– Лида.
– Спасибо. Лиде! Маленькая глупая девчонка. Сперанск – большая деревня, помилуй! Папа – герой войны! Легендарный мужик! Я же ведь тоже там в командировке был, слышал о нём всякое… Ну как я могу не помочь, скажи мне, Дима! Но и ты, помоги мне оказать эту помощь. Помоги, а, друг!
– Что надо делать? – не успел спросить я, как передо мной оказался белый листок с синей шариковой ручкой.
Колпачок ручки щёлкнул кастаньетой. Слова имеют значение.
***
Чем ближе были экзамены, тем сильнее я мандражировал. Репетиторы по русскому, английскому, по истории и обществу, по латыни, по танцам, макраме, бесконечные занятия в каждый день недели, двадцать четыре часа в сутки, час выиграл – два проиграл, и совершенно никакого свободного времени. Преподаватели обзывали нас дворниками, проститутками и солдатами, постоянно вопили о том, что правильно заполненный бланк с ответами – единственно верное завершение нашего одиннадцатилетнего обучения. Промозоленный средний палец правой руки с въевшейся в поры чернильной синевой словно клеймо татя ежесекундно напоминал о той жути, которая свалилась на ученические головы. Это было похоже на тренировку мартышек перед полётом в космос. Голый привитый рефлекс, никакого знания.
И всё же, когда последний экзамен был сдан, вместо долгожданного облегчения меня накрыло цунами опустошения. Что дальше? Красная лента, серебряная побрякушка, аттестат отличника, и никакой радости. Впереди, словно в былинах, маячил указующий камень и тысячи дорог, тем труднее было выбрать одну истинно верную. Подавать документы в Москву или остаться в Сперанске? Юрист или журналист? Стоит ли вообще где-либо учиться? Лето таяло на глазах, времени было всё меньше и меньше. На кухне хрипело радио, в гостиной мерцал телевизор. Последние месяцы всё чаще были слышны новости про какие-то беспорядки на восточной границе. Каждый день, утро, день и вечер тревога и ожидание неизвестного нарастали, сдавливая мозг, и моя мама всё чаще судачила на кухне о том, что страну окружают в кольцо враги и предатели Родины. Надо было решить в своей жизни хоть что-нибудь раньше, чем придёт повестка из военкомата.
После той истории с отделом милиции Лида перестала выходить на связь. Все старые знакомые и «вечные» братья по оружию магическим образом куда-то исчезли, будто и не было никогда никакой Семьи. Снова я сидел дома и смотрел через пыльное око квартиры на убогий разбитый дворик своего барака. Косые двухэтажные дома со рваными дырами фасада, с протекающими крышами и заросшими палисадниками глядели на меня глазами раненых стерхов. Ночью на небе невозможно было разглядеть ни одной звезды – космос был жёлтым от наставленных на него ярко мигающих неонов торговых центров. И только редкая морось, оседающая рябью на окнах, была настоящей, и, казалось, будто бы единственное верное и истинное было укрыто, спрятано в этих хрупких пасмурных каплях.
Я ничего не забыл, я всё помню. Каждый твой шаг чеканится в памяти ртутной болью, словно из меня по чуть-чуть, по сантиметру в день вынимают кости из флейты-позвоночника. Года – вода, с годами вспоминается только хорошее, и чем больше меня отбрасывает назад, в воспоминания, тем чаще я укрываюсь ими от нынешней жизни. Твой лунный взгляд, твоя детская улыбка, твои хрупкие плечи и тонкие руки – я помню тебя лебедем, соломенной птицей, что увидел однажды взмахи крыльев в небесной дали. Каждый день я проживаю глубоко внутри себя то немногое светлое, подаренное тобой счастье, и берегу его, трепетно, нежно, как последнюю каплю в пустынной фляге, моё ветреное сокровище. И тут же ударом стилета в грудь отзывается во мне всхлип моих поступков. Видимо, такова человеческая природа: убивать то, что любишь, а значит, остаётся лишь страдать о прошлом, живя в настоящем и думая о будущем. Верить в то, что не случится больше дерьма – не это ли здравый оптимизм? Мне снилось, как я провожаю тебя до дома. Твоя рука, влажная и холодная, едва касается моей ладони. Ты дрожишь на промозглом ветру как ветка осоки, и я мечтаю согреть тебя, укрыть от холода Аттики, но чем твёрже я сжимаю твои пальцы, тем больше они тают, тают, тают, пока не растворяются вовсе, оставаясь на линиях жизни каплями грибного дождика. И я плакал, плакал во сне, щипал себя, бил по щекам, резал руки рапирой, не в силах проснуться, и мой крик разлетался по улицам города, возвращаясь с попутным ветром тысячекратно вторенным эхом.
– Дима! – раздался мамин голос из гостиной. – В дверь стучат, я глажу, открой, пожалуйста,.
– Но ма-а-а-м!..
– Не мамкай, балда! Я что, зря рожала швейцара?
На пороге стоял Гиви. Если его глаза блестели как свежий асфальт, это сулило грядущие приключения на свою пятую точку. Без книксенов и реверансов, он обрисовал мне ситуацию: богатая девчонка из белой кости Сперанска являлась давней тайной поклонницей Семьи, и теперь, когда наше движение приказало долго жить, она устраивает в своём доме прощальную вечеринку, на которой должны были собраться все-все-все представители кружка юных любителей поэзии, в том числе приглашение выпало и мне. Помявшись около пяти минут, как выпускница на рассвете, к своему удивлению, я обнаружил себя сидящим на переднем сидении «девятки» Гиви, который, с присущей тому южным отношением к дороге, нарезал повороты и играл в шашечки со всеми колымагами, оказавшимися у того на пути. Город мелькал за стеклом ярким фантиком, состоящим из кружев гирлянд. Тихий, спокойный, размеренный провинциальный городишко, казалось бы, закопали глубоко под землю, заковали в ржавь канализационных труб, а вместо моей родины, тут и там, возвысился сплошной стеной рекламный баннер, состоящий из жестяных перегородок и перекрытий. Досель знакомые проулки и бульвары, казалось, навек потеряли свой аристократический лоск, и вместо бывших купеческих домов и усадеб рделись лишь шифер, строительный мусор и таблички, на которых гордо красовалась надписи «Паспорт объекта».
Машина свернула в сторону долины нищих. Когда я был в этом квартале раньше, домов было меньше, и они были гораздо скромнее. Двухэтажные коттеджи, с каминными трубами, воротами в несколько гаражей, изгородями в рост дерева, обвешанные камерами видеонаблюдения, с постами охраны, шлагбаумами, резными табличками, гравировками на почтовых ящиках, кустами туи в виде различных животных, породистыми дворняжками, бросающимися под колёса «девятки», пакетами с мусором, аккуратно сложенными возле калиток – таково было новое лицо «Сперанска». Счастливые бизнесмены, нянчащие детишек на верандах своих новодворянских гнёзд, колесницы, чья непомерная роскошь и бренд были главным атрибутом собственной цены, глупые скучающие курицы на цырлах, которые от нечего делать за деньги своих папиков открывают какие-нибудь курсы по саморазвитию. Неужели одна из таких барышень состояла в Семье? Бред! Разве что… Ну не может же быть… До чего же знакомая дорога!
– Честно сказать, я до сих пор не могу поверить, – прокручивая баранку, промолвил Гиви. – Ия – член Семьи, вот это да! Воистину, Сперанск – большая деревня, выкупаешь, Димон?
– С четверга на пятницу. Вещие сны, – ответил я в ужасе.
***
Вот дом, покинутый несколько лет назад в глупой спешке и нелепой обиде. Те же фасады, те же кусты рябины вдоль оградки. Забор краснокирпичной кладкой, калитка с повёрнутой набекрень цифрой, качающийся лампадный фонарь – всё ровно так, каким я запоминал момент прощания с Ией. И только музыка, бесконечно грязная и еле слышимая, резала слух через мембраны стеклопакетов, разрушая всякую намётку мысли о той заветной маленькой пружинке счастья, что царила в этих стенах когда-то.
– На гробах не экономят, – усмехнулся Гиви. – Пошли уже.
Каждый шаг по крошеву гальки, рассыпанной на лужайке, давался мне с усилием тибетского монаха, ступающего на раскалённые угли голой пятой. В углу шифера забора, возле плетёной изгороди с засохшей виноградной лозой, стоял вольер, в котором чинно умирала огромная немецкая овчарка с остриженным брюхом и мухами возле гнойных глаз. Инга, что с тобой стало. На веранде же, поодаль входной двери кучковалась небольшая группа из пяти-шести парней и девушек, которые абсолютно молча, не переглядываясь друг с другом, истерично выкидывали руки и ноги в сумасшедшем индейском танце, а вокруг них, тут и там, лежали раскиданные по всему полу бутылки с водкой и шампанским, смятые сигаретные окурки и надорванные упаковки раскрошенных и залитых пивом сухариков. Туземцы цифрового континента праздновали конец своего света.
– Расслабься, мэн. Они не упоротые, – тянул меня за собой Гиви. – Тупо глухонемые, им по кайфу наслаждаться тишиной снаружи, смекаешь? Хочешь найти с ними общий язык или рванём уже внутрь, а?
– Сильно не шумите, ребят, – улыбнулся я одной из девчонок, после чего зашел вслед за Гиви в прихожую, где стояли, сложенные штабелями друг на друге различные кроссовки, кеды и туфли всевозможных видов и фасонов, из подошв которых одинаково доносился шлейф потных залежавшихся стелек.
–… а ты вот только вразуми… вразуми…– донёсся с прихожей голос незнакомого мне малоросса с дредами до пупка. – Шо вот враз рухнет вся сеть, ага. Электричество там, паутина, одним словом – лошадь сдохла, слезь с неё. И человечество, люди, выбачьте, население Земли окажутся свободными от кредитов, рахунков, ипотек там всяких. Короче, моя теория в том, шо дикобразову-дикобразово, и все малята замовляют новых кредитов видразу, такова природа человейника, разумеешь? Освобождать некого, пишите письма, сливайте воду.
– Гавр, успокойся, – крикнул через плечо Гиви. – Давай без пьяной геополитики, мужик.
– Шо таке? – зычно переспросил дредастый. – Не Гава, а Гаврило, се раз. А во-вторых, у меня опять нема выпить, да и вообще, час назад мы замовляли тебе пиццу. Так где пицца, Гиви, и шо за клятый кацап рядом с тобой?
– Я тебе не доставка, а со мной Димон, он наш, – похлопал меня по плечу Гиви. – Так что не кусайся, Гавр. Кам он, протяни лапку нашему другу.
– Бачив, шо у нас на востоке творится? Твоё правительство броню к кордону стягувати,– сжал до хруста мою ладонь Гаврило.
– А тебе не похер? – спросил я дредастого, одернув руку.
– Так-то похер, – угукнул Гавр и пошёл на кухню за новой бутылкой вина.
Я проследовал вслед за ним. На кухне, плотно обитой кучерявой лепниной пошлейшего вида, всюду, куда можно было кинуть глаз, стояли початые бутылки с проходным пойлом, коробки из-под какой-то китайской лапши, баклажки с колой и прочая гастритная ерунда. На столешнице, возле барной стойки, возле обеденного стола, на тюках сваленных в кучу вещей, в углу возле холодильника, здесь и там, вразнобой сидели стаффажные одноразовые люди, чьи имена и лица, стоит лишь оказаться хоть раз в подобной обстановке, забываются тотчас. Гвалт смешавшихся котельных голосов, шум запруженной помойки, чавканье и бой стекла, ядовитые грязные смешки над неудачными шутками, блатные экивоки над расстроенной гитарой, шипение музыкального центра, пьяные выкрики, словно грузная бабка отдавила кондуктору ногу в трамвае – всё это сплелось в единый колтун и кружило сквозняком через потолки каждой комнаты дома, и не было ни одного укромного угла, где можно было бы найти спасения. Натурально, ералаш и оргия.
–…а почему у неё погремуха «Шиза»?
– Ну, тащемта, один тип как-то попросил у неё номерок в баре, мол, чтобы её запомнить. Так она достала из рюкзака шариковую ручку и воткнула её старичку прямо в руку, да так, что она застряла в барной стойке. Через кости, вдребезги.
– И что было потом?
– Ну… Он её запомнил.
– Ты сама выбирала день своего рождения? – раздалось из другого угла кухни. – Это как?
– Проще некуда, – вздёрнула нос какая-то девчонка с бритой головой. – Когда пришла пора делать свидетельство о рождении, мои паранты сели передо мной с календарём и спросили, какой день я желаю. День Всех Святых, а что, милое дело! Ты когда-нибудь задувал свечки на торте из тыквы?
– Вовсе нет, – ответил смущённый собеседник. – Всё равно бред. Разве свидетельство не даётся, ну там… при рождении?
– Когда тебя выменивают на бутылку водки у биологических родителей в финляндском порту, а приёмная мать работает в ЗАГСе, бумага – дело пятое, бумага не краснеет.
На абажуре кухонной лампы висела болотного вида липкая лента с гирляндой мух. Разговоры под градусом, дутая откровенность, куча крошек на полу, въедливые пятна на кафельной плитке, чайные пакетики, брошенные мимо урны. Выдавливать смешки и жевать, жевать, жевать, снова и снова, переглатывая вторичные сопли и слезы, свой скучный панельный быт. За каждой кичливой историей я слышал лишь чавканье и ударную работу клыков, точно стая голодных гиен склонилась над плотью живоубиенного слона. Стало гадко и душно, тоска такая, что сразу захотелось кинуться в реку, водопад, порвать на себе все пуговицы и тереть себя до кости, раздирая жилы, пока наконец-таки не повезёт отмыться. Пятясь и перемигиваясь со случайными знакомыми, я вспоминал расположение ванной комнаты.
Ядовито рыжие волосы, вздёрнутый к солнцу носик, аквамариновый взгляд, выточенные из мрамора бледные скулы и маленькая штанга под губой – эта девочка могла бы выглядеть достаточно мило и ласково, но растёкшаяся по векам и щекам безвкусная пепельная тушь, будуарная заблёванная блузка, татуировки на бёдрах и тоненькая струйка крови, сползающая змеёй по запястью, в момент превращали этого ангела в индейскую баронессу эпохи конца света. Пока я умывался, это чудо природы то и дело, что кивало накуренной головой, предпринимая жалкие потуги приподнять своё маленькое тело со дна глубокой ванны.
– Меня парень бросил, – пробормотала девушка, выискивая левой рукой бритвенное лезвие в толще воды. – Представляешь? Я ждала его, бл*дь, с армии полтора, сука, года. Я ходила на учёбу, работала, готовила жрать, а он сидел в своём компьютере как будто так и надо. По ночам не сплю, а Вите похер, у Вити идёт катка. И он мне, прикинь, говорит, что я – не даю ему жить. А ещё… Что я даю, но не ему, прикол, да?! Сам перетрахал пол-района, а я даже на день рождения к подружке не могу сходить…
– У тебя кровь, – подметил я очевидное.
– Блин, я в говно, – поставила диагноз девчонка. – Представляешь, там на столе лежала дорога, и я напудрилась как старушка в театр. Я такая дурная, тю! У тебя есть презики? – истерично засмеялся рыжий ангел, окончательно утративший даже лёгкий навет привлекательности.
Я повернулся к ней и испытал чувство невероятной жалости, смешанной с омерзением. В её глазах читалось неистовое отчаяние, сжатое до фундука где-то в самых закромах её души, далеко-далеко, за сердечными клапанами, и, казалось, стоит её груди единожды лопнуть от напряжения, то тоска и ужас разлетятся по всей земной тверди, пролетят атмосферу, озон и вакуум и дотянутся до самых колец Юпитера. Но вместо важных и нужных слов утешения я только и смог из себя выдавить:
– Резать надо вдоль, и ни в коем случае ни в тёплой воде. Ошибка дилетанта. А если и вправду хочешь… То проколи артерию. Так будет быстрее и без пафоса спасения.
Если бы незнакомому человеку довелось услыхать те звуки, что доносятся из гостиной, он бы наверняка подумал, что целый полк солдат спустился в Аид ради адовых мук. Разбитые по кучкам, гнездящиеся на пуфах и диванах, овеянные клубами кальянного дыма, шумные гадкие люди в жаре кутежа наперебой перекрикивали друг друга, танцевали на столах, прятались за приватными пледами, брызгались от хохота слюной как умалишённые, что не боятся ни бога, ни дьявола, а лишь санитара и мокрую простыню. Какофоническую симфонию довершал бессмысленный и ерундовый шлягер, доносившийся басами из динамика музыкального центра. На одном столе уродливая жирная баба за деньги делала натальные карты для всех желающих узреть будущее в звёздных созвездиях, на другом конце комнаты щеголеватый чуваш рассказывал про своё отношение к буддизму, реинкарнацию, и вообще уверял всех, что он отнюдь не человек, а мантикора, мифическое существо, что никак не спасало окружающих от попадания на них капель пролитого ерша. На диване же творился сущий содом, точно жители этого ковчега предались плотским утехам аккурат за пять секунд до завершения мира. На подоконнике, слегка скрючившись над гитарой и перебирая аккорды, сидел волосатый толстый паренёк с тараканьими усами и в абсолютно чёрной одежде, напевая под нос известную только ему одному мелодию.
– Ты не видел хозяйку дома? – спросил я гитариста.
– От Се…Кхм. От Севильи до Гренады… В тихом су… В тихом сумра… В тихом сумраке ночей раздают… Да что ж такое-то! Какая нехорошая гитара, даром что микротональная. Гриф что ль отскалопировать…
– Хозяйка. Где?
– А, так ты ко мне обращаешься? – устало отмахнулся недомузыкант. – Поищи под столом, может, она от тебя спряталась. Вот у меня случай был. Кушали мы однажды на квартире блины со сметаной и абсент. Играли в фанты, никого не трогали, и тут раздаётся звонок. Дзынь-дзынь. Открываем дверь, а там- жандармы. Говорят, так, мол, и так. Реверберации ваших прекрасных голосов встревожили соседей, нехорошо, граждане музыканты, в три часа ночи орать площадную брань с балкона, особенно, когда в доме напротив обитается участковый пункт милиции. Позвольте же мы, стражи и блюстители правопорядка, немного прислоним вас к полу и не больно ударим палками по хребту. Я, хоть и был слегка повеселее, чем мои коллеги, смекнул сразу, что ситуация пахнет кошачьим анусом, поэтому убежал в залу, дабы спрятаться под журнальный столик. Это мне потом рассказали, что столик был стеклянный. Но меня не нашли. Даже когда на столе протокол писали. Разда…О, нашёл. Раздаются серенады, раздаётся звон…
–…мы с матушкой как-то случайным образом купили два абсолютно одинаковых сатисфаера, положили их в одну тумбочку, и теперь запутались кого – чей, – прозвучала реплика совершенно пьяной и голой дамы, танцующей на столе в крошках еды.
–… кто девушку платит, тот её и танцует! – донесся из недр кухни голос Гавра, который кидал десятикопеечные монеты в сторону возмущённой пары молодых людей.
– …ты только не подумай, я не шлюха, – прошептала какая-то пьяная вдрызг девица в дальнем углу дивана, нализываясь со своим собеседником и засовывая тому руку под ремень. – Просто мой парень, он такой мудак, ты бы только знал.
– Но я же и есть твой парень, – сонно пролепетал не менее уставший от алкоголя соблазняемый.
– Да? – качнуло девицу. – Пойду припудрю носик.
Дама встала и, слегка покачиваясь, точно она капитан рыбацкой шхуны, попавшей в девятибалльный шторм, неожиданно для всех потеряла равновесие. Рядом с местом падения небольшая компашка полураздетых подростков тем временем играла в бутылочку на желание; совершенно игнорируя неожиданно возникшее посредине игрового пространства заблёванное тело, сама игра, тем не менее, продолжалась. Банковали; на кону стоял серьёзный куш – бюстгальтер некой отрокиньи Евы семнадцати лет от роду. В воздухе витал маслянистый аромат пустого адюльтера.
– Тупая сука! – раздался из соседней комнаты коньячный крик. – Я вожу её в кафе, дарю ей шмотки, слушаю её глупые сказки про подруг, а ты? Тянешь из меня деньги, сидишь на моей шее, и что же ты говоришь в итоге? «Я люблю тебя как брата», шлюха! Конченая стерва!
– Киц, ну пойми…
– Заткнись, тварь! – зарычал обдуваемый парами виски «просто друг», разбивая в кашу лицо своей «просто подруги». – Я – здесь царь и бог, а ты ни хрена не понимаешь. Дура! Я… Единственный… Кто любит тебя… Такой… Какая ты есть! Всё это время. Каждую твою сплетню. Я терпел и слушал, терпел и слушал, хватит. Надоело. «Мой Пашенька, мой Илюшенька…» Каждый твой новый парень, каждая твоя история встреч и расставаний – ты только рвала меня на куски, овца, понимаешь? Ты плакала у меня на плечах, а я всё думал, ну когда же, когда ты поймёшь, я тебе нужен, я, слышишь меня, я! Но каждый раз у тебя появляется новый олень, и пони снова и снова бегают по кругу. А я просто устал ждать.
– Ну киц, – безучастно обтерла кровь об губу «просто подруга». – Ты милый. Добрый. Чуткий. Отзывчивый. С тобой так легко. Я всегда могу на тебя положиться. И всегда всё тебе прощу. Даже это. Но мой парень… Он меня трахает, понимаешь?
– Что? – изумился горе-Ромео.
– Пошли на воздух, – улыбнулась горе-Джульетта, обхватив своего обидчика под локоть.
В соседней комнате, несмотря на совестную сцену, никто словно бы и вовсе не обратил внимание на произошедшее. Компашка гаражных рокеров резалась в вист с таким азартом, будто бы весь дом изначально строился вокруг их стола. Ставки были высоки – у щекастого татарина весь выкуп был забит ирисками. Тот же с величавой мордой лица бросался конфетами в своих товарищей, время от времени подглядывая карты впереди сидящих игроков.
– Вот ты где, – подхватил меня возникший как чёртик из табакерки Гиви. – А мы уже начали беспокоиться, думали собак пустить по следу.
– В ванной был, – отряхивая руку, сказал я подвыпившему поэту. – Где Ия? Что здесь происходит?
– Чилаут, мужик, расслабься. Присядь с нами, посиди, выпей что-нибудь.
– Мне нужно найти Ию!
– Нам всем чего-нибудь нужно, – успокаивал меня Гиви, затапливая меня в плюше дивана. – Ничего себе кабинетик, да? Орех на стенах, люстры, пилястры, изи, только плати! Это ж сколько денег в ремонт вбухано, жуть! Я знаешь, что недавно понял? Не там мы бабки ищем, синк эбаут ит. Вот у меня друг перекупами занимается. Гонит японские тачки от Владика до Москвы. Сам на бэхе седьмой катается. А местные шаболды, как видят что-то покруче русского ведра, сами лезут на заднее сиденье, только дверь открывай, смекаешь? Ему человек нужен в Сперанске. Местные жлобы ради чистокровного японца мать заложат в ломбард. Каждый, кто живёт в таком доме, ну вроде этого, это лишь жалкий купчик, ушлый как ведьма. А мы берём старый движок от Запорожца, перебиваем номера, крутим три гайки, вешаем на японское корыто, красим, пудрим, и, вуаля! Демонстративное потребление, ёпт. Понты дороже денег.
– А если прижмут?
– Ну конечно, прижмут. Рыжики по весне пойдут, только успевай считать, но! Сперанский жлоб никогда не признается, что его обманули. Рил ток, он же ведь не провинциальный лошок какой-нибудь, он сам всех обманывает! Ну скажи мне, ну скажи только, что их кэш не должен звенеть в твоём или моём кошельке. Будем как Робин Гуды, отбирать у богатых, и отдавать… Идея на миллиард! Вот увидишь, через полгода я буду ездить на посаженом гелике и бросать в толпу червонцы. Если война не начнётся, конечно…
– Где Ия? – отбрыкиваясь, я решил встать с дивана. – Просто скажи, где она.
– Может быть, в соседней комнате, не знаю, насрать, – попивал джин Гиви. – Может, с Немцем опять порох в кладовке херачит. Ты подумай за идею, мужик…
В кладовке никого не было. Только узкие стены, полки с обувными коробками, использованный гандон и оставленная кем-то столовая ложка, перемазанная копотью. За дверью раздавался приглушённый гомон обезумевших людей. Я сидел, облокотившись на потный гипсокартон и уперев свой взгляд в паука, одиноко плетущего нить возле лампы накаливания. Знобило, нахлынувшая хандра окатывала меня волнами печали, переходящей в протяжный немой крик. Может, мне так и надо. Жизнь проходит, а я нигде не вписываюсь. В углу смеялась тень мёртвого Трусика. Может быть, в этой кладовке мне самое место. Какая неведомая сила однажды определила меня быть очевидцем жизни; наблюдать её со стороны, оставаясь безучастным. Две руки, две ноги, голова на плечах. Я почти не урод, очевидно, умён, но какой смысл от ума, если Ия по-прежнему не со мной? Да и будет ли она со мной, теперь, когда у неё новая жизнь, новые друзья, да и столько лет прошло, что глупо считать кубометры утекшей воды. И всё же, не назначили же меня сухарём, в конце-то концов; ведь что я живу, то и чувствую. Немец, Ия. Прямо в этой самой кладовке. Я представил, как это животное обнимает её за талию, шепчет свои низкие скабрёзности, слюнявит её ухо шершавым языком; картинка была настолько ясной, что, казалось, можно было разглядеть цвет пуговичек на блузке. Жидкий, дрянной, проклятый Немец! Ты для него – очередная глупая шутка, оборванная на полуслове, ирония, анекдот, рассказанный между делом. Его дело – кабак и притон, разве может эта паскуда рассказать тебе про созвездия, про домик на берегу озера, про взмахи крыльев речных чаек, про города и далёкие миры, которых нет даже на атласе? Я – могу. Когда собака кусает младенца, её бьют палкой и выгоняют на улицу умирать. Не осталось ничего: ни боли, ни тоски по себе. Только одно желание: забрать, вытащить тебя из этого лупанария, как можно скорее! Пока не стало слишком поздно. В тесной и томной каморке, наполненной вонючими клопами и прочим хламом, я впервые познал новое, пьянящее чувство. Гнев.
В комнате родителей Ии было не протолкнуться. На подмостках огромной двухспальной кровати с балдахином, расшаркиваясь и гримасничая на публику, Немец декламировал свою новую поэму, листы с копиями которых передавались по рукам собравшихся слушателей. Завидев меня, оратор ухмыльнулся коварной милостью:
– Присоединяйтесь, Димитрий. Мы как раз вспоминали ваши хорошие стихи, да так одного и не вспомнили.
– Мои глаза открыты, – сказал я, занося руку.
Струя крови брызнула на белоснежную хлопковую штору. Немец осел, подломив ножку кровати. Вместо того чтобы нас растаскивать, публика стала следить за новым зрелищем.
– Димочка, за что? Ты забрал моё, я – твоё? Quid pro quo, нет?
Удар. На этот раз я попал в переносицу.
– Знаешь, а Ия говорила, что ты не умеешь драться. А я ставил её раком и говорил, как сильно ты, дорогая, ошибаешься в людях. Я не верю никому, ведь эти… обезьяны, они… исподтишка бьют каждый раз! Давай, сделай мне больно… Ударь меня!
Кулак пришёлся по скуле. Немец катался по кровати, смешивая кровь с нахлынувшими слезами и громко смеясь:
– Ты всего лишь маска, Дима. Скромный очкарик прячет… ухахах… прячет внутри себя здоровенного злющего монстра. У-тю-тю, какие мы злые! А ну-ка, садани в левое ухо, для симметрии…
Челюсть. Скула. Переносица. Солнышко. Раз, два, три, четыре. Удары лучше наносить квадратами.
– УАХАХАХА! Неужели ты не понимаешь, пытают не души, а черти. И мы… Пытаем друг друга… потому что свой ад мы несём в себе!
Ногу свело небольшой судорогой, поэтому вместо груди толчок пришёлся по матрасу, не задев этого ублюдка.
– АХАХА! УАХАХАХАХА! Видел бы тебя сейчас тот мусорок, которому ты нас закладывал. Семья вернула тебя в своё лоно, и как ты ей отплатил? АХАХАХА! Предал нас.
Несколько пинков по животу, лишь бы не слышать смеха этого отморозка.
– Знаешь, всё то время, пока я… Погоди, погоди, ахахах… Я так не играю, дай отдышаться… Фуууух…. Пока я пользовал Ию, она то и дело, что рассказывала о тебе. Вспоминала тебя, будучи даже упоротой в хлам. А всё почему? Любовь? Ехехе, ну что за бред! Разве ты любил её, когда предавал? Знаешь, как стонут слепые? Куда тебе…
Одни пытались дозвониться до дежурной части, выкликивая наряд милиции, другие же снимали всё происходящее на телефоны, третье пытались раздобыть бинтов и перекиси, чтобы остановить кровь Немца. И всё же голоса замолчали. Перестала играть музыка. Вокруг летала птицами, обвивалась вокруг шеи спасительная, благодатная тишина. Взоры всех присутствующих стрелами впивались в мои перепачканные кровью руки. Обведя всех взглядом, я наконец-таки покинул шесть комнат и вошёл в седьмую.
***
– Ты не буди её, она очень устала, – сказала Лида, поглаживая Ию по голове. – Знаешь, как я завидовала тому, как сильно ты любишь эту девчонку? Наверное, зависть – это мой грех.
Это не может быть правдой.
– Я мечтала: вот бы меня кто-нибудь так полюбил, чтобы вывернуться наизнанку, кожей внутрь, вырвать из себя свою душу, запереть в сундуке, и никому не показывать как самую сокровенную тайну. Чтоб до трепета, до придыхания, до капли крови на закусанной губе. Наверное, я так любила когда-то, давным – давно. Возможно, что даже тебя. Ну, пока ты не сломал мою жизнь.
ЭТО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРАВДОЙ!
– Я хотела узнать, каково это – быть любимой настолько, что, если бы тебе сказали «Прыгни с моста, разбейся, ради любви!» – прыгнуть без тени сомнения. И тогда я встретилась с Ией.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
– Признаюсь тебе честно, я всегда чувствовала себя… не так, как другие. Я гуляла с мальчиками, но бабочек в животе, о которых мне так рассказывала моя милая шлюшка-мамаша, не было. Ничего такого. Даже когда целовалась с тобой, я мечтала почувствовать хоть что-то, хоть самую капельку, чтоб как в книжках, не могла даже выдохнуть… Но чуда не произошло. А тут, представляешь, – Лида стала поглаживать Ию по голени. – Самые настоящие бабочки. С крыльями.
Пусть всё исчезнет.
– Мы с тобой из одной грязи слеплены, Димочка. Но вот Ия… Она и вправду другая, неземная, космическая. Но разве ты не знаешь: демоны не выползают из Преисподней, они спускаются к нам с Небес. Поэтому я решила сделать тебе подарок и немного приземлить ангела до… нашего уровня. Догадываешься, что я сделала? Разве это не прекрасно. Разве это не красивый ход? Посмотри на неё. Она так сладко спит.
Звуки милицейской сирены.
– Ты так устал от пустых слов и образов, да и я, собственно, тоже, поэтому вот тебе правда. Ты не любишь Ию, ты любишь лишь её любовь к себе. Все твои мысли, чувства, стихи с придыханием – это лишь образ, иллюзия, причуда восприятия. А реальность в том, что я и Ия – мы теперь вместе. Отныне и навек. И она счастлива. И я – тоже счастлива, впервые за много лет.
Замолчи. Перестань. ЗАТКНИСЬ!
– И если ты и вправду любишь её, до кончиков пальцев, безраздельно, полностью, то ты примешь всё это… И отпустишь. Навсегда. И тогда я прощу тебе Семью. Если же нет… Я превращу жизнь этой слепой суки в кошмар. Так что же ты выберешь?
– Ну… – папа скривил уголок рта в ехидной улыбке. – У таких людей всегда есть Выбор. Как в былинах, камень, а на нём – стрелка из двух путей. Либо твой друг в какой-то из тяжёлых для себя дней почувствует внутри себя силу, ориентир, и тогда истребит источник боли, либо мир однажды познает его боль.
Я стоял у стенки и с ужасом смотрел на то, что никак не ожидал увидеть. На кровати лежали мутные шприцы и сигаретные окурки, Лида поглаживала бёдра обколотой Ии, и чувство тошноты, перебитое омерзением, всё ближе подступало к горлу. Мне подумалось: «Всё. Сливайте воду».
– Мы…кхм… – моё горло сдавило домкратом. – Ты… встретила меня, когда я был жалким, ничтожным, забитым очкариком, отчего навсегда запомнила таким. Опекала меня как ребёнка. Я не хотел ничего. Ни любви, ни понимания. Только быть кому-нибудь нужным… Ты смеялась надо мной, когда я ползал в луже собственной крови, и упивалась ею как вампир. Я был в аду. Черти мыслей глодали плоть. Огонь сжирал меня изнутри. Это было больно. Почти умер, был близок, но вот вернулся я. И теперь… Ты разбила мне сердце. Прощай.