Липси не смог бы сейчас ответить, что случилось, что двигало им в тот момент, когда хромой велел садиться в машину и застрял на этом своём "Л-лэ-э… Л-лэ-э…" Рука сама собой перехватила тяжёлую литровую бутылку джина поудобней, за горлышко, а потом подняла её и опустила на затылок Деллахи. Бутылка с хрустом развалилась. Хромой повалился вперёд, ударился о багажник и сполз по нему в месиво сажи и снега, растоптанное их ногами.

Липси и представить никогда не мог, что сможет ударить человека бутылкой по голове. А убив, присесть на корточки рядом и хладнокровно обыскать тело. Изъять тугую пачку денег и пистолет. Достав, выбросить игрушку-утёнка и зачем-то сунуть в карман совершенно не нужный ему обломок чужой сигары.

Растолкав деньги по карманам, он обежал машину, работающую на холостом ходу, захлопнул двери и уселся за руль. В нос ударил тяжёлый смрад разложения, от которого его тут же едва не вывернуло. Он достал носовой платок, приложил его к носу, стараясь дышать ртом. Но это почти не избавило от всепроникающего зловония. Кое-как, одной рукой, он тронул машину и выехал из деревни. Только на большой дороге чуть прибавил скорости и убрал платок, высунув голову в окно, навстречу ветру и рваному тряпью тумана.

Ехать быстро было невозможно – видимость не более двадцати метров. Вдобавок ко всему он не удосужился снять с руки Деллахи часы с компасом и теперь понятия не имел, куда нужно двигаться. Но любая дорога рано или поздно приведёт к людям.

Теперь он был богат. Сказочно богат! Деньги, которые, бог даст, ещё не утратили своей власти в этом мире. Их не так много, но явно больше, чем он когда-нибудь держал в руках. Пистолет. Им нужно научиться пользоваться, и тогда ни один мародёр, которых наверняка расплодилось видимо-невидимо, не посмеет приблизиться к его консервам. Да, консервы! Самое главное его богатство сейчас. Это еда. Это товар, который в случае чего можно продать за бешеные деньги.

Он не собирался возвращаться на этот дурацкий остров мёртвых, а потому предусмотрительно прихватил с собой все документы. Хотя, кому они теперь нужны? Но мало ли… Государственность наверняка уцелела, а значит, он должен будет подтвердить свою личность. Где-нибудь в фонде помощи пострадавшим от ядерной бомбардировки, или что там будет организовано. А там, с такими деньгами, можно будет уехать. Уехать куда-нибудь подальше, где ещё не побывала война. В Африку. В Полинезию. К чёрту на загривок.

Где-то на задворках души его удивлённая совесть спряталась на руинах прошлого и тихонько скорбела о незадачливом коммивояжёре. Записные книжки, его единственное богатство, хотели бы найти прореху в кармане, чтобы провалиться в неё от стыда, но за своей одеждой Липси всегда тщательно следил…

Через несколько километров просёлочная дорога вывернула на шоссе, что окончательно убедило Липси в правильности выбранного пути. Теперь он позволил себе остановиться и достать из коробки банку консервов. Не меньше часа он открывал её жалким и тупым перочинным ножичком. Есть этим орудием оказалось совершенно невозможно, так что в конце концов он жадно сожрал холодное жирное мясо пальцами.

А потом до самой ночи еле полз по шоссе, под начавшимся чёрным снегом, с тоской наблюдая за индикатором топлива, задыхаясь от вони с заднего сиденья и выслушивая в свой адрес от своего "второго я" циничные оскорбления, самым невинным из которых было "ты лживая двуличная свинья!".

Ещё позже ему стало страшно, и не от того, что машина, предупредительно фыркнув несколько раз, наконец заглохла, а от осознания того, в какую бездну он бросил свою несчастную душу.

Он так и не добрался ни до какого города, хотя ещё к вечеру должен был оказаться или в Сент-Брайдсе или в Милфорд-Хейвене. Видимо, или дорога вела чёрт знает куда, или в тумане он не сориентировался и прохлопал какой-нибудь указатель. А багажник и салон были забиты едой, которую теперь пришлось бы просто бросить. Ради которой он совершил преступление.

Липси заскулил и плакал долго и горестно. Потом закутался, как мог, в свой пиджачок и уснул.

Проснувшись, он сразу понял, что уже утро. Но проснулся он не от солнечного света, которого он уже почти не помнил, а от постороннего звука, который вторгся в его на удивление крепкий и глубокий сон.

Когда он повернул голову, увидел рядом машину. Это был полицейский "Форд".

Сначала он не поверил своим глазам и решил, что на самом деле ещё спит. Но когда окно полицейской машины опустилось, за ним стало видно лошадиное лицо над некогда лимонного цвета, а теперь грязной, курткой, натянутой поверх защитного костюма, как в фантастических фильмах. Лошадиному лицу было лет сорок на вид.

– Вы в порядке, сэр? – спросил полицейский.

– Да, спасибо. У меня кончился бензин.

– Кончился бензин, – кивнул полисмен, потянув носом. – Странный запах идёт от вашей машины, сэр.

Липси растерялся. Не говорить же в самом деле этому полицейскому, что он взял чужую брошенную машину, в которой сдохла собака. А быть может, они с Деллахи прозевали хозяина? И теперь тот заявил в полицию об угоне…

Нет. Чушь. Этого не может быть.

Откуда здесь вообще взялся этот полицейский? Видимо, где-то совсем рядом – город. "Странный запах", – он сказал…

– Да, – кивнул Липси. – Не знаю, что с ней случилось. Она какое-то время стояла без присмотра.

– Ага, – кивнул полисмен. – Понятно. А куда вы направлялись?

– В Милфорд-Хейвен, – брякнул Липси наугад. – Но, кажется, я заблудился.

– Заблудились, – кивнул лошадиное лицо. – Вы следовали в Уитлэнд. Не доехали пары миль до кордона.

– Кордона.

– Да. Там начинается запретная зона.

– Я ехал в Уитлэнд, – обречённо повторил Липси. – А там – запретная зона.

– Именно так, сэр. Вы не знали?

– Нет, – покачал головой Липси. – Я вернулся домой в Лливенли, с островов. Ничего не знал.

– А-а, – протянул полисмен, – вы хотели отсидеться на островах… Напрасная затея, сэр.

– Похоже. Думал отправиться в Милфорд-Хейвен, к родне.

– Ну и запах от вашей машины!

– Д-да, увы… Немного неприятно. Вы не знаете, как там сейчас? В Милфорд-Хейвене. У меня там сестра.

– Не знаю, сэр. Но думаю, получше, чем в Суонси, – он вдруг хохотнул, показав огромные, лошадиные же, зубы.

– Суонси сильно пострадал?

– Сильно пострадал, вы спрашиваете?.. Хе-хе… Да от него камня на камне не осталось.

– Вот как…

– Именно так, как я сказал, сэр… А чем это у вас забит салон?

Липси съёжился. Не хватало ещё, чтобы этот тощий полицейский с лошадиной мордой полез осматривать его не-его машину!

– Продукты, сэр, – неохотно вымолвил он.

– Продукты, – кивнул полисмен.

– Да. Запасся ещё в начале войны. Вот, думал поделиться с сестрой. Как она там сейчас, бедная…

– Угу… И что теперь будете делать?

– Не знаю… Как я не проверил уровень топлива, растяпа!.. Может быть, вы поможете мне? Бензином.

– Нет, сэр, не могу, – покачал головой полицейский. – С бензином очень туго. Нам выдают на смену совсем понемногу. Противогаз, винтовка и двадцать литров бензина. Когда такое было!

– Вы правы, сэр, – с готовностью поддакнул Липси. – Проклятая война!

– Ага…

Лошадиное лицо о чём-то задумался.

– Можем сделать иначе, сэр, – сказал он через минуту. – Садитесь ко мне, я довезу вас до кордона. А там на перекладных доберётесь, куда вам надо.

– Э-э… – Липси задумался. С одной стороны, это было бы здорово. С другой – очень не хочется оставлять продукты.

– Даже и не знаю, сэр, – сказал он наконец. – Я не могу бросить здесь такую уйму еды.

– Вам всё равно придётся её бросить. Но вы могли бы вернуться за ней с кордона. Купите бензина и вернётесь.

– Вы, пожалуй, правы, но…

– Ну не хотите, тогда давайте загрузим всё это добро ко мне. Доброшу уж и вас и коробки. Оставите мне… что там у вас, не знаю. В качестве благодарности, хе-хе…

– Правда? – оживился Липси. – А ведь это хорошая мысль! Конечно, сэр, я с радостью поделюсь с вами. У меня тут и тушёнка есть и кофе, отличный кофе, сэр, и сахар и виски… Конечно, сэр, я не обижу! И с удовольствием разопью с вами бутылочку, за ваше здоровье, сэр.

– Ну, тогда за дело, – кивнул полисмен, натягивая на лицо противогаз и открывая дверь.

Они управились за полчаса. Правда, полицейская машина оказалась не такой вместительной, как внедорожник Липси, поэтому пару коробок макарон и мешок муки пришлось, скрепя сердце, бросить.

– Ничего, успокоил полицейский гнусавым от маски противогаза голосом, – вы можете вернуться за ними, если они вам очень дороги.

– Да ну их, – махнул рукой Липси.

– Неплохо вы запаслись… Вашей сестре хватит этого на год. У неё большая семья?

– Э-э… Нет, сэр. Муж да ребёнок.

– Угу. Ну, значит – на полгода. Но это уж точно.

Полисмен закрыл багажник, отправился за руль. Уселся, стянул маску. Липси уже готов был пристроиться рядом, когда лошадиное лицо сказал:

– Ключи! Непорядок, сэр. Бак у вас, конечно, пустой, но ключи всё-таки заберите.

– Да, действительно, – кивнул Липси.

Он уже выдернул ключ из замка зажигания, когда позади него взревел двигатель, и жёлто-синий "Форд" за пару минут растворился в тумане.

Липси ещё некоторое время стоял посреди дороги, прислушиваясь к удаляющемуся звуку машины, увозящей всё его богатство.

А он даже и номер не запомнил. Но ничего, он запомнил лошадиную морду этого полисмена, так что когда дойдёт до кордона, сразу отправится…

Да никуда он не отправится…

Но какой мерзавец, этот полисмен!

Да полисмен ли это? Наверняка нет. Какой-нибудь преступник, убивший полицейского и присвоивший его машину. И слава богу ещё, что Липси остался жив!

34. День двадцать пятый. Шон Деллахи

Он долго ещё не мог понять, что с ним случилось, где он и почему лежит в вонючей луже грязи. Снег под его телом растаял, смешавшись с пеплом. Вся кожа под промокшей одеждой и лицо горело и чесалось. Трещала голова, а на щеке запеклась коркой кровь.

Ему и смотреть не надо было, чтобы понять, что машины нет. Это стало ясно сразу, как только ему удалось вспомнить всё, что произошло до того, как этот проклятый хохотун вломил чем-то ему по затылку. Бутылкой, наверное, которую прихватил "на дорожку". Конечно, вон, везде валяются осколки стекла.

Вонял издали собачий труп. Холодный ветер выстудил спину.

Он поднялся, постоял, пошатываясь. Тошнота, которая исподволь назревала, поднималась в пустом желудке, прорвалась наружу бессильной рвотой, от которой голова готова была развалиться на части, как та бутылка.

Похлопал себя по карманам, чтобы убедиться, что Липси не оставил их без внимания. Убедился. Не было ни денег, ни оружия.

Вот же паскудник, этот весельчак! Мразь… И как Деллахи просмотрел тот задумчивый огонёк в глазёнках этого клоуна! Вернее, он его заметил, но не обратил внимания. Подумал, что это от жадной голодной радости… Вот же дрянь!..

Утерев рот, шатаясь как пьяный, едва удерживаясь на протезе, он дошёл до паба. Порылся в кладовой, которую они с Липси очистили почти до голых полок. Взял пару банок тунца, прихватил бутылку виски, нашёл под стойкой нож.

Ему не сразу удалось найти ту улицу, что вела к церкви.

Старик всё так же сидел на скамье, уставясь в окно дома напротив. Живуч! Ведь наверняка он не ел не меньше трёх недель… Хотя, нет, это вряд ли. Без воды он столько не протянул бы.

Деллахи присел на скамью рядом с безумным старцем.

– Ну, ты как, отец? Жив, смотрю, ещё…

– … целыми днями в огороде у себя копалась оно и понятно семья-то была не малая а Кинсли чего там зарабатывал то разве заработок был так слёзы одни он ведь даже на платок не заработал чтобы те слёзы утереть вот и говори после этого мне что она не права была когда ушла от него…

– Есть будешь, отец? – Деллахи толкнул его локтем, принялся открывать консервы.

– … только маленького конечно не отвадить было от отца любил он его только увидит бывало в конце улицы уже кричит Кинси Кинси идёт это он так звал его Кинси не выговаривал все буквы а такой чудной был мальчишка и такой прям симпатичный в мамку ага добро что не характером пошёл а то выросло бы невесть что…

– Держи, старый, – Деллахи вложил в иссохшую старикову руку банку. Управляя его рукой, поднёс полную рыбы жестянку к носу бедолаги.

– … оно конечно и выросло не бог весть что однако же вон посмотри парень как парень и девки за ним так и увиваются так и мельтешат вокруг чего ж конечно работящий и при деньгах всегда а им чего ещё надо-то коли бы ещё…

– Да помолчи ты! – прикрикнул Деллахи, беря старика за голову и почти окуная носом в рыбу. – Чуешь? Еда. Есть надо.

Старик замолчал. Однако ни головы не повернул, ни на еду не обратил никакого внимания. Тогда Деллахи взял нож и долго, преодолевая стариково равнодушие, кормил его по кусочку, разжимая рот, складывая в него пищу. В конце концов, старик, кажется, что-то понял и распробовал. Он оживился, челюсти его задвигались охотнее и быстрей. Пришлось скормить ему и вторую банку.

– Ты вот что, отец… – пробормотал Деллахи, когда с кормлением было покончено и старик неуверенно присосался к бутылке виски, которую он вручил ему. – Ты вот что… Я тут полежу у тебя в доме? Это ведь твой дом? Полежу, ладно? Отдохнуть мне надо. Что-то в сон меня тянет. Посплю.

– Ага, – неожиданно осмысленно произнёс старик. Деллахи даже показалось, что его повеселевшие бесцветные глазки стали смотреть на мир удивлённо и весело. – Они тогда ещё молодые были.

– Кто? – не понял Деллахи.

– Молодые были глупые уж как он за ней ухлёстывал слышь-ка это же смеху было на всю деревню ему-то понятно тогда не до веселья было а мы с Коулом как увидим что он…

– Ну и ладно, – Деллахи хлопнул старика по плечу, поднялся, пошёл к дому, возле которого тот сидел.

В доме было темно и воняло, но не мертвечиной хотя бы. Плесенью, затхлой кислятиной и запустением – вот чем.

Он повалился на скрипучий диван. Расстегнул рубаху на груди. Грудь и живот были красные, покрылись то ли волдырями, то ли прыщами, чесались и несло от них чем-то медицински-химическим. Хотел встать и пойти поискать воды, чтобы смыть впитавшуюся в тело гадость, но не было уже сил подняться. Так и уснул…

Проснулся и первым делом глянул на часы. Шёл пятый час. Но то ли утра следующего дня, а то ли – вечера всё того же… По солнцу не определишь – солнца нет, оно умерло.

Грудь и живот приобрели багровый оттенок свежего ожога, превратились в одну сплошную язву, состоящую из множества лопнувших гнойничков. Кожа горела, зудела и, казалось, лопалась.

Поднявшись, он вышел из дому. Старик так и сидел на скамейке, дремал, свесив голову на грудь. А может быть, умер тихонько. Деллахи не стал проверять, вышел со двора и поковылял обратно к пабу. Нужно было собрать всё, что осталось после них с Липси, и перенести к лодке. И возвращаться на остров, где ждут голодные Гленда, Беатрис и дурачок Ллойд.

В пустой ящик он сложил несколько бутылок спиртного, коробки макарон, десяток банок тунца, спички, сигареты. Крякнув, поднял и пошёл.

Голова гудела. Мутило. Пару раз он останавливался и сгибался в рвотных позывах, от которых на глаза наворачивались слёзы, а голова взрывалась тупой болью. Те жалкие три сотни метров дороги, что пролегла от деревни до причала, шёл не меньше часа, то и дело останавливаясь, чтобы успокоить по-сумасшедшему бьющееся сердце, сбить одышку, прокашляться и проплеваться.

Он хорошо запомнил то место, где они оставили лодку. Там ещё был большой булыжник, лежащий на своём месте, наверное, уже не одну сотню лет.

Да, вот этот камень. Камень есть. А лодки – нет. И море начинается ближе. Прилив. Начавшийся прилив поднял, наверное, лодку и…

На всякий случай, он прошёл не меньше пары сотен метров в одну сторону, до рези в глазах вглядываясь в море, потом – в другую. Лодки не было.

Совершенно обессилевший, сел на валун, возле коробки с провизией. Тупо уставился на синие банки с весёлыми рыбами, намалёванными на этикетках. Рыбы двоились и троились в глазах. Они плавали, довольно улыбались, задорно смотрели на человека круглыми чёрными глазами и не знали, что их давно нет – умерли все. Вот только в банках и остались.

Не сразу понял, что это такое тёмное капает на штаны. Думал, внезапно пошёл чёрный дождь. Но капало в одну и ту же точку.

Сосредоточившись, понял, что капает – из носа. Кровь.

Дышать было невозможно – в груди хрипело, сипело и жгло – нахватался этого гадостного тумана: дышал-то полной грудью. А может, и не в тумане дело…

Дело в том, что раздавать долги и исправлять ошибки надо – вовремя, а не тогда, когда в небесной канцелярии тебе уже выписана путёвка. И печать проставлена. И личное дело твоё, Шон Деллахи, прошито, опечатано и отправлено в архив на положенное по регламенту хранение. Вот так-то, брат…

Нужно идти искать лодку. В деревне наверняка можно найти лодку. Сейчас, сейчас, он посидит ещё немного, отдохнёт, успокоит ополоумевшее сердце. Кровь остановится, и он пойдёт…

Но кровь так и не остановилась.

Остановилось сердце.

35. День двадцать шестой. Беатрис

Женщина, которая ненавидит зеркала, – наверное, умирает.

Курильщик, который не хочет курить, и писатель, который не хочет писать, обречены смерти. Она не помнила, где это слышала или читала. Но женщина, которая не хочет смотреть в зеркало – уже покойница, это точно.

А Беатрис совершенно не хотелось смотреть в эту беспристрастную мёртвую гладь, в которой лицо её представало маской какой-то чумной старухи, измождённой, с сухими воспалёнными глазами, в которых тлеет тоска. Хорошо, что её милый ничего не замечает. Или не хочет замечать. Ну и ладно, ну и к лучшему.

С этого дня ей придётся носить на голове косынку, так она решила. Подвязывать волосы, чтобы они не так лезли и не видно было этих ужасных проплешин, которые, как ей казалось, усеяли уже всю её голову. Некогда прекрасный густой волос поредел, стал сухим и ломким, безжизненным, со вкраплениями седины. И это было ужасно. В этом ей чудилось предзнаменование близкого конца. Несмотря ни на что. Несмотря на любовь, которая связала их, двух последних обитателей острова.

Любовь…

Ей никогда ещё не было так стыдно, так… так унизительно и безнадежно, как вчера, когда, оторвавшись от губ Ллойда, она заглянула ему в глаза… О, господи!

Это было ужасное чувство. Словно она пытается совратить ребёнка, а тот – удивлён, испуган, ничего не понимает и хочет только одного: чтобы эта странная приставучая тётя побыстрей оставила его в покое.

Ей стало так стыдно и… так холодно, что её немедленно стошнило – она едва успела добежать до туалета.

Даже сейчас, при воспоминании об этом, Беатрис передёрнуло, стало трудно дышать, а живот подтянуло к позвоночнику.

Вот такая любовь. Вот такой она бывает, эта многоликая женская богиня. Ну да, она ведь тоже женщина, а потому – взбалмошна, капризна, коварна и порой безоглядно жестока…

– Холодно, – Ллойд, который дремал, сидя на кровати, завернувшись в одеяло, тряхнул головой, поёжился.

Да, холодно. Нужно приготовить поесть, и хорошо бы сделать кипятку. Вот только шевелиться совсем не хочется. Не вставать бы больше никогда, никуда не ходить и ничего не делать. Вот так и умереть здесь, в кресле-качалке, с пледом на ногах, и бестолковой книгой "Я хочу быть неотразимой!" в руках.

Она сидела у запорошённого пеплом окна, выходящего на Скомер и пыталась различить в нескончаемом тумане тот маяк, на который всё смотрел Маклахен. Быть может, правда: он боялся, что маяк погаснет, и это станет знамением его смерти, конца жизни, краха этого мира. И когда маяк угас, Маклахен тоже погас вслед за ним.

Вряд ли конечно. Не тот был человек Пирс Маклахен, чтобы заниматься такой ерундой как приметы и ставить свою жизнь в зависимость от какого-то там маяка.

А та, которая хочет быть неотразимой, беспечно улыбалась Беатрис со страницы книги и демонстрировала флакончик с какими-то духами. Где ты сейчас? Стала ли ты неотразимой? Или так же, как Беатрис, сидишь сейчас у почерневшего от сажи окна и смотришь в пустоту вспоминая то, чего уже не может случиться никогда?.. Не отражаясь ни в чьём взгляде.

– Холодно, – повторил Ллойд, глядя на неё жалостливо и вопросительно.

– Да, милый, – отозвалась она. Погладила пальчиком хобот фарфорового слона. – Сейчас я приготовлю поесть и сделаю кипятку.

– Я бы помог тебе, но у меня просто окостенели ноги. Кажется, они отломятся, если я пошевельнусь.

– Ты сиди, сиди, – сказала она. – Только смени позу. Немудрено, что болят ноги – ты их отсидел.

– Да?..

Почему всё – так? Ну почему? Кому и зачем нужен был весь этот ужас? Кто и чего сумел добиться? Ну свели вы с ума её любимого, и что? Легче вам от этого стало? Лучше? Сломали жизнь двум ни в чём не повинным людям. Они могли бы прожить свою жизнь в любви и согласии, в радости и надежде. Беатрис обязательно вылечила бы Ллойда. Если этот профессор, Локк, ничего не добился бы, она бы нашла другого. Она бы создала любимому условия, при которых у него просто не было бы причин уступить болезни, поддаться желанию убежать от жизни. И они никому не мешали бы жить. Они были бы прекрасной парой. Никто бы не догадался, что её любимый… Да если бы кто-нибудь что-то и подумал, какое Беатрис до этого дело…

Она поднялась, подошла к Ллойду, получше укутала его в одеяло, заставила лечь.

– Попытайся уснуть, милый. Я позову тебя, когда обед будет готов.

– Хорошо. Какая ты славная, Беатрис! И как замечательно, что ты у меня есть!

Конечно, милый, конечно. Без тебя я бы тоже сошла с ума на этом куске земли. В океане смерти. На этой безжизненной планете. В этой холодной вселенной.

– Отдыхай, любимый.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю.

– Может быть, ты принесёшь обед сюда? Поедим в нашей комнате. Тут теплей и… и романтичней. Зажжём свечи.

– Нет, мой хороший, – она строго покачала головой. – Нет, нам нужно двигаться. Нельзя позволить себе отказаться от движения, нельзя распускать себя, жалеть себя и потакать своей слабости.

– Ты говоришь, как Липси.

– Да, Липси наверняка сказал бы что-нибудь подобное. Он очень умный и жизнерадостный человек.

– Надеюсь, они вернутся со дня на день.

– Да. Думаю, они вернутся сегодня или завтра. Возможно, им пришлось уйти далеко от побережья в поисках уцелевших деревень. Это задерживает их. Но они конечно скоро вернутся.

– Да. Я люблю тебя.

– Люблю тебя, милый. Спи.

А теперь скажи честно, Беатрис: правда ли это? Если бы ты встретила этого безумного мальчика в другое время, в другом месте и при других условиях – когда вокруг тебя не клубится жёлтым туманом смерть, – сказала ли бы ты ему когда-нибудь то, что сказала сейчас?..

Ты задумалась, моя хорошая…

А ведь и правда, в конце концов: какая разница, что было бы и могло быть в другое время и в другом месте. Жизнь заканчивается здесь и сейчас. И другой уже не будет никогда. И нужно хотя бы от этой успеть взять всё, что она ещё может дать.

А что она может дать? Ещё несколько мучительных полуголодных дней, без солнца, под смертоносным снегом, под которым ей нужно идти искать дрова, чтобы согреть своего мальчика.

Но сегодня она не пойдёт, нет, сегодня она никуда не пойдёт – нет сил.

А завтра они откуда возьмутся?

Но всё равно – не сегодня, только не сегодня.

А завтра, быть может, она умрёт.