Немцы в городе

– Да.

– Зельца осталась одна упаковка, – после паузы сказала она. – И еще то, что вы видите на прилавке.

Старик, отошедший на пару метров, притормозил, развернулся и стал с интересом следить за неожиданным развитием событий.

– А сколько это всего будет? – спросил я.

– В упаковке десять кило и тут около четырех.

– Дайте, сколько есть, – попросил я и женщина удалилась в подсобные помещения.

– Куда тебе столько, – с любопытством спросил старик.

– Для песика, – неохотно сказал я, хотя сначала хотел его вопрос проигнорировать.

– А-а-а… – сказал старик.

– А завтра зельц еще будет? – спросил я вернувшуюся продавщицу.

– Утром должны привезти.

Она с натугой приподняла двумя руками картонную коробку и шмякнула ее на прилавок. Затем внимательно на меня посмотрела и полезла в витрину. Старик стоял метрах в пяти и пялился на меня во все глаза.

Из магазина я вышел, неся в одной руке десятикилограммовую картонную коробку, перехваченную узкими пластмассовыми лентами, и увесистый, перевязанный веревочкой сверток в другой. Про хлеб я, конечно, забыл. По дороге еще некоторое время размышлял, откуда у меня столько денег, а потом подумал – да какая разница. Надо только будет завтра первым делом отдать Викентьичу рубль, потому что теперь у меня был полный карман выданной монетами сдачи, около десяти рублей.

– Молодой человек!

Я обернулся. На пороге магазина стояла тетушка в синем платье, с увесистой кошелкой в руке, которую я минуту назад видел в кондитерском отделе.

– Вам, наверное, нужна помощь… Я могу позвонить в «скорую».

– А-а-а… что за помощь…

– У вас, кажется, пробита голова.

Я машинально поднял руку, почувствовал в ней тяжесть и поставил картонную упаковку на асфальт. Несколько прохожих остановились, принялись глазеть на происходящее. Освободившейся рукой я осторожно ощупал голову и обнаружил на затылке что-то, по ощущениям похожее на запекшуюся кровь. Но ничего не болело и все волосы были на месте. А если бы у меня была пробита голова, то волос бы не было.

Тетушка все стояла на пороге, глядя на меня испуганно. Я посмотрел на любопытных зевак, потом опять перевел взгляд на нее и пожал плечами.

– Наверное, просто налипло что-то.

Потом подхватил коробку и двинулся восвояси. А пройдя с десяток метров, запоздало подумал, что тетушку следовало бы поблагодарить за заботу. Я не оборачивался, но спиной чувствовал, что она и прохожие пялятся мне вслед…

Впрочем, хлеб оказался без надобности. Я порезал кусок с витрины на такие части, чтобы они пролезали в рот, уселся за кухонный стол и принялся поглощать зельц, показавшийся мне просто невероятно вкусным, шмат за шматом, пока не сожрал половину четырехкилограммового куска. Потом разогрел чайник, выпил два стакана горячей воды, потом покурил и сожрал еще около килограмма зельца. И только тогда, наконец, почувствовал, что голод слегка утолен, да и больше в меня все равно не влезло бы.

Потом вдруг вспомнил про тетку и поплелся в ванную, к зеркалу. Там опять ощупал голову, подумал и сходил за небольшим зеркальцем на тумбочке в прихожей, чтобы с помощью двух отражений рассмотреть себя со всех сторон. В волосах действительно оказалась что-то, похожее на запекшуюся кровь. Сунув голову под душ, под струю прохладной воды, я принялся тереть волосы мочалкой, пока не удалось избавиться от налипшей на них непонятной массы. Разумеется, голова оказалась целой, как я и думал, потому что неприятных ощущений не было. Кажется, я просто случайно где-то испачкался.

Почистив ванную, я побрел в отцовский кабинет. Мне понравилось спать там диване, на его прохладной кожаной поверхности. Перед сном я еще хотел полистать что-нибудь из отцовских секретных бумаг, к примеру, те записи о каком-то генераторе, но почти моментально уснул.

Ночью я несколько раз просыпался и шел на кухню, где зажигал свет и все жрал, жрал, жрал, запивая жирную вкуснятину горячей водой, а потом шел в туалет. А когда зазвонил будильник, первым делом пошел проверить, сколько еще осталось зельца, и обнаружил, что на столе лежит примерно трехкилограммовый кусок. И подумал, что правильно сделал, поленившись запихивать вчерашнюю коробку в холодильник – все равно ничего не успеет пропасть. И что надо будет не забыть купить сегодня хлеба.

На работу я чуток опоздал, но на это никто не обратил внимания. Кажется, в цеху что-то произошло, потому что возбужденный народ сидел в курилке под лестницей. А когда я зашел туда поздороваться, по лестнице быстро спустился начальник цеха.

– Передайте всем, через час собрание, – деловито сказал он и тут же умчался обратно наверх, наверное, в свой кабинет.

Я тоже стал подниматься в раздевалку и тут меня окликнул вышедший от слесарей мастер. Он выглядел бледным и каким-то не выспавшимся.

– Тезка!

Я остановился и свесился через перила.

– Привет, Викентьич.

– Ты сегодня где ночевал?

– Дома, – сказал я после короткой паузы, вызванной неожиданностью вопроса. – А чего?

– Ничего, переодевайся скорей.

Я продолжил подъем в раздевалку и услышал, как он говорит кому-то:

– Вот видишь, и у него все нормально. А ты говоришь, что будто бы все…

– Но я тоже не помню, где ночевал, – сказал кто-то…

Я открыл шкафчик и около полуминуты с недоумением рассматривал свою робу. Она была изодрана и сплошь покрыта похожими на кровь потеками и пятнами, да и запах, шибанувший из шкафчика, тоже напоминал запах крови.

Не решившись переодеваться в перепачканную неизвестно чем одежду, я аккуратно, стараясь не касаться пятен, снял с крючка куртку и штаны, свернул все в рулон и опять пошел вниз.

– Ага, еще один пострадавший, – заметив мой сверток в подмышке, радостно сказал парень с длинным шнобелем и волосами до плеч. – Иди к Викентьичу, он тебе выдаст чистое. Знаешь, где его каптерка?

– Знаю.

Через слесарей я вышел в зал, в котором точил вчера прутки, и обомлел. Ворот не было, сверлильный станок перекосился, наполовину выдранный из своего фундамента, у аппарата газированной воды образовалась внушительная вмятина в левом боку, а пол был заляпан похожей на наспех замытую кровь липкой гадостью, совсем как на моей спецовке. Еще была выбита пара окон, дверь прозрачной будки наждачного станка перекосилась, не хватало куска плексигласовой стены, а плафон в этой будке висел, покачиваясь, на проводе, озаряя пространство короткими равномерными вспышками. Наверное, было еще много чего по мелочи, но и увиденного хватило, чтобы понять – вчера здесь произошло что-то из разряда экстраординарного.

– Привет.

Я кивнул и посторонился, пропуская мужика средних лет, имени которого не знал, и пошел к токарям.

«Прощай, среди снегов среди зимы никто нам лето не вернет; прощай, вернуть назад не можем мы в июльских звездах небосвод», – встретил меня в токарном зале голос Лещенко, которого было хорошо слышно, потому что из двадцати примерно станков работали всего два или три. Мужиков было мало и выглядели они какими-то вялыми. Половина, очевидно, торчала в курилке сразу за дверью в туалет, в его предбаннике.

– Туда бросай, – ничуть не удивившись моему появлению, сказал Викентьич. Он сидел за столом и вид у него был озабоченный. Один за другим он вытягивал ящики стола, смотрел внутрь, иногда что-то там ворошил, задвигал очередной ящик, потом опять выдвигал, опять с раздражением задвигал обратно.

Зайдя мастеру за спину, я заглянул в деревянный короб и увидел, что он почти доверху наполнен грязной рабочей одеждой. Все робы были подобны моей, в разводах подсохшей крови или чем там была эта бурая фигня.

Бросив туда свой сверток, я повернулся к Викентьичу, посмотрел в его напряженную спину.

– А из второго бери, – сказал он, словно у него между лопаток были зрительные рецепторы.

– А-а-а… это, ну…

– Просто поройся и выбери подходящий размер, – сказал Викентьич. Он выругался, с громким стуком задвинул очередной ящик и повернулся ко мне. – Чего?

– Да так… – сказал я, перебирая чистую одежду. – Ты из-за ворот такой злой?

– И из-за ворот тоже, – мрачно сказал Викентьич. Он поднялся, подошел и стал смотреть, как я роюсь в тряпье. – Смирнов на собрании рычать будет, а чего на нас рычать. Рычать на тех надо, кто уже второй раз нам эти ворота высаживает.

– Смирнов – это начальник цеха?

– Ну да. Нормальный мужик.

– Опять погрузчик? – поинтересовался я и, наконец, выудил из чана почти не застиранные штаны из светло-зеленой плотной ткани. – Пьяный, что ли, был? – Я вытянул вперед руки, прикидывая штаны по росту, и счел, что они мне придутся в самый раз. – Так ты ж не виноват, чего тебе переживать.

Я перекинул штаны через плечо и стал искать куртку. Вообще-то, мне показалось, что я резко пополнел. Плечи как-то раздались, а и без того узкие джинсы едва не лопались на заднице. Возможно, это было как-то связано с зельцем.

– Да если б только погрузчик, – сказал Викентьич, продолжая стоять рядом. – Тут все одно к одному… Вон, видишь, полный короб грязи набрался. Только вчера стиранное получил, так вот на тебе… Это ж теперь опять бумаги нужно заполнять, да еще попробуй, договорись с прачечной, чтоб они там побыстрей, вне очереди.

– А что за ерунда такая творится? Ну, с одеждой, – спросил я, найдя нормальную, почти не пострадавшую куртку. У нее только было несколько сквозных пробоин в районе грудной клетки и оторван правый накладной карман; на его месте было темное прямоугольное пятно. На всякий случай я выбрал куртку пообъемистей, на пару размеров больше, чем старую.

– Так в том-то и дело! – с раздражением сказал Викентьич. – Всем хотелось бы знать, что у нас за шутник такой завелся. Как ворота снесут, так непременно кто-то всю одежду каким-то похожим на кровь дерьмом перепачкает.

– Ну, это не из наших, наверное, – предположил я. – Просто кто-то пользуется, что цех не закрыт.

Викентьич кивнул.

– Все так и думают, – сказал он. – Ночная смена, похоже, развлекается. Может, кто-то из ткацкого, может, еще кто. Только вот как они замки открывать умудряются? Без малейших, заметь, повреждений, как профессиональные медвежатники. А главное, потом же еще закрыть надо.

Я пожал плечами.

– Ну, я пошел?

– Иди, – сказал Викентьич и через секунду бросил мне вслед: – Плюс ко всему у меня еще двадцатьпятку скоммуниздили. Прямо отсюда, из конторки, увели.

– Кстати… – я быстро пошарил в левом заднем кармане. – Вот. Спасибо тебе.

– Что, удалось где-то перехватить?

– Удалось.

Викентьич не глядя сунул рубль в нагрудный карман.

– Вот суки.

– А зачем здесь оставлял, – сказал я.

– Зачем, зачем, – буркнул Викентьич. – Заначка это была, вот зачем.

– А-а-а. Чтобы жена не конфисковала?

– Да нет, я не женат. Брат у меня, младший, мастер по карманам шарить. Пива каждый день хочется, а работать религия не позволяет. Так что, если мне надо на что-нибудь отложить, оставляю здесь. Так сохраннее.

– Верующий?

Викентьич отмахнулся.

– Да это я так, фигурально. Верит, что можно жить на халяву… Ничего, через год в армию, там, может, мозги вправят.

– А раньше такое было? – после паузы спросил я.

Викентьич помотал головой.

– А самое главное, я же все время специальные контрольки ставлю. И на дверь, и на ящик стола, где деньги храню. – Викентьич заметил мой недоверчивый взгляд и сказал: – Чего удивляешься… Были раньше случаи. Инструменты дорогие воровали, которые сбыть можно… ну, еще там всякое, по мелочи. Того парня вычислили, его уволили давно, но я на всякий пожарный… Так вот сегодня все контрольки нетронуты, а квартальный все равно исчез.

Я опять пожал плечами. Потом постоял и сказал:

– Ладно.

И вышел.

Цеховое собрание устроили у слесарей-ремонтников, по-свойски, без официоза в виде стульев – работяги, не мудрствуя, просто расселись на верстаках. Я тоже запрыгнул на свободное место и сидел, прислонившись спиной к прозрачной плексигласовой перегородке между двумя верстаками.

Смирнов стоял метрах в трех от моего места, в дверях, ведущих в покореженный зал с ручным прессом. Ругался он не особо, потому что ругать, получалось, было некого.

– Так мы-то тут при чем, если это складской автопогрузчик дел натворил, – сказал кузнец, выражая общее настроение. Я уже знал, что его прозвали Вакулой, как кузнеца из какой-то книги какого-то классика – Толстого или кого-то вроде него.

– А одежда, – сказал Смирнов. – Рабочую одежду вам тоже складские попортили?

У работяг эта реплика только вызвала раздражение.

– Вот вы бы, Иван Сергеевич, и выяснили, кто этим балуется, – хмуро сказал мужик лет пятидесяти, в очках с треснутыми стеклами и перемотанной черной изолентой дужкой. Он сидел на соседнем, через проход, двойном верстаке, и мне потребовалось податься вперед и повернуть голову, чтобы увидеть его. – Я утром в шкафчик свой полез, так меня чуть наизнанку не вывернуло. Все в каком-то… какой-то… даже не знаю, как это назвать. Кровь, не кровь… Да еще изодрали все в клочья.

Зал загудел.

– Точно! – громко сказал кто-то за моей спиной, но мне уже было лень повернуться, чтобы посмотреть, кто это. Да и незачем.

– И не в первый раз уже такое, – поддакнул еще кто-то сзади.

Видимо, Смирнов, наконец, получил зацепку для небольшого разноса, потому что заметно оживился и повысил голос.

– Кстати, насчет изнанки, – многозначительно сказал он, глядя на очкарика. – А может, наших работников выворачивает совсем по другой причине? – Работяги перестали переговариваться, наступила полная тишина. – Вот взять хотя бы вас, Степан Константинович… Вы при каких обстоятельствах очки повредили? Кажется, вчера они были у вас целы.

– А при чем здесь мои… – мужик машинально снял очки и принялся протирать их несвежим носовым платком, один из уголков которого был перепачкан отработанным машинным маслом.

– А при том. – Начальник прошел пару метров, остановился в проходе между нашими верстаками и повернулся к мужику, встав ко мне спиной. – Сегодня в мой кабинет звонила некая женщина, интересовалась, вышел ли ее муж на работу. Догадываетесь, чья это была жена? – Мужик промолчал. – Жаловалась, что ее супруг не ночевал дома, – сказал Смирнов, – и что она хотела бы знать, где он в данный момент находится… – Не дождавшись ответа, он удовлетворенно хмыкнул и с видом победителя вернулся назад, на свое первоначальное место.

– Да я просто это… ну… – наконец пробормотал покрасневший как бурак мужик и опять нацепил битые очки на нос, а по залу пронеслись негромкие смешки.

– Сдается мне, некоторые просто изволят приходить на работу с похмелья, оттого их и выворачивает по утрам наизнанку, – сказал начальник. Мужик опять раскрыл было рот, но Смирнов остановил его взмахом ладони. – Все, помолчи, Степа… Это многих касается! – повысил он голос и обвел взглядом опять притихших работяг. – Звонила, между прочим, не только жена Васильева… Что, ребятки, опять имела место массовая попойка?

Кто-то сзади начал что-то говорить, но начальник опять вскинул руку.

– Нет, я все понимаю, – сказал он. – Мы тут все люди взрослые, можем говорить откровенно. Ну, решили выпить после смены по сто грамм, ну, скинулись, зашли в магазин… Напиваться-то зачем. Надеюсь, хоть в вытрезвитель попасть никого не угораздило?

Никто не ответил.

– Он, между прочим, сам дома не ночевал, – прошептал сидящий слева от меня мужик с блестящими залысинами другому мужику, по правую мою сторону.

– А ты откуда знаешь? – прошептал тот.

– Да я утром по поводу зарплаты спросить к нему пошел, слышу, он в кабинете по телефону говорит. Ну, я перед дверью постоял, чтобы не мешать, слышал, как он перед женой оправдывается.

Они так и шептались через меня, на меня не обращая внимания. Лысоватый хотел сказать что-то еще, но тут Смирнов посмотрел на него и многозначительно кашлянул.

– Потом расскажу, – шепнул мужик.

– Ладно, давайте решать, как будем приводить все в порядок, – вздохнув, сказал Смирнов.

По-видимому, разносы закончились, не начавшись, и пошло обсуждение рабочих вопросов. Мужики расслабились.

– А чего тут решать, – сказал парень с длинным шнобелем, с верстака сзади моего, через проход. – Пусть складские и ремонтируют. Они ведь уже не первый раз нам такую подляну устраивают.

– Все сказал? – сказал Смирнов. Он погонял челюстные желваки туда-сюда. – Хорошо. Засчитаем эту реплику как шутку… Александр Николаевич?

– Не-е-ет, Сергеич, извини, – сказали сзади и я на сей раз оглянулся, чтобы посмотреть. Это был бригадир, хмурый сорокалетний мужик, который давал мне задание наточить прутки. – Сам прекрасно знаешь, мы до конца смены станок в первом ткацком запустить должны, кровь из носу. Иначе весь их план накроется, а крайними мы окажемся.

– Хорошо… Инструментальщики, – сказал Смирнов.

– А у нас как будто работы меньше, – отозвался тоже сзади второй бригадир, полная противоположность первого – низенький крепыш с тяжелыми надбровными дугами.

Начальник нахмурился.

– В ваше распоряжение поступит дополнительный работник, – подумав секунду, сказал он.

Крепыш скептически хмыкнул и наигранно бодряческим тоном сказал:

– Ну, тогда я спокоен. Считайте, ворота уже стоят.

Многие засмеялись, а я вдруг понял, что речь идет обо мне.

– Ладно, хватит из пустого в порожнее гонять, – подытожил Смирнов. – Будет так, как я сказал. – Он вскинул руку, посмотрел на часы. – Так, кузница… Волков, бросаешь все и помогаешь сегодня слесарям разобраться с воротами. И один из сварщиков – туда же. Викентьев все контролирует… Все, собрание закончено. Вольно, разойдись.

Народ начал разбредаться по курилкам. Ремонтники повалили под лестницу, токаря и инструментальщики пошли к себе, в тамбур перед сортиром. Я подумал и пристроился к первым, потому что с ними пошел Викентьич.

– Нет, все же это полная фигня, – сказал в курилке неприметный мужичок примерно тридцати пяти лет. – Как можно напиться и не помнить, как.

– Да запросто, – сказал кто-то.

– Может, пойло некачественное? – предположил еще кто-то, и я понял, что мужики, наверное, вернулись к теме, которую обсуждали с утра.

– Да чепуха, – сказал мужичок. – Вот скажите. Кто помнит, чтобы мы вчера собирались после смены выпить?

– Никто не помнит, – сказал бригадир. – Говорили уже об этом. Только вот дома из наших никто не ночевал, это тоже факт. И где были, никто вспомнить не может. Очнулись кто в трамвае, кто на улице, кто еще где. Я вот, к примеру, прямо здесь, в раздевалке утром очухался… А как сюда доехал и откуда – напрочь отрезало. Просто стою перед раскрытым шкафчиком с ключом в руке и пытаюсь сообразить – это я уже отпахал смену или только что пришел.

– Может, пойло виновато, – повторил кто-то. – Так врезало по мозгам, что всю память отрубило. Такое бывает.

– А я все помню, – сказал Викентьич и посмотрел на меня. – И дома ночевал.

– И я помню, – сказал я.

Все стали таращиться на меня, а я, смутившись, подался вперед и погасил сигарету о край высокого жестяного сосуда для сигаретных бычков и мусора, типа вазы с раструбом на горлышке.

– Вот так, – сказал Викентьич. – Закончили смену и разошлись. Все как всегда и никакой мистики. Короче, пить меньше надо, вот что я вам скажу.

– Ну-ну, – сказал неприметный мужичок.

– Ладно, пошли пахать, – сказал Викентьич. Он тоже погасил сигарету и встал. – До конца смены ворота должны стоять… Тезка, дуй в кузницу за Вакулой и сварщиком, поторопи их. Скажи, пусть берут инструмент и подтягиваются к воротам.

– Ага, – сказал я.

И поплелся в кузницу, размышляя, понравилось бы мне, если бы меня прозвали Вакулой…

Я стоял в прозрачной с двух сторон плексигласовой комнате, у наждака, и затачивал прутки. За вчерашний день нам удалось навести в угловом зале полный порядок. Мы поставили ворота, выровняли покосившиеся станки, вставили выпавшую прозрачную стену наждачной и сделали еще кучу всяких мелочей. Даже у аппарата газированной воды был отрихтован бок и теперь он нуждался лишь в легкой подкраске, а плафон в наждачной был опять, как положено, закреплен на потолке.

Я прикладывал конец прутка к вертящемуся каменному диску, раздавался скрежет, на меня густым разноцветным потоком летели искры, а я думал, где бы достать денег, чтобы купить зельца. Попробовать, что ли, как-то пробить аванс…

Когда я отодвигал пруток, становилось тише и я слышал голос Льва Лещенко. «Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края; прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января»…

Узрев, что мимо нашего цеха идут ткачихи, я обогнул станок и встал перед окном. Их было шестеро, разных возрастов, а симпатичной была всего одна, лет тридцати. Проводив ее взглядом, я развернулся и вдруг увидел белеющую за наждаком скомканную бумажку. Странно. Сам здесь утром подметал, а бумажки не заметил.

Я нагнулся и из любопытства развернул неровный оборванный листок, на котором было что-то накарябано карандашом.

«Полковнику Авдееву… заместителю начальника управления… докладываю, что сегодня… ровно в 13–10 началось очередное воздействие… не имею возможности повлиять… не могу даже дописать, потому что… непреодолимая сила»…

Это все, что удалось мне разобрать, потому что написано все было, словно курица поработала лапой. Я опять скомкал найденную бредятину, огляделся, ища, куда бы деть этот дурацкий бумажный клочок, а потом пожал плечами и просто бросил его туда, откуда поднял…

Я как раз обмакивал очередной пруток в специальную емкость с водой, закрепленную на наждаке, когда дверь открылась и в наждачку упруго зашел Викентьич.

– Выруби станок! – Я нажал кнопку «Выкл», снял очки и уставился на него вопросительно. – Сколько тебе у нас осталось? – спросил Викентьич, когда стало тихо.

– Пару дней. А что?

– Да планирую кое-какие работы на следующую неделю, поэтому хочу точно знать, на сколько работников могу рассчитывать… А остаться у нас не думаешь?

Я отрицательно покачал головой и спросил:

– Слушай, а через какое время работник получает первые деньги?

– Обычно через две недели.

– А со мной как будет?

– Не понял, – сказал Викентьич.

– Ну, смотри… Я должен отработать тут неделю. Значит, деньги за это время мне начисляют здесь?

– Ну, наверное.

– А потом перевожусь на склад, и там считают отработанное у них, на складе. А что с деньгами, которые я заработал здесь? Тогда же все запутается.

Викентьич пожал плечами.

– В бухгалтерии разберутся.

– Ну а можно как-то попросить аванс до того, как ты его заработал?

– Ну и вопросики, – сказал Викентьич и почесал затылок. – Не знаю, честно говоря. Просто не сталкивался с таким вариантом. Теоретически, наверное, как-то можно, если экстренные обстоятельства или еще чего.

– Или вот, к примеру, мог бы я получить ровно те деньги, которые заработал за эти дни? Ну, в порядке исключения, даже если там совсем мало.

– А-а-а, – сказал Викентьич, – понял, чего ты паришься. Ты, кажется, говорил, жратву не на что купить. Слушай, я б тебе сам дал, да ты знаешь, стащили мою заначку.

– Ну а все-таки, – спросил я.

– Тебе бы в отдел кадров с этим, – сказал Викентьич. – Там мужик толковый, объяснит. Да и вообще он нормальный, должен, если что, пойти навстречу. Да вот хотя бы прямо сейчас, возьми да сходи.

– А можно? Я вообще-то прутки еще не доточил.

– Ничего. Если что, скажешь бригадиру, что я разрешил.

Он не спешил выходить и откровенно меня разглядывал.

– Что-то не так? – спросил я и повертел головой, тоже себя оглядывая.

– Ты в качалку, что ли, ходишь?

– Да нет, вроде. А чего?

– Да ты за эти дни у нас килограммов пять-семь набрал, не меньше.

Я неопределенно дернул плечами и нажал кнопку «Вкл».

– Викентьич, спасибо! – крикнул я, но он, уже на выходе, только отмахнулся, не оборачиваясь.

Я доточил начатый пруток и остановил наждак. Хотел помыть руки, но внезапно подумал, что лучше идти так. Пусть кадровик видит, что я реально впахиваю, совсем как Папа Карло, и такому замечательному труженику просто грех не пойти навстречу, не удовлетворив его совсем маленькую и совсем необременительную для фабрики просьбу…

Когда я остановился перед знакомой дверью, из соседнего кабинета вышла черноволосая девица, которую я видел здесь в прошлый раз. Она опять была в короткой юбке, опять виртуозно крутила бедрами, я опять уставился на ее ноги, а она опять заметила это и фыркнула. Затем, всем своим видом изображая недовольство, обошла меня со спины и вышла на лестничную площадку, где на подоконнике, над двухместной серой скамейкой, стояла жестяная пепельница. Я опять провожал красотку взглядом, пока она не скрылась за углом, и был уверен, что она чувствует это.

Затем из этого же кабинета вышла блондинка, тоже на каблуках и симпатичная, но не такая классная, как та, первая. Она скользнула по мне любопытным взглядом, тоже обошла меня со спины и удалилась на лестницу.

Я постучал.

– Войдите, – послышалось из-за двери приглушенно.

Я прошел к столу, поздоровался, и кадровик жестом усадил меня на стул. Он сидел, сосредоточенно изучая какие-то бумаги и, по мере просмотра, делал на них пометки карандашом. А я в это время лихорадочно вспоминал его имя-отчество.

«Прощай, уже вдали встает заря и день приходит в города-а… прощай, под белым небом января мы расстаемся навсегда-а», – пел Лещенко из радио.

Я негромко покашлял и кадровик, все так же не глядя на меня, кивнул.

– Павел Аркадьевич, я к вам вот по какому вопросу…

– Ну, не знаю, – сказал он, выслушав меня. – Вообще-то так не положено. Я вообще впервые сталкиваюсь с такой просьбой.

– Павел Аркадьевич, – сказал я, – мне очень надо, правда.

Кадровик выдвинул из стола ящик, достал из него нож и, с четким щелчком выбросив лезвие, принялся затачивать карандаш.

– Имейте в виду, что бухгалтерия, скорее всего, откажется этим заниматься, – сказал он и я с облегчением перевел дух, потому что полдела было сделано. По крайней мере, за меня замолвят словечко, а уж там как получится.

– Спасибо, – сказал я.

– Но одно могу сказать уже сейчас, совершенно определенно – в восторге от такой просьбы они точно не будут. Хотя попросить, конечно, можно.

– Спасибо, – повторил я.

«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-атри-и-и-и»…

Я еще несколько секунд сидел неподвижно, не зная, уходить или сказать что-то еще, когда вдруг что-то началось. Я не понял, что это, но почувствовал, что все изменилось. Воздух стал каким-то… Или нет, воздух оставался прежним. В окно по-прежнему светило солнце. Даже в его луче, пронзающем кабинет, по-прежнему кружились невесомые пылинки. В общем, ничего как будто не изменилось, но все стало как-то по-другому. Мое тело стало каким-то не таким или мне это показалось. Потом на мгновение наступила полная тишина или мне это показалось. Потом все вокруг раздвоилось и через мгновение опять обрело резкость.

«Лай-ла, ла-ла-ла ла-ла-ла ла-ла-а-а, ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-а-а-а», – запел Лещенко припев.

Кадровик внезапно вскочил и я увидел, что его глаза налились кровью. В правой руке он держал нож. Я тоже вскочил и попятился. Левой кистью он оперся о стол, мощно оттолкнулся ногами и, одним махом перелетев на мою сторону, мягко и почти бесшумно приземлился на пол. В уголках губ кадровика появилась пена, а взгляд затуманился.

– Что, баклан, авансика захотелось?

Я почувствовал, что волосы на моей голове встали дыбом. Кто-то из нас явно сошел с ума, потому что того, что происходило, происходить никак не могло.

– Павел Аркадьевич…

Он замер на несколько секунд, а я, не отрывая от него глаз, медленно, сантиметр за сантиметром, отступал, пока не уперся спиной в стену. Кадровик смотрел на меня и тяжело дышал, потом перебросил нож из правой руки в левую. Он сделал это не глядя, но нож точно лег в ладонь и остался там, словно приклеившись, а потом Павел Аркадьевич стал быстро перебрасывать нож из руки в руку, крутить его поочередно каждой кистью, делая это и так, и сяк, под разными углами, подбрасывал, ловил, опять подбрасывал, опять ловил, опять перебрасывал из руки в руку, делая все так ловко, словно тренировался всю жизнь, а я смотрел на его фокусы не отрываясь. Подобное я видел только в фильме про головорезов из французского легиона, мы с пацанами ходили смотреть его несколько раз, в основном как раз из-за этой сцены. Но у кадровика все получалось даже ловчее, чем в кино.

– Сейчас я вырежу тебе аппендикс, баклан…

Внезапно мое тело обдало раскаленной волной и я почувствовал прилив ярости. У меня появилось чувство, что я могу запросто, голыми руками изломать весь этот кабинет. А главное, возникла убежденность, что это надо сделать. Но прежде стоило бы свернуть кадровику шею, потому что он меня достал, и вообще, такие люди не имели права на существование.

– Сам сдохнешь первым!

Я упал на ладони и, сгруппировавшись, стал совершать круговые движения ногами, пронося их под поочередно поднимаемыми руками, как это делают гимнасты на коне. На третьем махе я сумел сшибить зазевавшегося на мгновение кадровика, но едва он успел коснуться пола, как в следующий миг опять оказался на ногах и бросился на меня сверху. Я успел среагировать, перекатился в сторону, вскочил, опять увернулся, потому что кадровик бросился на меня вновь, опять ускользнул и, пятясь, какое-то время отбивал выпады ножа, пока кадровик не подставился, и тогда я быстро дважды ударил его кулаками в корпус, но это не остановило чертову боевую машину, он продолжал наступать, а потом…

Потом я кинулся к стулу, чтобы переломать им кадровику все кости, но он сыграл на опережение, ринулся вперед как торпеда, сверкнул нож, я почувствовал сильный удар в бок и лицо кадровика исказила радостная гримаса.

– Молись, с-сука… сейчас нарежу из тебя лоскуты…

Я отскочил, потом предпринял еще одну попытку пробиться к стулу, но кадровик поставил подножку, я упал, он коршуном бросился на меня, но я успел подставить ногу и так толкнул его ступней, что он перелетел через стол, будто выброшенный из катапульты, упал где-то на той стороне, а потом…

Я очнулся. То есть, так мне почему-то подумалось. На самом деле я просто вдруг оказался в каком-то месте и не сразу сообразил, что это за место и зачем я здесь. Кажется, кто-то говорил, что так чувствуют себя эпилептики, очухавшись где-нибудь на асфальте и увидев столпившихся вокруг прохожих.

Но я точно не падал, я был уверен в этом. Просто, наверное, на долю секунды потерял над собой контроль. И наверняка виной тому была чертова жара. Когда-то в детстве мне довелось испытать подобное ощущение на пляже, когда солнце напекло мне голову.

Я обнаружил, что стою перед столом кадровика, а в ногах валяется упавший стул. Сам кадровик возился где-то за своим столом, его не было видно, слышалось только тяжелое хриплое дыхание. Кажется, у него тоже почему-то упал стул.

Я поставил свой стул, присел и постарался изобразить невозмутимость, хотя пребывал в растерянности. И растерянность усилилась, когда я обнаружил, что и сам дышу как паровоз и весь промок от пота.