Немцы в городе

Я просто стоял и точил. Работа не была сложной, ее мог делать любой, мало-мальски имеющий руки, зато она была нудной, однообразной. Ну да, наверное именно такими работами мне и предстояло заниматься тут неделю, все логично. Не поручат же случайному работнику что-то ответственное.

Периодически я поднимал голову и поглядывал в большое окно, с которым нас разделял станок. К сожалению девицы массово тут не ходили, наверное, этот участок возле механического цеха не являлся частью оживленного пути от какого-нибудь, к примеру, ткацкого цеха в столовую. Кстати, насчет столовой… Я опять чувствовал зверский голод, потому что плохо позавтракал. Мне вчера удалось перехватить у соседа три рубля, но они моментально закончились, потому что все ушло на колбасу, хлеб и масло, которые я в тот же вечер сожрал почти подчистую. Ясное дело, надо было купить, к примеру, ту же картошку или макароны с дешевыми рыбными консервами. Кстати, подсолнечное масло для поджаривания картошки как раз было, и если бы я не ленился готовить, этой трешки могло бы хватить на несколько дней.

Когда я отрывал пруток от наждачного круга, становилось тише, и Лев Лещенко пел из небольшого радио на настенной полочке: «Прощай, среди снегов среди зимы, никто нам лето не вернет… прощай, вернуть назад не можем мы, в июльских звездах небосвод»…

Интересно, кстати, как часто тут разрешается курить. Я посмотрел на наручные часы и выяснил, что работаю уже где-то сорок минут и за это время успел заточить прутков пятнадцать, которые складывал во второй ящик. Ну вот сейчас, допустим, пойду и сяду в курилке. Это не будет слишком наглым? Через сколько тут полагается делать перекуры?

Так я и думал обо всем и ни о чем, пока не увидел проезжающий вдалеке автопогрузчик. Насколько я уже ориентировался на территории, он ехал со стороны первого ткацкого цеха к складу готовой продукции, где сейчас работал бы и я, не засунь меня кадровик к ремонтникам. Кстати, интересно, не этот ли погрузчик долбанулся недавно в ворота рядом с моей прозрачной каморкой.

Я бросил в ящик готовый пруток, наклонился к другому, чтобы достать очередной, и вдруг…

«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-а-атри-и-и»…

И вдруг что-то началось. Я не понял, что это, только почувствовал, что все изменилось. Воздух стал каким-то… Хотя нет, воздух остался тем же. В окно все так же светило солнце. Да, ничего, кажется, не изменилось, но все стало как-то по-другому. Мое тело стало чужим, или мне это казалось. Потом все звуки ненадолго исчезли и тут же опять обрели силу. Потом все вокруг раздвоилось и через секунду опять стало как прежде. Потом…

Потом погрузчик совершил резкий поворот и помчался к нашему цеху. Наверное, он собирался проехать между цехом и кузницей, там, где я недавно видел поезд с рулонами ткани – после экскурсии Викентьича я уже неплохо представлял, где тут что. Но вместо того чтобы принять влево, автопогрузчик сделал прямо противоположное. Он вильнул направо, добавил скорости, и из моих рук едва не выпал пруток – чертова машина на всех парах мчалась на мою каморку и явно не собиралась сворачивать!

Я рванул к выходу из наждачной комнатухи, но остановился. Несмотря на панику, у меня хватило ума сообразить, что так я угожу прямехонько под погрузчик, а в каморке, под прикрытием толстенной стены, я как раз в безопасности. Дверь наждачной под прямым углом выходила к воротам, и когда эта махина опять их пробьет… Я метнулся обратно, обогнул наждак, чтобы посмотреть в окно, но засек только стремительно промелькнувшую тень, а через долю секунды раздался треск ломаемых досок и цех потряс такой силы удар, что со стены отвалился здоровенный кусок штукатурки, а плафон с двумя лампами дневного света сорвался с потолка и повис, мигая и раскачиваясь на проводе. Это равномерное мигание словно привело меня в чувство. Я решил выбраться из наждачной, чтобы оценить произошедшие разрушения.

Дверь приоткрылась только до половины – дальше она уперлась в огромные железные вилы. Кругом воцарилась тишина. Я выскользнул наружу и стоял, подобно парализованному, случайно попавшему под бомбежку гражданскому, пока до меня медленно доходило, что ошибки не было, произошло именно то, о чем я подумал. Погрузчик вилами пробил ворота, но из-за своих габаритов не вписался в проем. Он попросту долбанулся всей своей махиной в проем в толстенной стене цеха и застрял.

В следующий миг я сквозь заложившую уши вату услышал смутно знакомый скрежещущий звук и не сразу сообразил, что это заработал стартер. Кажется, водила пытался запустить заглохший двигатель. А еще через миг все кругом ожило. Все наполнилось звуками, пришло в движение, словно цех находился в телевизоре и кто-то нажал кнопку включения, чтобы досмотреть интересный сериал.

Внутренние ворота, ведущие к токарям, распахнулись и шибанулись о стены, одновременно с таким же грохотом разлетелись дверные створки слесарей, и с двух сторон в пустой зал со станками повалил возбужденный народ. Ни один не прибежал пустым, в руках каждого было что-то увесистое.

– Чего стоишь! – рявкнул ворвавшийся первым Викентьич. Он в несколько неровных скачков преодолел разделяющее нас расстояние и оказался рядом.

– А… чего я должен… – ничего не понимая, промямлил я.

– Сколько прутков успел наточить? – все так же громко проорал Викентьич едва ли не мне в ухо, и не успел я не только ответить, но даже осмыслить вопрос, как он заорал теперь на набежавших за ним работяг: – А вы чего рты раскрыли! Он же уйдет сейчас!

Погрузчик наконец завелся. Взревел движок и цех опять несколько раз тряхнуло – железная махина пыталась высвободиться из плена путем движения туда-сюда, враскачку. Опять поднялась бетонная пыль.

– Быстрей, кому говорят!

Я понял, к кому он обращается, когда два мужика в светло-зеленых брезентовых робах подкатили к нам тележку с баллонами и каким-то тяжелым аппаратом. Я догадался, что это сварщики со своим оборудованием. Еще два мужика быстро протащили мимо меня увесистый кусок швеллера или чего-то в этом роде, и уже пытались пристроить его таким образом, чтобы он оказался перпендикулярно вилам и при этом доставал до чего-нибудь железного. По-крайней мере я так понял. И понял, оказывается, правильно, потому что один из сварщиков запустил аппарат, который уже подключил к сети кто-то из мужиков, натянул маску и принялся быстро тыкать электродом в швеллер. Раздался треск, посыпались искры, и бригадир слесарей-ремонтников, суровый долговязый мужик с растрепанными волосами, закричал, пританцовывая от возбуждения на месте:

– Правую сначала прихватывай, правую! Да вари, тебе говорят!

Второй сварщик уже зажег ацетиленовую горелку и примеривался шипящим синим огнем к левому рогу вовсю рычащего и дергающегося погрузчика.

– Че-е-ерт! – простонал Викентьич, когда машина с треском выдрала вилы, которые так и не успели надежно прихватить, и, натужно ревя мотором, отскочила на несколько метров назад. Швеллер брякнулся на пол. – Сколько наточил, спрашиваю?

Я опять не сразу понял, кому адресован вопрос. А когда понял, быстро метнулся в наждачную и с легкостью подхватил ящик с прутками, который час назад был для меня неподъемным. Сообразив, что ошибся, я бросил его на пол и под звон раскатывающихся железяк схватил второй, с прутками заточенными.

– Штук пятнадцать – двадцать!

Все происходило в каком-то невероятно убыстренном темпе или мне так казалось, но в моих глазах натурально мельтешило, а в голове бил пневматический молот, который я видел в кузнице. Работяги суетились словно муравьи, а я никак не мог понять, что все это мне напоминает, пока до меня не дошло – подобное я видел в фильмах про оборону средневековых крепостей. Создавалось впечатление, что происходящее никому не в диковинку, что каждый четко знает свой маневр.

Погрузчик задним ходом с ревом унесся восвояси. Мне показалось, у него что-то случилось с колесами, потому что он здорово вилял, словно за рулем сидел пьяный. Сварщики разложили на искореженном входе баллоны с ацетиленом и кислородом и, судя по решительному виду, с которым они соединяли шланги, оборудование готовилось ими к подрыву. Остальные натащили в зал всякой железной всячины в виде инструментов и тяжеленных, грозного вида штуковин, и я понял, что цех готовится к нешуточному бою. Каждый занял определенное место, словно все заранее договорились, кому какой участок защищать, и на какое-то время наступило относительное затишье, если не считать коротких деловых реплик. У работяг были суровые сосредоточенные лица, какие обычно бывают на плакатах у нарисованных строителей коммунизма.

– Бегут! – внезапно заорал волосатый парень с длинным шнобелем, занявший место наблюдателя у окна в наждачной комнате. – Сейчас начнется!

– Опять ворон ловишь… – прошипел Викентьич, не глядя на меня. Присев, он тревожно вглядывался в образовавшийся в воротах пролом. – Тащи заточенные прутки и будь готов кидать их, когда начнется.

– В кого кидать… – сглотнув, спросил я, тоже присел и увидел, что со стороны склада готовой продукции в нашу сторону бежит толпа из человек примерно двадцати, каждый из которых держал какое-нибудь оружие. Точнее, в прямом смысле слова оружием это не являлось. Это были палки, стальные арматурины и прочие, обычные для производств штуковины, но было ясно, что использовать их будут не совсем по назначению. В руках некоторых блестели ножи, а плотный мужик с небольшой аккуратной бородкой, бежавший в числе первых, пристроил на крепком плече самое настоящее копье, состоящее из увесистого древка и примотанного к нему изолентой длинного остроконечного тесака. Мне показалось, что копье сделано из древка для флага, какие обычно носят на первомайских демонстрациях. Большинство бегущих прикрывались самодельными щитами из фанеры или стальных листов.

– Раскрой глаза, – сказал Викентьич напряженно. – Вон в тех уродов кидать, среди которых мог бы сейчас быть и ты, если бы Аркадьич из отдела кадров…

Договорить он не успел. В пролом нырнул тот самый мужик с копьем, кто-то из слесарей тут же с неприятным хрустом раскроил ему голову тяжелой металлической болванкой, и бедолага упал, не успев и пикнуть, разбрызгивая по бетону пола какую-то серую массу. А через десяток секунд до меня дошло, что это мозги. И это не вызвало у меня особенных эмоций, кроме радости маленькой победы над врагом и ярости, оттого что какие-то уроды нагло посягнули на наш цех.

Атака тут же захлебнулась, потому что дураков лезть в пролом больше не нашлось. Разгоряченная толпа затормозила на входе. Послышались злобные выкрики. Работяги со склада крыли кого-то матом, и я понял, что ругают они водителя погрузчика, который медлит с оказанием им поддержки тяжелой бронированной техникой.

– Нашел время колесами заниматься! – зло проорал чей-то хриплый голос, и такой же злой голос ответил:

– А что, если шина лопнула! Как он тебе без шины!

Тут же, словно в ответ на их перепалку, вдалеке послышался уже знакомый мне рев. И с такой же знакомой стремительностью этот рев стал нарастать, приближаясь к нашему цеху, а наблюдатель возле окна знакомо проорал:

– Сейчас начнется!

Едва он выкрикнул это, тяжеленная разогнавшаяся масса долбанула в ворота так, что они с оглушительным треском вылетели с косяком напрочь, придавив пару не успевших отскочить работяг, а автопогрузчик, выломав и обрушив часть стены, смел приготовленные для подрыва баллоны и размазал о стену еще двух подвернувшихся мужиков. В следующий миг механический таран проскочил мимо меня и едва успевшего отпрянуть Викентьича, опрокинул сверлильный станок, ударился вилами в стену токарного зала, подпрыгнул и опять заглох. Теперь, судя по всему, уже окончательно.

Все пространство в очередной раз заполнилось бетонной пылью.

– Бей складских! – заорал сзади кто-то, и я узнал по голосу неизвестно в какой момент появившегося начальника цеха. Оборачиваться, чтобы проверить, так ли это, времени не было. Да и незачем это было делать.

Все разом заорали, так, что у меня опять заложило уши, и так же разом бросились навстречу уже ворвавшимся в цех складским. Завязалась ожесточенная рубка. Левой рукой я прижимал к себе целую охапку своих прутков, а правой хватал их по одному, широко размахивался и изо всех сил бросал в наседающую неприятельскую массу, колол, если кто-то оказывался близко, опять бросал… Удачное попадание произошло на седьмом или восьмом броске. Стремительно крутящийся в воздухе пруток угодил острым концом точнехонько в глаз примерно сорокалетнему мужику в обожженной спецовке, дерущемуся с рыхлым токарем на ножах, насквозь пробил пришельцу голову и вышел острием со стороны затылка. Мужик упал от удара, затем вскочил и, яростно ревя, принялся выдергивать пруток из черепа, но его тут же шарахнули сзади раскрученной на цепи чугунной заготовкой, хрустнул позвоночник, он опять упал и пополз в сторону ручного пресса, надеясь найти там укрытие.

Удивительным образом я пока не получил никаких повреждений, хотя воздух был густо наполнен пролетающими во всех направлениях железными предметами самых разных весов и конфигураций.

– Поднажали! – заорал Викентьич, предчувствуя скорую победу. Действительно, складских оставалось уже совсем мало, большинство потеряло боеспособность по причине переломов конечностей, хребтов и размозжений голов. Одного из слесарей пришлые пытались запихнуть под пресс, чтобы сплющить парня в блин, но он не пролазил под ударную головку по габаритам, а потом к нему на выручку пришли три токаря, и сразу двое складских упали с проломленными черепами. – Еще чуток и они наши!

Повинуясь жесту крепыша из кузницы, я вцепился в примерно полутораметровый швеллер, и мы вдвоем с короткого разбега пригвоздили этим швеллером к стене тощего парня в кепке с длинным козырьком.

«Лай-ла, ла-ла-ла ла-ла-ла ла-ла-а-а, ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-а-а-а», – воспользовавшись неожиданно воцарившейся на десяток секунд тишиной, принялись подпевать Лещенко девицы из бэк-вокала.

Не успели мы порадоваться своей маленькой победе, как здоровенный мужик с расплющенным в блин лицом схватил за вентиль один из сварочных баллонов, и двумя широкими взмахами переломал кости сразу двум нашим, а потом кинул баллон в прыгнувшего на него третьего. Тот отлетел, упал, перекувыркнулся назад, и двое складских, приподняв аппарат газированной воды, размазали парня по полу, расплющив ему грудную клетку.

В какой-то момент я увидел непонятную картину. Один из наших, щуплый мужичок лет тридцати пяти с неприметной внешностью, забежал в наждачную комнату, где я недавно работал, достал из кармана спецовки листок бумаги, пристроил его на наждачном станке и принялся быстро что-то писать обломком карандаша. Видно было, что мужичка распирает от ярости, ему хочется вернуться в гущу схватки, но он усилием воли зачем-то заставляет себя заниматься непонятной писаниной. Кончилось все через десяток секунд. Сдавшись, он задрал лицо к потолку, словно собирался завыть на раскачивающийся на проводах плафон с лампами дневного света, мигающими, подобно огням маяка, ровно и коротко, и зарычал так громко, что я сумел услышать его отчаянный рев сквозь шум продолжающейся битвы. Затем он скомкал листок, отбросил его не глядя куда-то за наждак и побежал обратно, в гущу боя, на бегу наклонившись и подхватив один из моих рассыпанных по полу прутков.

Кузнеца тем временем саданули сзади саблей, сделанной из остро заточенного полотна механической пилы с обмотанной изолентой рукоятью, и он осел на пол с аккуратно разделенной на две половинки головой.

Все кругом было скользким от крови, многие не могли продолжать бой из-за травм, но даже не имея физической возможности подняться, упорно тянулись израненными конечностями, пытаясь зацепить кого-нибудь, чтобы вырвать ему сухожилия или хотя бы сбить на землю, а потом дотянуться до шеи врага изломанными пальцами.

– Загоняй его в угол! – через пару минут хрипло выкрикнул Викентьич, и я вдруг обнаружил, что из всего цеха мы остались одни. Все наши, кто принимал участие в схватке, были мертвы, по крайней мере, никто не шевелился. Зато мы с мастером каким-то чудом оставались совершенно невредимыми. Ну, относительно невредимыми. Я чувствовал, что у меня вывихнуто плечо, голова, кажется, была пробита в районе затылка, имелись еще какие-то повреждения, но по сравнению с тем, что досталось нашим товарищам, это были пустяки. – Заходи слева!

Я наконец понял, о чем и о ком он говорит. Из складских остался последний. Парень, с раздробленными кистями рук, у которого непонятно как до сих пор удерживались на носу заляпанные кровяными брызгами очки, пытался отползти за сверлильный станок. Похоже, у него были перебиты предплечья и сломан позвоночник, потому что полз он, будучи неестественно прямым и неловко опираясь на локти.

Я недобро ощерился и зашел слева, выискивая взглядом что-нибудь, чем можно было бы размозжить этому подонку голову, а еще лучше перерубить его пополам, и тут резко подскочивший Викентьич прикончил его вырванными из верстака тисками, с силой опустив их на пытающегося улизнуть врага сверху вниз и попав точно в район поясницы. Раздался короткий хруст, изо рта очкарика бурным потоком хлынула и тут же остановилась кровь.

– Все. Кончено…

Около минуты мы стояли с Викентьичем неподвижно, глядя на затихшего очкаря и выжидая, пока придет в норму дыхание, затем одновременно подняли головы, переглянулись.

– Что дальше? – каркнул я хрипло и с трудом поверил, что это мой голос.

– Убираться будем, вот что, – помолчав, сказал Викентьич. – А то завтра начальник по головке не погладит. Смотри, что эти суки тут нам устроили…

Действительно, все, что здесь можно было выдрать, было выдрано с корнем. Все что можно было разбить – разбито. Все что можно изодрать – изодрано. И только стекла в окнах непостижимым образом оставались целы, за исключением двух – трех. Возможно, потому, что находились слишком высоко. Мертвяки валялись так плотно, что нельзя было сделать и шагу, чтобы на кого-нибудь не наступить. По моим прикидкам, в довольно тесном пространстве между всяческими агрегатами и застывшим возле стены токарного зала погрузчиком полегло около сорока человек.

– Да вон же он… – поискав глазами, сказал я и кивнул на начальника цеха, повисшего на сверлильном станке. Его замочили почти сразу, еще в самом начале рубки, насквозь проткнув чем-то острым. Сейчас он висел, нанизанный на состоящую из трех металлических рогов с пластмассовыми набалдашниками крутящуюся ручку, которой опускают и поднимают сверло, напоминая наколотого на булавку жука.

– Ах, да… – скользнув по нему взглядом, равнодушно сказал Викентьич. – Ивана Сергеевича же сразу пришили, я и забыл совсем… Но все равно, хоть какой-то порядок навести надо. Да и рабочее время, между прочим, еще не закончилось.

Я посмотрел на наручные часы, стекло которых раскололось точно надвое и одной половинки не хватало, и обнаружил, что они идут. И до окончания рабочего дня действительно оставалось еще два часа. Выходило, что схватка заняла не больше десяти – пятнадцати минут.

– Давай хоть покурим, – предложил я.

– Это можно, – согласился Викентьич, и мы, покрутив головами, просто присели на одного из складских, оказавшегося поближе. Это был лежащий на боку долговязый лысоватый мужчина с распоротым брюхом, из которого бело-красным месивом вылезла кишечная масса.

– Смотри, – сказал я, затянувшись.

Викентьич посмотрел сквозь пустой проем, где когда-то стояли ворота, и хмыкнул, увидев метрах в ста группу понуро бредущих баб. Их было около тридцати, многие едва-едва ковыляли, некоторые поддерживали друг дружку. Халаты большинства были окровавлены, а от многих остались одни синие лоскуты.

– Похоже, ткачихи цех на цех махались, – сказал он и выпустил густой клуб дыма. – Ладно, хорош курить, давай прибираться… Первым делом надо выгнать погрузчик. Короче, я попробую его завести, а ты поищи пока тележку.

– А как… ну, как его выгонишь, если тут… – Я кивнул на скопище тел.

Викентьич отмахнулся.

– Да прямо по ним и поеду, – сказал он, вставая, – чего им теперь сделается.

С десяток секунд я стоял неподвижно, наблюдая, как забравшийся в кабину автопогрузчика Викентьич пытается оживить движок. Потом запоздало кивнул и побрел на улицу, вспоминая, где совсем недавно видел тележку с рулонами ткани…

Минут через десять мы с Викентьичем забрасывали в дюралевую тележку дохлых работяг, первым делом выбирая наших и располагая их поперек движения, между двумя высокими рамами. Уместилось семь человек. Их ноги и руки свешивались, но движению помешать были не должны.

– Куда их? – спросил я, пытаясь унять тяжелое от физической нагрузки дыхание.

Викентьич постоял, прикидывая. Он тоже тяжело и хрипло дышал, а лоб был блестящим от пота.

– Давай в кузницу.

– Почему в кузницу?

– А что ты предлагаешь?

Я пожал плечами.

– Может, сообщить в милицию?

Мастер опять задумался.

– Успеется, – наконец сказал он. – Сначала наведем порядок, потом будем думать, что дальше… Все. Покатили.

– Покатили…

Мы вцепились в дюралевую раму, плотно уперлись ногами в пол и, поднажав, кое-как стронули тележку с места. Вес оказался порядочным. Толкать было трудно, но вполне осуществимо, только сильно скользили ноги.

– Ничего, – прохрипел Викентьич, – на улице крови нет, там нормально пойдет. Давай, поднажали еще…

Вышло семь рейсов, и в итоге тесноватое для такого количества трупов пространство в кузнице, между входом и горном, оказалось заваленным на высоту половины человеческого роста. Тела никак не хотели аккуратно штабелироваться, норовили расползтись по всем щелям, и к концу укладки студнеобразная масса заполонила собой все пространство между станками.

– Перекур, – объявил Викентьич и мы стали пробираться к специальной скамейке для отдыха возле остывшего горна, чтобы хоть пяток минут посидеть по-человечески.

Для этого пришлось забраться на груду и топать прямо по телам, которым теперь действительно было уже все равно.

«Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края… прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – негромко пел Лещенко из пластмассовой коробочки радио на шкафчике кузнеца. Тот валялся сейчас между аппаратом точечной сварки и пневматическим молотом, поверх переломанного очкастого токаря.

– Хорошая песня, – сказал Викентьич.

– Угу… – сказал я.

Около минуты мы сидели молча, расслабленные, с наслаждением откинувшись спинами на стенку, обитую в этом месте мягким.

– Тяжеленные, – сказал я.

– А то, – сказал Викентьич.

– Может, складских надо было отдельно? – сказал я.

– Да ладно, – сказал Викентьич.

Мы опять на минуту замолчали, наслаждаясь отдыхом.

Потом я осторожно пощупал затылок. Мне все время казалось, что что-то там не так. Палец ощутил провал, словно в черепе образовалась дырка, а в провале было что-то мягкое, теплое и слегка влажное, что пружинило под нажимом подушечки большого пальца. Вокруг провала загустела кровь.

– Чего? – спросил Викентьич, заметив, что я ковыряюсь в голове.

– Да так, – сказал я.

Мы посидели еще минуту.

– Пошли, – сказал Викентьич и щелчком отправил окурок в горн.

Мы двинулись через токарный зал, а когда почти дошли до места, я решился:

– Слушай… ты не мог бы дать взаймы. Я бы с аванса вернул.

– Сколько тебе?

– Да пятерки бы, наверное, хватило. Жратвы какой прикупить, а то дома совсем пусто.

– Ладно, идем ко мне. – Мы с Викентьичем прошли в угол, к конторке, где он выдавал мне робу. – Черт, – сказал он, порывшись в ящике стола, – вот только что есть. – Он помахал двадцатипятирублевой бумажкой. Потом опять пошарил в ящике, но нашел еще только железный рубль. – Ладно, держи. Двадцатку завтра принесешь, когда разменяешь. А пятерку с аванса отдашь.

– Конечно, – сказал я…

Около двух часов мы копошились в цеху, приводя все хоть в какой-то порядок, и в итоге вышло довольно неплохо. Такого свинства, как сразу после махаловки, уже не было. Нам даже удалось вернуть на место аппарат газированной воды. Единственное, что мы не смогли сделать – это поставить ворота и поправить слишком тяжелые для двух человек махины покосившихся станков.

В самом конце Викентьич приволок длинный кусок черного резинового шланга, подсоединил его к специальному разъему проходящей по стене цеха трубы, открыл вентиль и около десятка минут поливал бетонный пол, напором холодной воды выгоняя не успевшую свернуться кровь на улицу, в створ ворот.

– Все, окончена смена, – наконец сказал Викентьич, выключая воду. Стало тихо и я услышал доносящийся из наждачной комнатухи голос Лещенко: «Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-а-атрии-и»… Викентьич не стал уносить шланг, просто свернул его кольцами и бросил возле пресса. – Пусть лежит. Завтра с утра пройдемся еще разок, начисто.

– Пройдемся, – сказал я.

– В душ пойдешь? – спросил Викентьич. – У нас есть. Возле раздевалки.

– У меня полотенца нет.

– Ничего, я тебе какую-нибудь чистую тряпку найду.

– Тогда можно, – сказал я.

– Ну, двинули.

– Чего? – спросил я, заметив, что Викентьич не торопится уходить, все оглядывается на зияющий в стене проем.

– Да ворота, мать их… – с досадой пробормотал он. – Негоже цех открытым оставлять… Но вдвоем не управимся, точно. – Он почесал затылок. – Ладно, как есть, так есть. Пошли…

Я очнулся. Ну, по крайней мере, так мне показалось. Просто я вдруг оказался в каком-то месте и не сразу сообразил, что это за место и почему я здесь. Подобные ощущения, вроде, испытывают эпилептики, где-то я это слышал. Кто-то говорил, что такой может очнуться на асфальте, увидеть столпившийся вокруг народ с любопытными и испуганными лицами, и лежать, не понимая, что произошло и почему он валяется на улице.

Я стоял в дверях раздевалки с мокрыми волосами, чувствуя запредельную усталость и одновременно свежесть в теле, как бывает после тяжелой физической работы и последующего душа, и смотрел на запирающего шкафчик мастера. Походило на то, что я переоделся первым и ждал его.

Викентьич вдруг замер на несколько секунд, словно потерял ориентацию в пространстве или пытался что-то сообразить, потом повернул голову, посмотрел на меня и неуверенно подмигнул. Мне показалось, что вышло у него слегка неестественно, как бывает, когда человек не знает, что сказать или сделать.

– Замком не обзавелся? – спросил Викентьич и теперь мне показалось, что он только что это у меня спрашивал. Только я не был в этом стопроцентно уверен.

– Нет пока. Поищу дома.

– Купи, если не найдешь, – сказал Викентьич и двинулся в мою сторону, – все равно понадобится. Хоть здесь, хоть на складе, коль ты на полгода на фабрику устроился.

– Ну да, – сказал я, а Викентьич остановился возле зеркала и поправил рукой волосы.

Я заметил, что они у него тоже мокрые.

Я ощупал затылок. Мне вдруг показалось, что там что-то не так. Пальцы ощутили, что небольшой участок черепа как будто лысый, с выдранными волосами. Кожа на этом участке зудела, как бывает, если заживает рана. И еще это место, кажется, слегка кровоточило. Хотя, возможно, я плохо вытер голову и это была просто вода.

– Чего? – спросил Викентьич.

– Да так, – сказал я и опустил руку.

– Что-то мы припозднились, – сказал Викентьич и опять мне показалось, что мастера словно заботит что-то. – Все разбежались, а мы…

Я посмотрел на наручные часы и обнаружил, что у них отлетела половинка стекла, а когда они разбились, я даже не заметил. И еще у меня было ощущение, что я не жрал сто лет и сейчас мог бы сожрать слона со всеми его потрохами.

– Ну так смена-то час назад кончилась.

– Ага, – сказал Викентьич, а я, поколебавшись, спросил:

– Слушай… ты не мог бы дать взаймы. Я бы с аванса вернул.

– Сколько тебе?

– Да пятерки бы, наверное, хватило. Жратвы какой прикупить, а то дома совсем пусто.

Викентьич порылся в карманах, но нашел только железный рубль.

– Слушай, – сказал он, – у меня в конторке есть, но не возвращаться же в цех. Давай завтра, а? Что-то я здорово устал.

– Конечно, – сказал я, – давай завтра.

– Продержишься?

– Конечно, – сказал я.

– На вот тебе рубль пока. Хоть булочек каких купишь.

– Спасибо, – сказал я. – Мне только до аванса…

Я заскочил в магазин недалеко от дома, прошелся по почти пустому залу, выискивая что-нибудь дешевое, и остановился в мясном отделе перед плексигласовой витриной, внутри которой сиротливо лежала на белом пластмассовом подносе полупрозрачная масса, внутри которой просматривались всяческие шкурки, неаппетитные на вид твердые кусочки чего-то непонятного, жилы и что-то еще. Кажется, эта штуковина была разновидностью холодца и называлась зельцем. Я знал, что такой из-за его дешевизны брали на закусь алкоголики, и еще наш сосед Петрович покупал зельц для своего песика, дворняги по кличке Боцман. Наверное, я пришел слишком поздно, все приличное разобрали днем.

Я пялился на этот зельц и с каждой секундой он казался мне все вкуснее и вкуснее, хотя я никогда его не пробовал. Слышал только, что есть его можно исключительно с голодухи, за неимением чего-то лучшего. Но, по крайней мере, одно в нем было хорошо совершенно точно – цена. Холодец стоил меньше рубля за кило.

– А из чего он? – спросил я сидящую на стуле дородную продавщицу лет тридцати пяти. В белом халате, она листала журнал «Огонек», наверное, досиживая смену. Края халата разошлись и с моего места видны были бока ее толстенных ляжек, усеянных бугорками и впадинками.

– Субпродукты, – коротко сказала она, не поднимая головы.

– А что это, субпродукты, – зачем-то спросил я, хотя все равно твердо решил взять эту штуковину на весь рубль, тем более что ничего другого в продаже не было. Разве что надо было бы еще оставить копеек хотя бы на полбуханки черного хлеба.

– Ухо-горло-нос, сиська-писька-хвост, вот что, – насмешливо сказал кто-то за спиной, и я, обернувшись, увидел седоволосого старика в светлой, в мелкую клетку, рубашке.

Кажется, он ожидал развития разговора или решил подразнить продавщицу, но мне было не до шуток. Я чувствовал, что мог бы умять такого зельца весь этот шмат, что лежал на подносе, сколько бы он ни весил.

– Мне килограмм, – сказал я, запуская руку в задний карман джинсов, и внезапно помимо железного рубля нащупал там бумажку. Достав двадцать пять рублей, я недоверчиво смотрел на них около десятка секунд, затем сказал грузно поднявшейся со стула продавщице: – Нет, лучше на все, пожалуйста.

Она тоже смотрела на выложенную мной бумажку не менее десятка секунд, потом перевела взгляд на меня и уточнила:

– На все?