рождения малыша. Очень символично.
Вернувшись через полчаса, Ольга увидела, как Леон и Маша так же полушёпотом разговаривают, с нежностью глядя друг на друга.
За дверью послышались шум и голоса. Приехали хозяин дома с гостем.
Разговор Николая Сергеевича и Фомина проходил в гостиной в присутствии Марии и Ольги. Леонард к приехавшим не вышел, остался в соседней комнате и слышал всё через приоткрытую дверь.
Фомин торопился, сказал, что надолго никого не задержит. Ему предложили новую должность в Казанской Губернской Чрезвычайной Комиссии. Он пришёл в надежде уговорить Марию на переезд с ним, а Николая Сергеевича, как её родственника, дать на это своё согласие.
Ильин с удивлением посмотрел на племянницу, пока ещё не понимая её отношения к этому предложению. Но она молчала, и он, немного помявшись, уклонился от прямого ответа:
– Как дальний родственник, я не могу что-то советовать по столь ответственному вопросу, – и добавил, растеряно глядя на Марию и Фомина. – Лучше не торопиться, подождать освобождения отца и решать этот вопрос уже с ним.
– Что ж, – понимающе кивнул Фомин, – я знаю, в каком положении сейчас находится Николай Петрович. Возможно, в Казани мне будет легче содействовать его освобождению. Но деньги всё-таки нужно собрать. Большевики принципиально относятся к вопросу выплаты контрибуции. Это не местная инициатива, а выполнение директивы Наркомата внутренних дел об «общем беспощадном обложении имущих классов». Здесь родственные связи или знакомства для освобождения без оплаты «революционного налога» не помогут, а только навредят.
Озадаченный Ильин пообещал найти деньги и предложил встретиться всем вместе для разговора в кругу семьи уже после освобождения Дубинина.
После отъезда Фомина Леонард вышел в гостиную. Николай Сергеевич не удивился появлению племянника: он сам предложил Ольге пригласить его на эту встречу. Во-первых, заметил на именинах взаимную симпатию Марии и Леонарда и надеялся, что племянник также примет участие в оказании помощи семье Дубининых. А во-вторых, Леонард был нужен ему для решения вопроса возврата денег и ценностей Ильиных из банка Казани. Помочь в этом могли только эсеры, готовившие вооружённое выступление против Советов. Фортунатов поручил Ильину уговорить племянника отправиться в Казань для помощи заговорщикам, готовящимся сорвать эвакуацию золотого запаса Российской империи.