Она простила мне, что я лью воду. Поняла, что это вода моей скованности и она должна просто пролиться. Но, подыграв, сказала серьёзно, что это прежде всего и символ любви. Настоящей. Зрелой и яркой. Такое чувство должно быть защищено от случайных посягательств. Острыми и длинными шипами.
Провожая меня, она обняла крепко, но не поцеловала. Словно знала наперёд, что торопиться некуда. Что вся наша жизнь впереди и что в ней мы будем вместе очень долго. А ведь она знала, что наутро выступаем. И что десятки тяжёлых сражений впереди. Словно чувствовала, что с нами всё будет хорошо.
А я ещё долго не мог прийти в себя. Ох и девка! – повторял я мысленно – Ох и баба! Тугая как тетива богатырского лука. Как офицерский ремень, плотно затянутый на её талии. Наутро выступили. День был свежий, прохладный. Моросил осенний дождь. Как некстати. Хуже нет для машин, чем тянуть тяжёлые прицепы по раскисшей украинской грязи.
Ветер захлопнул с размаха створки окна. Я проснулся. Встал. Открыл их снова. Дождь лил как оголтелый. Вот опять она приснилась. Не отпускает. Значит с ней всё хорошо. Закурил папироску. Засну ли снова? Лег. Поворочался. С дождём пришла прохлада. И я снова задремал.
Нет ничего на свете крепче фронтовой дружбы. Не обязательно даже, чтобы тебя спасли, рискуя собственной жизнью, чтобы узы эти стали как броня. Не обязательно есть из одного котелка. Достаточно быть соучастниками великих событий и, понимая друг друга с полуслова, творить их вместе, словно вы одно целое.
Крепче этой связи может быть только любовь на войне. Чувства высокие почти как любовь в Родине, освящённые общей мечтой о Победе, были настолько понятны и естественны, что почти не порицались командованием. Весной сорок пятого мы с Розой уже больше года были как муж и жена. Я никогда не забывал о своей настоящей семье. И хоть с женой своей мы повенчались в церкви, стоя перед алтарём, но как тут быть, если Роза самим Богом создана для меня? Вопрос тяжёлый. А сейчас все мысли должны быть только о Победе. Вот закончим войну, тогда будет время помучить себя подобными ребусами.
Первого мая шли самые тяжёлые бои в Берлине. На следующий день гарнизон города капитулировал. Бойцы именно нашей 8-й армии проводили зачистку фашистской столицы. Не успели закончить, как наш батальон передали в состав Первого Украинского фронта и бросили на Прагу. Мы уходили, а Роза оставалась. Пришло время расставаться. И я знал, что навсегда. Она не хотела в это верить. Ей казалось, что не существует силы, способной нас разлучить.
Но она была сильным человеком. Она только сказала:
– Ты никогда не будешь счастлив без меня. Ты понимаешь это?
Я промолчал. Она продолжила:
– Никто не сможет позаботиться о тебе так как я.
А потом вдруг добавила:
– Обещай, что у себя в доме ты посадишь цветок. И что это будет обязательно роза. И пока этот цветок будет жив… и пока я жива, с тобой всё будет хорошо.
Я пообещал. Мы обнялись, и я первый раз увидел у неё на глазах слёзы.
Мы стояли под Прагой в лесу. Ярко светило солнце и звонкими трелями заливались птицы. А иногда вдруг наступала такая тишина, что казалось, никакой войны нет и в помине. Но она продолжалась – война после войны. Солдаты отдыхали, развалившись в траве. Кто-то от нечего делать возился с машинами. Другие разбирали немногочисленные трофеи. Каждому хотелось привезти с собой диковинный сувенир вроде немецкой губной гармошки.
Я сидел за столом и чистил пистолет. Это был не простой, а очень дорогой и редкий экземпляр – крошечный пистолетик марки «колибри», недавно реквизированный мной в Берлине у пленного генерала при обыске. Он почти незаметен был в кармане брюк его гимнастёрки и, судя по реакции немца, был очень дорог хозяину. Я собирался подарить его Розе, но, мы были подняты по тревоге, и едва успели попрощаться. Я был расстроен тем, что эта прекрасная вещица не будет ей напоминать обо мне. Но у меня была и другая, не менее весомая причина для печали.
Перед войной проверки были частые и страсть какие строгие. Упаси бог, если на каком двигателе не сошлись номера или ещё чего. Сразу под суд. Продал, мол, хороший агрегат, а невесть что поставил? Вредитель. Во время войны стало куда как проще. На фоне масштабных потерь никому не было дела уже до таких мелочей. Отвечаешь только за списочный состав техники – марка, номер, наличие. Да…
А последние полгода мы наступали так стремительно, что проходили, бывало, больше ста километров за день. И было важно не сорвать график наступления. А техники немецкой первоклассной кругом валяется столько, что девать некуда. Тут нас собрали и говорят: «Никаких ремонтов! Засорился карбюратор на тягаче – в кювет его подальше столкни и вперёд. Выбери себе другой тягач – немецкий. Главное, чтобы численность соблюдалась. Положено по штату в батальоне сто грузовиков – вынь да положь. А каких они марок не важно».
У меня всю дорогу с этим порядок был. Пересчитал – двух не достаёт. Ну, подобрал три новых. Взял бы и больше, да рук не хватает. А тут под Прагой схватился – четыре тягача в недостаче. И взять негде. Ну, я и пригорюнился.
Подходит ко мне лейтенант знакомый из пехоты и спрашивает:
– А что, Фокин, не нужна техника тебе?
– Нужна. – отвечаю – А почему ты спрашиваешь?
– Вон там, за оврагом, лес. В нем на большой поляне штук сто тягачей и бронетранспортёров стоит. Все новенькие в заводской смазке. Солдаты мои видели. Только вернулись.
– Ну, спасибо, родной. В долгу не останусь.
Взял сержанта. Мы с ним вдвоём на мотоциклах на ту поляну. Увидел я эту технику и аж вспотел. Как выбрать? Всё забрать хочется. Открываю капот у одной, у другой. Прикидываю – какая лучше? Не заметил, как фашисты показались из-за деревьев. Без единого звука, молча идут. Окружают. Ну, мы с сержантом бросились в лес. Они за нами. Кричат по-нашему: «Сдавайся, рус!». И пули свистят над головой. Бежим по лесу. Вдруг, передо мной – красивые ворота. А за ними усадьба богатого чешского помещика. Прямо маленький каменный дворец в лесу. А думать уж некогда. Влетели во двор, обежали дом вокруг. А там в задней стене забора – калитка. А за ней овраг. Я – к калитке. А в проходе стоит чех. Хозяин. Усатый. В красивой одежде и сапогах. Брюхо жирное выпирает через ремень. Достаёт из-за голенища огромный нож для забоя скота и пальцем меня подманивает, приговаривая на своём: «Иди сюда, рус, иди ко мне». А сам на остриё клинка глазами показывает. Что делать?
Уже слышен топот сапог, вбегающих через ворота немцев. И тут я вспомнил, что у меня в грудном кармане гимнастёрки лежит тот маленький пистолетик. Маленький-то он маленький. И калибр-то всего три миллиметра, а убойная сила с близкого расстояния не хуже, чем у того парабеллума. Выхватил я его, мне и секунды хватило, приставил к брюху чеха и выстрелил. Брюхо разорвало. Рухнул помещик. Я – через него и в овраг. Сержант за мной. Только свист пуль над головой, да стук сердец своих слышим.
Прибежали в расположение. Я сразу с докладом к командиру. Так, мол, и так. Рассказал. Он позвонил начальству, а потом и говорит:
– Вот что, майор, бери батальон пехоты и шесть бронетранспортёров с пулемётами. Лес окружить. Немцев обезвредить.