Уроки публицистики. Николай Михайловский
«Журналистика живет, когда живет общество, и замирает – когда подрезаны корни жизни в обществе», – этой пророческой формулой виднейший русский публицист Николай Михайловский поделился в конце XIX века. Закон сработал. Кто вспомнит сегодня имя этого талантливейшего литератора и журналиста? Немногие. Даже – в его родном Мещовске. Потому что, скорее всего, не вспомнят, что такое журналистика вообще. Не отгадают, для чего она нужна и отчего умирает. Как в России в целом, так и в глухих провинциях в частности. Настоящая журналистика, похоже, ни здесь, ни там больше не у дел. Потому что «подрезаны корни». Потому что её отменили. А с ней – и память о тех, кто творил историю великой русской публицистики. Точнее – историю вообще…
«Литературные критики, – писал о той великой эпохе Николай Бердяев, – были властителями дум социальных и политических». Делателями истории. Моторами её и приводными ремнями. Иногда – порохом. Иной раз – тормозами. Но всегда – в корнях процесса. «Политика, – продолжает Бердяев, – была перенесена в мысль и литературу». Мы вспомним Белинского, Герцена, Чернышевского… Та же мещовская земля в середине XIX вспыхнула целым букетом социальных вундеркиндов. Потащивших, впрочем, Россию в противоположные края. Леонтьев – в глухое самодержавие, Кропоткин – в непримиримый анархизм, Михайловский – в народничество. Этот своеобразный «мещовский триумвират» вполне адекватно отразил степень ярости в поисках социального рая в России. Он есть, верили творцы разнородных русских идей, и указывали в разные стороны.
Народники – куда никто в мире до них обратить взоры не догадался – в народ. Покаянное хождение туда представителей высшего сословия – черта сугубо русская. Исключительно – интеллигентская. Симптом больной совести у просвещённых людей. Характерные проявления – острая публицистика. Честная, но язвительная для самодержавных устоев. Как, впрочем – непримиримая и для чересчур революционных идей. Как устроить жизнь по справедливости? Мирно. Вариантов немного. Поднимающий голову марксизм с молохом производства, молотом наживы и «язвой пролетариата» народники не жалуют. Главенствует страх быть подмятыми «историческим прогрессом». Да не кровавым ли?.. Найдется ли в нём место для отдельного человека?
«Производство может расти в колоссальных размеpax, – подводит к изложению своей социологии (наверное – первой в России) идеолог либерального народничества Николай Михайловский, – и могут накопляться колоссальные богатства, между тем как входящие в систему личности не получат ни свободы, которая им обещается на словах, ни счастья, которое постоянно их поддразнивает и убегает». И Николай Константинович начинает проповедовать в своих статьях особый сорт социализма – русский индивидуалистический. В отличие от того, который получился много позже, социализм народников ставил во главу угла человека. История, впрочем, выбрала другой вариант: с человеком не в начале социальной цепочки, а в её конце – «сначала думай о родине, а потом о себе».
С опаской, даже презрительно взглянув на пролетария, теоретики народничества сочли, что лучше поладят с мужиком. Хотя ни того, ни другого, по сути, не знали. Оторванность от земли едва ли могла быть компенсирована пылкостью социальной публицистики и искренностью позывов души. Крестьянин в народниках себя не углядел. А народники не решились дать слово самому хлебопашцу. Всё сказали за него сами. Честно и искренне. Переоценили свой публицистический дар? Скорее – не сумели изменить своим идеям. Были ли они преждевременны? Опережали век? Может, напротив, волочились за ним со своими идеями тех же крестьянских общин в числе последних?
Позволим себе сделать предположение, что именно яркая, чистая и благородная публицистичность этих рыцарей справедливости способна искупить все теоретические недочёты и промахи их полит-экономических умозаключений. В главном, как показало время, они оказались верными. Опередили время, опередили «прогресс», который, якобы, их сбросил в кювет истории. Сегодня как раз-то этот кювет смотрится столбовой дорогой. «Хорошо, пусть общество прогрессирует, – пишет Николай Михайловский, – но поймите, что личность при этом регрессирует, что если иметь в виду только эту сторону дела, то общество есть первый, ближайший и злейший враг человека, против которого он должен быть постоянно настороже. Общество самым процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в орган. Личность, повинуясь тому же закону развития, борется или, по крайней мере, должна бороться за свою индивидуальность, за самостоятельность и разносторонность своего я. Эта борьба, этот антагонизм не представляет ничего противоестественного, потому что он царит во всей природе».
История держится «корнями жизни». Собственно, ими и живёт – тысячей, миллионом малюсеньких индивидуальных судеб-корешков. Людьми история живёт, убеждены были русские народники, судьбами. Нашей с вами – каждой в отдельности.
Пленники свободы
Давно подмечено: люди грезят контрастами. В смысле: маленьких всегда тянет к большим, толстенькие завидуют стройным, тощие – пышным и лоснящимся. По той же, очевидно, логике никогда не хотел из большой страны метнуться в аналогичную. Скажем, в Америку или Китай. Что толку? Те же тысячи верст на север, по стольку же – на юг, восток и запад. Порядком набившая оскомину гигантомания. Качество, увязшее в количестве.
Другое дело – «наногеография». Для широких по своей природе русских – настоящий драйв. Тысячи километров пути, чтобы ювелирно воткнуться в эту державную горошину. Восемь километров направо, семь – налево и – одна верста ввысь. На карте – песчинка, на земле – гранитный холм. Точнее – гора под не оставляющим никаких сомнений в серьезности увиденного названием «Титано».
На склонах – древнейшая страна. Свободолюбивейшая держава. Народу – не больше нашего Козельска – тысяч тридцать. Девять игрушечных деревень. Три вонзенные в небо крепости, заметные аж от самого Адриатического моря. Первая – нависшая над бездной Гуаита (похоже, местные толком и не понят время ее сооружения: то ли IV век, то ли VIII…). Вторая, практически парящая в небе – Честа (гораздо моложе – 1200 года рождения). И третья, выросшая лет эдак 1000 назад из поднебесного гранита – пятиугольная Монтале.
Жилые дома цепляются фундаментами за края умопомрачительных пропастей. Узкие улочки, лесенки, каскады черепичных крыш. Даже есть машины. Главным образом – дорогие. Среди них – семь штук с шашечками – местное такси. Раз машины, значит, должна быть и ГАИ. Так и есть – ровно один пост на всю страну. С бдительным регулировщиком в будке.
Войско в державе – человек сто, не более. Самая элитная часть – арбалетчики. На протяжении 15 веков как минимум натягивают тетиву в сторону всякого, кто вознамерится покуситься на независимость. И небезрезультатно. С XI века никто еще не смог посягнуть на сан-маринскую свободу.
Впрочем, отсчет своей истории страна Святого Марина начинает с сентября 301 года, когда каменотес Марин из Далмации (нынешняя Хорватия), укрывшись на горе Титано, что в Апеннинах, от преследователей христианской веры, основал тут коммуну. В объемах небольшой в принципе горы.
Нельзя сказать, что гора была ничейной. Как раз-то, наоборот, принадлежала влиятельно римской патриции Донне Феличиссиме. Так вот, по легенде у этой Донны был очень болезненный сын. И каменотес Марин предложил вылечить его свежим горным воздухом, поселив в своей христианской коммуне на самом пике Титано.
Случилось чудо: мальчик исцелился, счастливая мать оплатила лекарю лечение более чем щедро – горой Титано. Так что древнейшая из независимых стран на земле была рождена не в муках захватнических или освободительных войн, о чем мы уже привыкли читать в учебниках истории, а просто преподнесена в дар. Поучительный урок, не правда ли?..
В общем-то, всегда устраивало ощущать себя русским. Мало интересовался тем, как, скажем, американец ощущает себя американцем, бразилец – бразильцем, даже японец – японцем. Потому что, подозреваю, ощущения схожие: замешанные на больших масштабах. Но вот сделаться на недельку-другую санмаринцем, признаюсь, не отказался бы. Верю: это совсем другой драйв. Для широкоформатного русского – практически марсианский.
Страна, которую можно обойти пешком за час с небольшим. Где на центральной площади державы едва развернется пара легковушек. Где президенту (точнее, капитану-регенту, как именуют здесь высшее должностное лицо, а если еще точнее – двум капитанам-регентам, поскольку президентов в Сан-Марино всегда двое) каждый гражданин может написать письмо с изложением своих чаяний. Мало того – с гарантированным на него ответом. Где совсем иной масштаб жизни, очевидно, рождает и качественно новое ее ощущение. Проблема – попытаться его подотошней распознать.
Санмаринцы буквально помешаны на свободе. «Свободными вас оставляю от других людей», – якобы прошептал слабеющими устами перед смертью основатель республики Святой Марин.
Завещание духовного покровителя цитируется на каждом шагу. Без слова «Libertas» не обходится ни один мало-мальски значительный символ. «Libertas» – в названии центральной площади, в имени главной женской скульптуры напротив правительственного дворца, на государственном гербе и даже выбито на каменном свитке, что держит в своих руках монументальный каменотес с Далмации, величественно возвышающийся внутри базилики Дель Санто-Пьеве – крупнейшей в этой непокорной «нанодержаве». А также – в значках, наклейках, марках, флажках, кокардах сан-маринских воинов. Наконец, в мемориальном псалме, встречающем всякий день входящих в дом сан-маринского правительства: «Спаси свою Республику-Марино, основоположник свободы».
«Либертомания» в сан-маринской транскрипции гипертрофирована порой до уникальности: в самой миролюбивой и неагрессивной стране мира – груды орудий борьбы за этот мир, а именно оружия – как старинного, попрятанного в каменных крепостях, так и современного, до потолков забившего махонькие магазинчики этой миролюбивой державы. Местные утверждают, что купить его может каждый, даже русский. На кой черт, правда, не совсем ясно.
Кому мало оружия – пожалуйте в музей пыток. Есть и такой в этой добродушнейшей из республик. Описывать не буду. На негодующий вопрос, к чему этот ужас, отвечают просто: «Дабы осознать всю преступность государства и власти, в какой бы форме она ни проявлялась».
Санмаринцы были, есть и остаются нейтралами. От фашистских бомбежек защищались не зенитками и пулеметами, а… белыми простынями, расстелив, как гласит история, их по границам державы, обозначив таким образом свирепым летчикам те места, где люди не воюют. Благо материала, дабы накрыть им с головой всю кукольную республику, требовалось немного. Не помогло. Несколько бомб упало-таки на Сан-Марино. Одна, правда, не взорвалась. Видел ее прикрепленной к одной из стен замка в качестве раритета. Примерно в том же качестве, в каком высится у нас в Калуге на Московской площади славная «тридцатьчетверка».
Тычу перед самым носом Луиджи пальцем в сувенирный магнитик, что прихватил с собой из России: «Россия, Калуга, космос, Циолковский». Луиджи – водитель автобуса, забросившего нас на самую независимую горную вершину в мире.
Мне показалось, я увидел абсолютно счастливого человека. Магнитик бережно прилаживается этим добрейшим малым на лобовое стекло его могучей «Сетры». Иконой, не иначе. «Спа-сьи-бо!» – смягчая нежным итальянским наше самое ходовое слово, лучится симпатией к моей далекой родине новообретенный друг. Отмечаю про себя, что итальянский очень хорошо смешивается с русским. Не коробит его, скажем, как английский или немецкий, а напротив, где-то даже улучшает, как нежные сливки горький кофе.
«Что за чудеса у вас тут с налогами творятся? – отзываюсь на хороший русский продавщицы одного из затерянных в каменных улицах-щелях магазинчиков, – все чего-то покупают, суетятся. Говорят, дешевле…» «Мы без политика, – вполне удовлетворенная своим незнанием, улыбается в ответ хозяйка «Табаччи». – Работа, бизнес, хорошо! Салют, Россия!» «Грациа!» – пускаю в ход практически весь свой арсенал разговорного итальянского.
Санмаринцы не придумывали офшор. Скорее всего, он сам разыскал их и полюбил. Не знаю, насколько эта любовь была взаимной. Думаю, она была таковой до самых последних дней. Буквально в прошлом году, с грешного налогового рая пришлось опуститься на безгрешный налоговый гранит. Синьора Италия сказала обитателям свободной горы: если не сделаете прозрачным налоговую систему и не прекратите укрывать мутные банковские счета – пеняйте на себя. Санмаринцы решили не вздорить и вняли уговорам ЕС: практически унифицировали с Европой фискальную систему. Во всяком случае в этом поклялись.
Впрочем, таможня на сан-маринской границе была и раньше. Существует и сейчас. И даже – сама граница: этакая арка на дороге из Римини. Местные предупредили, что могут остановить и проверить. Признаюсь: мечтал. Увы, не остановили. Жаль, уж очень хотел познакомиться. Впрочем, может быть, таможенник просто ушел обедать. Думаю, что он в Сан-Марино единственный. И то верно: к чему штаты раздувать…
Они вырастают…
… и ты не замечаешь – когда. Они спрессовывают все прожитое тобой в осадочные пласты нежных забот и стойких переживаний.
Они дерзко квантуют непрерывную последовательность событий в отдельные яркие всполохи пережитого. Не тобой пережитого, а – ими.
А значит – и тобой: выкроить костюм зайца для Новогоднего утренники в детском саду, что-то отвоевать на олимпиаде по математике в школе, удалить зуб, сбороть ЕГЭ, поступить в университет, бросить университет, начать все сначала…
Это не они, а ты сам: то – в костюме этого самого зайца, то – на школьной олимпиаде, то – в кабинете у дантиста, то сдаешь ЕГЭ, то поступаешь куда-то, то бросаешь…
Ты живешь их жизнью, хотя тешишь себя надеждой, что – нет: мол, они живут совершенно свободно, и ты – главный часовой их libertas.
Но их libertas – это твой servitus. Твоя крепостническая подчиненность их неизбежному желанию раскрепоститься. Ты – тень…
Они влюбляются. И ты пытаешься смотреть их глазами на ими же назначенных избранников. И находишь в этих избранниках приятные черты.
Они вздорят. И ты покорно вслед за ними начинаешь обнаруживать в противоположной стороне изъяны.
Они уже выросли. И ты чувствуешь, что пропустил: когда же?.. Потому что постоянно был ими же и занят. Тебе не хватило времени осознать. Ты вечно на них отвлекался. Куда-то их тащил. Переживал. Названивал…
И – проследил тот момент, когда они стали взрослыми. Эти дети…
С обратной стороны листа…
(Вместо блокнотая)
(вместо блокнота)
Настораживает выражение – "элита российской интеллигенции". Очевидно, имеется ввиду наличие у обозначенного подкласса соответствующего удостоверения. Снобизм, конечно, вещь занятная, но не до такой же степени… Чиновничий, мещанский, правозащитный, либеральный снобизм – какая разница?
*
Ненормативная лексика в обществе – к чему этот спор? Можно все решить мирно и демократично. Хочешь материться – пожалуйста. Непременно в газетах и телепрограммах? Не вопрос, но в специальных – с меткой "для матершинников". В кафе и ресторанах? Точно также – с указанием при входе "Здесь матерятся". В автобусе и трамвае? Что же – и здесь можно выйти из положения. Скажем обустроить в салоне специальные звуконепроницаемые кабинки для ценителей грубых слов. Также, полагаю, можно удовлетворить даже депутатов Госдумы: тех. что за мат и тех, что против. Первых кормить в кафе с непременно матюкающимися официантами, вторых – иным способом. Если же тебя от непристойной лексики коробит, тогда ищи указки "Здесь не матерятся».
*
Я не знаю более емкого образа мироздания, чем железнодорожный путь. Выплывающая откуда-то из-за горизонта бесконечно-неумолимая лента жизни, и уносящаяся туда же – за последней край земли – ровная железная река. Вся эта отшлифованная миллионами событий-колес усыпляющая монотонность покоится на отсеченных чьей-то дерзкой рукой межшпальных рубежах, постулированных кем-то наверху неприкасаемых отрезках, квантах, если угодно, жизненных шагах, мгновеньях…
*
Счастливым – не до антивоенных писем. Это – удел совестливых, а потому – несчастных: писать эти письма и их читать. И видеть, как они упрямо игнорируются. Какое уж тут счастье?..
*
Прежде, чем присоединять к России Крым, приладить бы к ней сначала большую часть потерянных внутри страны территорий: обезвоженных, обездороженных, обезтрезвленных тысяч деревень и сел. Многие из них – не далее полутора часов небыстрой езды от столицы. Причем – в любую сторону: тульскую, брянскую, владимирскую, калужскую… Боюсь, что крымчане под термином "присоединение к России" поняли несколько другой – "присоединение к Москве". А может быть даже – "к Рублевке". Это разные вещи.
*
Эй, Болотная, хватит тереться о кремлевские стены. Они и без тебя не упадут. Лучше по сторонам оглянись – вон, что делается…
*
Космисты не «окупились»? Пожалуй. От того же Циолковского мы взяли только самое банальное: нелетающие гофрированные дирижабли, что сохранились в его домике-музее, старый велосипед там же, коньки, застежку со львами от давно истлевшего плаща, расстроенный рояль, слухачи, полувертикальную лестницу на чердак, токарный станок с ножным приводом и кое-что из самых избитых книжек. Вроде забавных в своей наивности и чистоте "Грез о Земле…", "На Луне" и проч. Калуга взяла также из Циолковского еще несколько цитат. Вроде самой растасканной и неудачной – по поводу намечаемых космических маршрутов: "Москва – Луна, Калуга – Марс". Короче, взяли мы от Циолковского многое, упустив при этом главное – его самого. Живого, незабальзамированного музейщиками и лекторами обкома КПСС. Вот уже почти полвека та же Калуга официально пытается понять, что же такое сотворил ее великий земляк – каждый сентябрь в городе проходят Циолковские чтения. Раньше это понимание давалось куда легче – все упиралось в выведенную Константином Эдуардовичем формулу реактивного движения. Ее правильность и приезжали подтверждать такие светила, как академики Келдыш, Газенко, Глушко. Они сооружали ракеты, сажали в них космонавтов и запускали летать по формулам Циолковского. Все срабатывало, о чем первые лица советской космонавтики спешили доложить на очередных Циолковских чтениях. Но пришла перестройка и запускать стало нечего. Или – не на что. Или просто – ни к чему. Космос резко "просел". Стал "нерентабельным", "ненужным" и постепенно перестал отсвечивать отраженным светом на ту же провинциальную Калугу. Собственный же источник калужской популярности – Циолковский, как уникальный самородок и личность, забавный философ и беллетрист – оказался месторождением неразведанным и быстро перестал кого-либо в серьез интересовать. Полсотни человек на Циолковских чтениях в последние годы, из которых калужан – десятка полтора-два. Так наступило второе пришествие обывателя в судьбу великого космиста. Первое – прижизненное. "Народ был хороший и честный, – давал давным-давно характеристику прежнему калужскому мещанству сам Циолковский, – но общего у меня с ними было мало… На меня смотрели так, как законные дети смотрят на незаконных: свысока и снисходительно". Реальный градус почитания великого калужского космиста даже среди его земляков довольно жалок. Та же площадка Циолковских чтений скудна и ограничена. По инерции проповедуются марсианские города, лунные проспекты и длительные командировки на близлежащие астероиды, в расчете, что именно эти придумки Циолковского являются ключевыми. И только-только мы подступаем к главному его наследию – образу мыслей и сознания изумительного калужского придумщика. То есть – к человеку, как таковому. К его космосу…
*
Банки – может и пылесосы: кто спорит? Но вот АСВ в роли конкурсного управляющего обанкротившихся банков – иной раз сущий дьявол. Раздевают банковских дебиторов почище своих подопечных – очень красиво. Не дай Бог, ты задолжал банку-банкроту накануне отзыва у него лицензии 5 копеек – АСВ вытрясет пятак даже из мертвого. Или сделает таковым живого.
*
Соединить бы Градского с Ходорковским. МБ вполне бы мог взять интервью у АБ. Или – наоборот. Все равно о чем: о Бетховене, о 3D-цивилизации, о Вагнере, об урбанизации. И без надоевшей репортерской суеты…
*
Как часто бывает: чувствуешь, что очень хочешь что-то почитать, а что именно – и сам не знаешь. Роешься, листаешь, перекладываешь: взял одну книжку – не то, другую – не в тему, третью – не сейчас. Потом вдруг натыкаешься: вот оно – то самое, без чего внутри никак не клеилось. Примерно с таким чувством читаю «Книгу о русских людях» Горького. Удивительно сочные этюды пронзительнейшего из наблюдателей русских характеров. Признаюсь, ранний (незабронзовевший) Горький всегда меня потрясал. Беда, что поздний, соцреалистический этап его творчества затмил для большинства людей истинный масштаб таланта писателя. Теперь задача: провести литературные «раскопки», и вернуть читателю присыпанные пеплом предрассудков выдающиеся вещи Мастера. Не могу удержаться от цитирования. Больно уж актуальна и точна эта, подмеченная когда-то Горьким, «русскохарактерность: «Часовщик Корцов, по прозвищу Лягавая Блоха, маленький волосатый человек с длинными руками, – патриот и любитель красоты. – Нигде нет таких звезд, как наши, русские!– говорит он, глядя в небо круглыми глазами, плоскими, как пуговицы. – И картошка русская – первая, по вкусу, на всей земле. Или – скажем – гармонии, лучше русских нет!.. Да мало ли чем можем мы нос утереть Америкам этим!.. Он любит восхищаться красотой природы, хотя окрестности города пустынны, вспухли бесплодными холмами, изрезаны оврагами, нищенски некрасивы. Но часовщик, стоя на берегу мутной, пахучей реки, отравленной войлочными заводами, восклицает с искренним чувством: – Эх, красота же! Ширь, гладь. Иди куда хошь. До смерти люблю я эту красоту нашу!».
*
Чабуа Амирэджиби – умер от грусти.
*
Неважно какое место занимает регион (63-е, как Воронеж, или 2-3-е, как Калуга) и в каких именно святцах (Минрегиона, "Левада-центра" или загадочного "Квалитаса") – градус патриотизма везде повышенный. До уровня горячки. Пенсия 8 тысяч, квартплата – 5, до "освобожденного" Крыма хватит на сотую часть пути. Телевизоры захлебываются от барабанного боя. Великодержавности – самосвалами не увезти. Действительно, зачем нам счастье? И без него – кайф.
*
Случай из практики. Работаем на перегоне – меняем шпалы. Мастер связывается с дежурной по мобильнику: какое окно? Та отвечает: два часа у вас есть, но в случае чего предупрежу заранее. Хорошо, вытащили три старые шпалы. Вычистили ящики. Подготовили новые шпалы. Час в запасе – успеем. Тут гудок – откуда не возьмись товарняк. У нас под рельсами дыра – нехватка трех шпал. Мастер бледнеет. Бежим навстречу, мол сбавляй ход. Машинист то ли не видит, то ли делает вид – на полном ходу летит на ремонтируемый участок. Рельсы проседают, но состав прошел. Мастер в бешенстве набирает дежурную: какого, мол, хрена не предупредили? Та: у нас тут свет вырубился и компьютеры соответственно, а на них ваши мобильники были записаны.
*
Плохо не только без Рождественского. Опасно оставаться без Астафьева, Слуцкого, Левитанского, академика Лихачева, Иосифа Бродского, Сергея Капицы. Без таких людей случаются катастрофы…
*
Мераб Мамардашвили – потрясающий мудрец и собеседник. Одно чувство, когда проглатываешь его блестящий курс лекций (как, впрочем, и другие, что Мераб Константинович прочитал в середине 70-х годов) – искренняя зависть тем, кто сидел в этот момент в аудитории (той же – ВГИКовской, что вместила в себя живую речь выдающегося философа). Уроки М.К. довольно основательно прочищают мозги, в том числе – в отношении понимания коренных тектонических сдвигов, произошедших в XX веке и обернувшихся извержением социальных "везувиев" как в 1914, так и в 1939 годах. Пугающие аналогии с нынешними временами заставляют задуматься о необходимости более тщательного изучения нашего философского наследия. В особенности – с привлечением таких мудрецов как Мераб.
*
В Комбодже любят слегка подтухшие яйца. Ну и что с того? А у нас – телевизор. Не вижу разницы.
*
Грузия – почти вирус: раз побывал – всю жизнь тянет.
*
Не суть важно: из какой точки на карте выстрелила ракета. Она вылетела из обкуренных войной мозгов. А мозгов таких по обе стороны донбасской бойни, через край.
*
Есть люди, которых, как не заставляй любить мат, все равно его не любят. Не исключено, что у них на мат аллергия. Пусть они в меньшинстве. Но их тоже надо уважать.
*
У Апостола Павла: 1 раскаявшийся грешник=99 праведникам. И так две тысячи лет…
*
Тур Хейердал. Титан. Человек эпохи Возрождения. Помню, как запросто пришел он в д/к МИСиС (год 83-84-ый, кажется) на Ленинский проспект. Объявление маленькое при входе, чуть не от руки: мол, все желающие приглашаются на встречу. Мы, студенты, дожевав бутерброды, решили: айда, раз зовут. Высокий, стройный пожилой джентельмен. Обаяние потрясающие. Не помню, о чем он говорил (потом уже в его блестящих книжках прочитал), но примагнитил капитально. На всю жизнь. Масштаб Галилея – человека, способного взять Земной шар в руки и его согреть.
*
Велосипед – как все гениальное прост. И как все великое сложен. Эмпирически казалось бы нет механизма проще: колеса, цепь, рама, звездочки… Сел, поехал… Теоретически все куда хитрей: система непрерывно действующих рычагов (имеется ввиду физический принцип действия любого, в том числе и велосипедного, колеса), невероятно гармонично интегрированная с вестибулярным аппаратом человека (разумеется, в самом эффективном варианте механизма – двухколесном). Логически вывести «формулу велосипеда» было бы невозможно. Только – чутьем. Как – некое откровение. Как некогда изобрели колесо: без формул, по наитию… Как правило, авторство в таких случаях не устанавливается. Откровения такого роды ниспосланы свыше. Учебников по обучению велоезде не написано. Как в том же плавании: сколько не читай теорию – не поплывешь… Тут что-то от внутричеловеческого кода. Скажем, научиться по книжке рулить на автомашине можно. Пилотировать самолет – наверное тоже. Водить трамвай, поезд метро, даже пароход – реально. А вот прокатиться на двухколесном велике – увы… Велосипед превосходит все вышеперечисленные транспортные средства на голову. Скажем так – качественно. Гениальней велосипеда может быть только пешая ходьба или полет за счет мускульной силы. Возможно человечество додумается и до такого способа передвижения. Точнее – дозреет. Не знаю, много ли в мире памятников велосипеду или велосипедистам. В Калуге есть такой – великому велосипедисту Константину Эдуардовичу Циолковскому и его верному двухколесному другу. Великий космист держит свой велосипед за руль и зачарованно смотрит в небо, на звезды. Что и говорить, эти педали далеко-о-о могут завести человека…
*
Медведев, конечно, интересен, но больно уж у него позиция заболоченная. Опоры под ногами нет. Чуть рыпнешься вверх, к политической метафористике – тут же увязаешь в пореформенном прошлом. Сам себя вызвал на бой, сам себя прижал к канатам и отчаянно мечет точные удары в несобирающегося с ним воевать противника.
*
Футбол – тупиковая ветвь цивилизации.
*
Новая книжка Гениса. Перефразируя старое партийное клише: еще не читал, но уже нравится.
*
Путин, Сталин, Ли Кван Ю… Было бы, что этим перцем перчить. Без острого в России и аппетита к жизни нет. Подавай перчененького – и точка. А под водочку – так в самый раз. Думаю, что все-таки Путин – это приправа. Но никак – не основной бульон.
*
Если возникнет идея поставить в Калуге памятник долгострою, то он уже есть, тратиться на проект и зарплату скульпторам не надо. Это – парадный въезд в город (тот самый, с которого Николай Васильевич Гоголь поименовал когда-то город "Вторым Константинополем"), где вот уже четверть века подпирает небеса заросшая по крышу мелкими березами железобетонная административная высотка почившего под руинами реформ гигантского центра электронного материаловедения. "Второй Константинополь" мог стать "Второй Силиконовой Долиной" и тоже почему-то не стал. Зато вошел в историю как "Первый долгострой".
*
Христос прожил 33 года и вознесся на небеса, одарив человечество бесценным даром – христианством, Экзюпери вознесся в небо на своем "Лайтнинге" в 44 года, оставив человечеству в дар свою "Цитадель". Оба дара практически равноценны, во всяком случае, годы подведут нас к этому выводу. Начав свою великую вещь в 1936 году, гениальный француз планировал писать ее, минимум, лет двадцать. И еще лет пять-шесть гранить этот интеллектуальный алмаз. Никогда не расставался с рукописью. Хотя к 1944 году она разрослась до 900 убористых машинописных страниц. Сюжет вещи весьма условен: исповедь властителя некоего царства. Суть же – притчи о жизнеустройстве. О сущности ЧЕЛОВЕКА. О том, как им научиться быть. Чему верить, кому молиться, как возводить храмы. И самый же главный из них – души. Вполне – евангелие. Отсюда и – настоятельность прочтения. Даже не прочтения – скорее проживания. "Прочитать" книжку невозможно. Как невозможно "прочитать" "Послания апостола Павла" или "Молитвослов". Можно только проникнуться, припасть, глотнуть…
*
«Важно понимать, что возможен непредвиденный исход событий…" С этой фразы можно начинать и ей же, по сути, ограничивать большую часть материалов по нынешней бесшабашной русской экономике. Не говоря уже – о политике..
*
Депрессия депрессии рознь. Одно дело, когда ты в нее сваливаешься (Америка-1929), и совсем другое, когда ты в нее спрыгиваешь сам (Россия-2014).
*
Нобелевская литература, увы, не всегда была с большой буквы. В отличии, скажем, от Нобелевской физики. Слабый Шолохов создал могучий роман с отвратительными героями. Гениальный Пастернак сочинил скучнейший опус из слабых персонажей. Отвратительный Набоков гениально ругал могучий шолоховский спектакль с неприятными казаками. Ненобелевского театрального Булгакова терпеть не мог настоящий нобелевец Бродский. Того, в свою очередь, плохо переносил еще один лауреат – Солженицын. Который, в свою очередь, отвратительно отзывался о "метасюжетных" линиях нобелевского "Тихого Дона". Если и искать в русской литературе метасюжет чего-либо (революции, например), то он, пожалуй, только в этом – полном его отсутствии.