36. День двадцать шестой. Нид Липси
Бессмысленно пытаться взять у жизни то, чего она не может тебе дать. У неё этого просто нет. Или есть, но не про твою честь.
У жизни было то, чего Липси хотелось в данный момент. Она не собиралась отдавать, но он один раз в жизни побыл настоящим мужчиной и постарался взять нужное сам. И что из этого вышло? Нет, жизнь не обыграешь её же колодой, да ещё и в игре, правила которой она сама и придумала.
Ну что ж, ну ладно. Сейчас пересдача. Впереди ещё один роббер, в котором он постарается сыграть с ней на равных. Он тоже будет плутовать, передёргивать и давить на психику. Он сделает ещё одну попытку. Ведь он ещё жив. Покуда ещё жив…
Хотелось обратно на остров, где Гленда, Беатрис и Ллойд – добрые, простые. Упасть в ноги Деллахи, вымолить прощения. Деллахи простит. Ну не убьёт же, в самом деле.
Но Липси гнал от себя эти пустые и бесполезные мысли. Не время сейчас предаваться слабости и привычно уступать вожжи любому, кто случайно оказался в твоей повозке. Довольно уже того, что всю жизнь плёлся за кем-нибудь в след: за родителями, за учителями, за друзьями, потом за жёнами. Они все никуда его не привели. Ни к чему хорошему не привели. И теперь они, вероятно, мертвы. А вот он, Липси, жив. Пока ещё жив. Значит, не так уж он плохо играет в игру, предложенную жизнью.
Некоторое время он сидел в своей машине, ошарашенный случившимся и ругал себя за то, что поверил этому человеку, на лошадином лице у которого было ясно написано, что он мошенник, маскирующийся под полицейского. Да если даже он и настоящий полицейский… Времена нынче такие, что предаст тебя абсолютно любой; даже самый близкий человек может тебя продать за коробку консервов. Таковы уж люди, от этого никуда не денешься. Каждый выживает как может.
Поняв, что ничего не высидит и окончательно замёрзнув, выбрался из машины и некоторое время стоял в раздумьях, идти ли в обратную сторону, к морю, и попытаться перебраться на остров, или же направиться к кордону, до которого по словам лже-полицейского осталось не более двух миль. Если это правда, конечно. Может ли лже-полицейский говорить правду?.. Прямо как в задачке про лжецов и правдунов.
Наконец, он решился и пошёл вперёд.
Достал на ходу из кармана обломок сигары Деллахи, понюхал. Отломил кусочек и сунул за губу. Когда-то он жевал табак. В детстве ему так нравилось видеть в вестернах, как ковбои отгрызают от табачных жгутов и косичек порции и смакуют их, паля из кольтов в краснокожих варваров! Он дал себе клятву, что когда вырастет окончательно, обязательно будет жевать табак. И когда окончательно вырос, первой его самостоятельной крупной покупкой стали полфунта "Рэд Мэна".
Он долго убеждал себя, что жевание табака доставляет ему удовольствие, но это у него плохо получалось, поэтому в первом браке жене довольно легко удалось заставить его отказаться от пагубной привычки. После развода привычка опять вспомнилась. И оказалось, что всё не так уж безнадёжно – привыкнуть можно. Но второй брак снова перевернул заново начатую жизнь… Пришлось ему в конце концов довольствоваться трубкой.
Очень быстро закружилась голова, так что ему пришлось даже остановиться. Нет, "Упманн" явно не подходил для жевания. Он выплюнул эту гадость и долго выгонял языком разбежавшиеся по рту крошки. Захотелось пить. Смертельно захотелось пить, а воды у него не было. Ни капли. Всё увёз этот пройдоха. Хорошо ещё, что он не убил Липси. А ведь мог бы, исподтишка.
Он шёл и шёл, уже час, два, а может быть – все три года. А никакого кордона не было и в помине. Всё тот же бесконечный зловонный туман расплывался вокруг, поглощая мир, не давая вдохнуть полной грудью, отупляя и навевая мысли о смерти. Поднявшийся ветер нёс по асфальту пыльно-пепельную позёмку, пытался разорвать клочья тумана, но это у него не получалось. Хотя бы не было снега, этого проклятого снега – и то хорошо.
Липси брёл, двигался, тащился – уже не глядя по сторонам, не обращая внимания на указатели, полузакрыв глаза, веки над которыми быстро воспалились от вездесущей пыли. Он тяжело, с хрипом, дышал и думал только о том, что жизнь его, кажется, кончилась. Иногда он то ли засыпал на ходу, то ли терял сознание, проваливаясь в тёмную бездну, где не было ничего, и только мелькали порой какие-то смутные образы прошлого, и глухо звучали забытые голоса.
Когда ему попался пустующий мотель, брошенный, наверное, разорившимся хозяином ещё до войны, он понял, что дальше идти просто не сможет, а потому забрался в самый дальний номер, кое-как поднявшись на второй этаж, и завалился на деревянную кровать-развалюху, сдёрнув с неё древний укрытый слоем пыли матрац.
Неизвестно, сколько он проспал, когда его разбудили какие-то звуки внизу. Прислушавшись, Липси понял, что на первом этаже что-то происходит – там ходили и разговаривали люди, два или три человека, а может быть, и больше.
Изо всех сил стараясь не скрипнуть ни половицей, ни дверью, он прокрался в полной темноте наружу, на лестницу, спускавшуюся в холл.
Один человек уходил на улицу, к оставленной машине, чьё тихое тарахтение доносилось до ушей Липси, потом возвращался, неся что-то тяжёлое, и снова уходил. Второй сопровождал его передвижения светом фонаря. Принесённое мародёры, а Липси ни минуты не сомневался, что это мародёры, складывали куда-то за барную стойку. Кажется, там было что-то типа кладовой.
– Боюсь, что найдут, – сказал один, когда перенесено было, наверное, всё.
– А ты не бойся, дружище, – отозвался второй. – Ни один чёрт сюда не заявится.
Этот голос Липси узнал сразу! Конечно, никакого сомнения, что это был он – тот полицейский с мордой лошади вместо лица. А раз это он, то нет никакого сомнения, что они прячут добычу, отнятую у Липси.
Не дыша, он достал из кармана пистолет. Если бы сейчас кто-нибудь спросил его, зачем он это сделал, Липси не знал бы, что ответить. Он ни разу в жизни не держал в руках оружия. Он понятия не имел, как с ним обращаться. В кино он много раз видел, что прежде чем стрелять, следует потянуть на себя верхнюю часть. Но сколько он не тянул сейчас, оружие не поддавалось. Скользкая и холодная металлическая крышка с какими-то насечками вроде и согласна была податься, но что-то мешало ей, а в темноте Липси никак не мог понять – что.
А те двое внизу загремели какими-то досками, очевидно маскируя кладовую ящиками или стульями.
Липси уже вспотел, от своих нервных и бесплодных усилий привести пистолет в боевое состояние.
– Людей-то много осталось в районе, – снова забеспокоился напарник лошадиной морды. – Мало ли…
– Много? – усмехнулся тот. – Ты видел хоть одного? Передохли все давно… Да не бойся ты, – успокоил он напарника. – Этот участок всё равно наш. Хочешь, весь день карауль.
– Зря ты не прикончил того идиота.
– Ты бы его видел… Сам сдохнет со дня на день.
Пистолет вдруг выскользнул из влажных и непослушных рук Нида Липси. Сердце, кажется, остановилось, а воздух в лёгких моментально прогорк, от ужаса.
Стук упавшего вниз, на пол первого этажа, оружия отдался в мозгах похоронным колоколом.
Липси замер на месте, покрываясь испариной и желая только одного: проснуться на деревянной кровати-развалюхе и с радостью осознать, что всё это ему приснилось.
– Чёрт! – послышался возглас внизу.
Луч фонаря быстро метнулся в сторону упавшего пистолета, в одну секунду нащупал его.
– Наверх! – скомандовал лошадиная морда.
Фонарь тут же ударил лучом света вверх, по лестнице, в стену. Перескочил на грудь ополоумевшего от страха Липси, упёрся в глаза, ослепляя.
– Не выпускай его! – послышалась команда.
Следом, через целую вечность, пока Липси закрывался от ослепительного света рукой и прикидывал, как начать разговор, грохнул выстрел.
За спиной Липси, в стене, что-то щёлкнуло. Кто-то дёрнул его за рубаху на плече. Какой-то раскалённый уголёк, казалось, завалился в рукав и теперь жёг, прожигал кожу.
Он понял, что разговора не будет, повалился на пол, закричал от страха и боли.
– Есть? – спросил напарник.
– Не знаю, – отозвался лошадиная морда.
Липси подумал было, что можно затихнуть, прикинуться мёртвым, но тут же понял, что идея бредовая. А шаги полицейских, метнувшихся к лестнице, подтвердили его догадку.
Тогда, засуетившись, он заскрёб ногами и на четвереньках пополз обратно, в номер. Там вскочил и захлопнул дверь. Принялся нащупывать замок. Но замка не было.
"Да разве дверь остановит их!" – мелькнуло в голове.
Он безнадежно огляделся, пытаясь найти хоть какое-нибудь укрытие. Но где можно укрыться в пустой квадратной комнате с разбитой кабинкой душа и туалета.
А топот двух пар ног приближался.
Окно! Окно – единственное его спасение. Второй этаж – не так уж высоко. Скрыться, раствориться в тумане, в ночной темноте. Метров десять и – всё, никакой фонарь не нащупает его в этом густом месиве.
Закричав, он в три прыжка оказался у окна, ударился в него плечом, слыша, как звенит стекло и чувствуя, как рассекают осколки лоб и скулу. На секунду повис в проёме, елозя животом по нижнему краю. Он натыкался на оставшиеся в раме треугольники стекла, раздирая кожу чуть не до самой брюшины. И даже не чувствовал боли. Наконец передняя часть туловища перевесила. Перевернувшись в воздухе, он мешком повалился вниз. Секундой позже ударила в стену распахнутая пинком дверь. Грохнул вслед выстрел.
Липси упал на асфальт, идущий вдоль стены, откатился на рыхлую землю, бывшую когда-то клумбой. Рывком поднялся на колени. При падении плечо хрустнуло и теперь первое же движение отдалось в нём жуткой болью, от которой он едва не закричал.
А подняться почему-то не получалось. На одну ногу мог подняться, а вторая… С ней что-то было не так. Оглянувшись, посмотрел на ступню. Носок её как-то странно, неестественно, вывернулся.
– Стоять! – лошадиная морда высунулся в окно.
Посыпались осколки стекла из соседнего окна. Показался локоть напарника, потом высунулась кисть с зажатым в ней пистолетом. Мелькнуло искажённое азартом охоты лицо.
Липси стремительным рывком поднялся и тут же закричал, случайно оперевшись на вывернутую ступню. Дикая боль сковала всю нижнюю часть ноги, до самого колена, и отдалась в него так, будто по колену стукнули молотком.
Почти одновременно грохнули два выстрела. Его больно ударило в бок.
– Не стреляйте! – закричал Липси. – Пожалуйста!
Или ему казалось, что закричал. А на самом деле – прошептал, наверное, в ужасе.
Полицейская машина стояла совсем рядом, вот она, у входа, буквально в десяти шагах.
Он устремился к ней всем телом, всем своим разумом, всей бесконечной жаждой жизни.
И снова закричал от боли в ноге и, потеряв равновесие, повалился на землю.
Сверху упало на спину что-то тяжёлое. Такое тяжёлое, что разом перехватило дыхание. Он повернул голову – посмотреть, что там.
37. День тридцатый. Беатрис
Самое страшное в человеческой жизни – это отсутствие перспективы. Хорошей ли, плохой ли – не важно. Главное, чтобы она была. А когда её нет, не становится и жизни. Жизнь утрачивает всякий смысл и превращается в доживание, умирание… в пустоту. И в этой немой пустоте хочется лечь и уснуть. Чтобы не просыпаться уже никогда. Вон, насекомые, с наступлением холодов забиваются в щели и засыпают. Надеясь, что когда проснутся, солнышко будет пригревать уже вовсю. Половина из них не знают, что не выйдут из последней спячки никогда, но у них есть перспектива. А потому они засыпают с блаженными улыбками на своих микроскопических мордашках…
А какая перспектива у Беатрис? У любимого?
Последний день она много думала о Гарри, вспоминала… Как он там сейчас? Где? Жив ли вообще? Впрочем, такие гарри обычно выживают. Умирают настоящие люди, добрые и простые, такие, как Гленда и Липси.
Липси. Деллахи. Прошла уже неделя, как они отправились на материк. Что с ними сталось? Погибли? Или нашли место, где можно выжить и решили не возвращаться? Хорошо бы, если так. А если… если они попали в плен? Если китайцы или русские уже захватили старую добрую Англию?..
Обо всём этом лучше не думать. Какое, в конце концов, ей и Ллойду дело до другой жизни? Если даже эта другая жизнь уцелела. Выбраться с острова они не могут. Остаётся только сидеть здесь и ждать, кто успеет вперёд: помощь или смерть. Но если бы Деллахи и Липси добрались до людей, неужели они не сказали бы, что здесь, на острове есть ещё две потерянных жизни? Значит… значит, либо они не добрались, либо людей нет.
– Твой ход, – сказал Ллойд. – О чём ты опять задумалась? Играем мы или нет?
Они сидели в гостиной, за картами. Тускло, на самом слабом огне, светила керосинка. Стоял под ней её любимый весёлый фарфоровый слон. Увы, он не принёс ей счастья!
Или… Или принёс? Конечно же! Конечно принёс, прости слоник, прости.
Засыхала пустая банка из-под тушёнки, которую Ллойд едва ли не вылизал. Бедняжка, он живёт с постоянным чувством голода. Скоро начнётся жажда – воды у них осталось несколько литров.
А как смешно он выглядит в её пальто, которое кое-как сумел натянуть. Рукава коротки, в плечах того и гляди лопнет. Милый, милый…
Она бросила карту. Наугад.
– Консервов осталось две банки, – виновато посмотрела на Ллойда.
– Две банки… А просо?
– Увы, мой хороший.
– Ну ничего, ничего. Со дня на день вернутся Деллахи и Липси. Они привезут еды. Много еды и воды.
– Да, конечно, милый, – вздохнула она, кутаясь в одеяло. – Как холодно, просто ужас.
– Разжечь бы камин.
– Надо в конце концов обойти северную оконечность острова. Наверняка останки деревни как раз там, за той скалой, куда мы не дошли прошлый раз. Тогда у нас будут дрова.
– Не хочу, – покачал головой любимый. – Ты опять проиграла. Что с тобой сегодня?.. Этот противный, этот ледяной и вонючий туман… Там просто нечем дышать.
– Ты посидишь дома, а я схожу. У тебя вчера был ужасный кашель, не стоит тебе лишний раз выходить на улицу. Всё, что я нашла, это таблетки от сердца и давления. Да немного аспирина. Так что, болеть нам нельзя.
– Да, милая. Ты у меня такая молодец! – улыбнулся он.
– Вообще нам лучше бы переселиться в подвал. В доме не многим лучше, чем на улице.
– В подвале очень уныло. И сыро. А тебе вредна сырость. И потом, ты сама говорила, что там эти ужасные крысы.
– Лучше уж потерпеть сырость и крыс, чем… Впрочем, теперь уже…
– Что – теперь уже?
– Милый, Деллахи и Липси нет уже неделю.
– Неделю? Неужели прошла уже целая неделя?.. Время летит совершенно незаметно. Это потому что ты со мной, и я счастлив. А ты? Тебе хорошо со мной?
– Да, мой мальчик. Я счастлива, что у меня есть ты.
– Ну вот, я опять выиграл.
– Да, ты здорово играешь… Бедная Гленда! Она была такая весёлая, озорная… Она вышила эту чудесную салфетку для своего малыша…
– Как вы, женщины, любите грустные воспоминания! Любите терзаться и плакать.
– Воспоминания? Дорогой, но она умерла всего пять дней назад!
– Ну да, кажется, пять. Но ведь её не вернёшь. Какой же смысл каждый вечер плакать?
– Она умерла не одна. Вот что самое ужасное.
– Да? – он удивлённо посмотрел на неё. – А кто ещё умер?
– Ллойд… ты… У неё же был ребёнок!
– А-а, да, правда… Я забыл.
– Хотела бы я так быстро забывать, – вздохнула Беатрис.
– Но тебе нельзя этого, – возразил милый. – Кто-то же должен помнить всё за нас двоих.
– Да, – слабо улыбнулась она. – Да, конечно.
– Ты у меня такая умница! И красавица. Сыграем ещё?
– Красавица… У меня лезут волосы… Ужас!
– Куда они у тебя лезут, любимая?
Беатрис печально взглянула на него.
Бедный мальчик! Он совсем, совсем ничего не понимает, не видит. И не хочет ни видеть, ни понимать – вот, что самое ужасное. Он сбежал в свою болезнь, спрятался в ней. Там ему хорошо, уютно. Немного голодно и холодно, но всё ведь образуется рано или поздно…
– Милый, ты… ты будешь скучать по мне?
– Ты уезжаешь? – он оторвался на секунду от карт.
– Ребёнок, – вздохнула он. – Ты безнадёжный ребёнок.
– У нас обязательно будет ребёнок, – оживился Ллойд. – Правда, любимая? Маленькая такая Беатрис. Она будет всё время писаться и кричать. Я буду звать её Младшей. Или – Беатрис Вторая, принцесса Каледонии. Или… Я счастлив! Как я счастлив, что ты у меня есть! Играем ещё?
– У меня выпадают волосы, – повторила она, слизывая с губ тихие слезинки. – Скоро я стану совсем страшной.
– Не грусти! – он коснулся её руки. – Для меня ты всегда будешь красавицей, дорогая. Даже в старости.
– Даже совсем лысой?
– Ты лучше всех!
– Спасибо, мой мальчик, – улыбнулась она. – Ты не знаешь всех, но всё равно спасибо.
– Я и не хочу их знать. Мне достаточно тебя. Так мы будем играть?
– Солнышко моё… – она отвернулась, чтобы не расстраивать его слезами. – Да, конечно, мы будем играть. До последнего!
– Что ты имеешь в виду?
– Раздавай… Господи, какой холод!
– Ничего, ничего, – успокаивал любимый, сдавая карты. – Мы уедем на Гаваи, где вечное солнце… Хотя, нет! Мы же должны остаться здесь, на острове. Займёмся гостиничным бизнесом. Ведь теперь это наш отель.
– Конечно, мы останемся здесь, милый. Навсегда.
– Денег ещё много, – с воодушевлением продолжал Ллойд. – Хватит и на ремонт и на жизнь, пока наш отель не станет широко известен, а…
– Денег? – перебила Беатрис. – Много денег?
– Ну да, – улыбнулся Ллойд. – Я ведь отдал меньше половины. Я знал, что наши денежки…
– Ты отдал ме… Так ты не все деньги отдал?!
– Нет конечно, я же не дурак. Я никогда не верил до конца этому Деллахи. Да и Липси… странный он какой-то. Глазки добрые, язык медовый, а что там у него в душе…
– Впрочем, какая теперь уже разница, – не слушала его Беатрис.
– В смысле?
– Ничего, мой хороший, ничего. Давай играть.
– Что-то меня опять в сон потянуло… Я стал таким соней!
– Пойдёшь в комнату, приляжешь?
– Нет. Я здесь. У тебя на коленях. Можно?
– Конечно, мой мальчик.
Они перешли на диван. Ллойд уютно свернулся на нём, а она укрыла его своим одеялом. Села, положив его голову к себе на колени.
Она не знала, сколько так просидела, напевая ему какую-то песенку из прошлой жизни. А он всё никак не мог уснуть. Ей было холодно, она с трудом заставляла себя не дрожать.
– Что-то меня мутит, – сонно произнёс Ллойд.
– Хочешь встать?
– Нет, нет. На твоих коленях так хорошо! Я сейчас усну, и всё пройдёт.
– Я бы сыграла тебе на флейте Гленды. Колыбельную.
– Ты умеешь играть на флейте?
– Нет.
– Тогда зачем говоришь, что сыграла бы?
– Глупый. Спи!
– Но я не понимаю.
– Да будешь ты спать или нет?!
– Да. А что ты будешь делать, пока я сплю?
– Буду сидеть и любоваться на тебя.
– Да? Тогда я наверняка увижу хороший сон.
– Надеюсь.
Он ещё что-то пробормотал, какие то нежности, которых она не расслышала. Потом тело его обмякло, голова потяжелела.
Тогда Беатрис тихонько встала, сняла тёплую кофту, подложила её под голову спящему.
– Спи, мой ангел, – прошептала она, осторожно целуя его в лоб. – Мой милый безумный ангел. А я пойду, поищу дров. Надеюсь, Маклахен всё же не солгал, и деревня на острове действительно была. Тогда я её найду. И у нас снова станет тепло. Хотя бы тепло. Хотя бы ненадолго… Спи.
Она уже подходила к двери, когда вдруг ожило радио. Столько дней молчало, а тут… Наверное, Ллойд, который каждое утро начинал с того, что включал приёмник и пытался что-нибудь поймать, забыл его выключить.
Она метнулась к приёмнику, убавила громкость. Но выключить его совсем не было сил. Пусть оно разбудит Ллойда, но она должна услышать. Ведь раз работает радио, значит жизнь продолжается!
"… радио "Дредноут", – донеслось до неё сквозь хрипы и свист, – и я Кевин Джонс… к последним новостям… А новостей-то и нет, ребята. Совсем никаких. Помните замечательную пословицу: "Лучшие новости – это отсутствие новостей"? Как раз наш случай… На улице снег.... Немного зябко, но зато… кто-то из вас ведь наверняка ещё жив. Впрочем, не отчаивайтесь: вам тоже осталось недолго, как и мне… пирим-дирим-сирим-нитрита или как его там. Это облако зависло в районе… не скоро… А там и весна не за горами, но мы с вами вряд ли… На этом, пожалуй, мы и… последний выпуск… Пока, ребята! Радио "Дредноут" желает вам быстрой и лёгкой смерти!"
И наступила тишина.
38. День последний
Этот её поход ничего им не дал. Из последних сил, задыхаясь и едва не падая, Беатрис обогнула скалу. Там было море. Просто море, которое начиналось сразу за отвесной каменной стеной.
Она села на укрытый слоем чёрного снега булыжник и долго сидела, глядя в беспросветное марево тумана, нависавшее над морем.
Удивительно, сколько в человеке слёз. Наверное, больше чем всего остального; больше, чем крови.
Хотелось крикнуть морю что-нибудь обидное. Морю, мёртвому Маклахену, небу, сожравшему солнце, и миру…
Но кричать она не стала. Да и сил на это просто уже не было…
Ллойд встретил её у входа. Улыбкой.
– Прекрасный день! – провозгласил он. – Прекрасная погода! Этого ужасного снега сегодня нет, и мир заиграл иными красками, не так ли?
– Да, мой хороший, да, – устало произнесла она, проходя мимо него в гостиницу.
– Хорошо прогулялась?
– Замечательно.
– Да, сегодня так хорошо, так вольно дышится. Всё же жизнь на необитаемом острове чудесна! В детстве я очень завидовал Робинзону Крузо. А теперь – не завидую. Ведь Робинзон и мечтать не смел о таком Пятнице, какой есть у меня!
Он остановил её, нежно обнял за плечи, поцеловал во впалую щёку. Беатрис нашла в себе силы улыбнуться в ответ.
– Что-то мне нехорошо, милый, – прошептала она. – Боже, как мне нехорошо! Я пойду прилягу, ладно?
– Конечно! – весело поддержал он, входя следом за ней в гостиную. – Приляг, любимая, отдохни. Тебя долго не было. Конечно, ты устала.
– Да. Безумно.
Она кое-как добралась до дивана, буквально упала на него. Голова была пуста и звенела. И где-то левее затылка как будто засела игла – тонкая острая боль вонзалась в мозг. Переутомление.
– Принести тебе воды, дорогая?
– Нет, не уходи! – она почему-то испугалась остаться одна. – Побудь со мной.
– Ладно, милая, – пожал он плечами. – Надо бы приготовить поесть… Ты не займёшься этим?
– Конечно, конечно займусь, мой хороший. Вот только полежу немного. Ноги совсем не держат.
– Да, полежи, отдохни. Нам нужно больше бывать на свежем воздухе. Хотя прогулки и выматывают тебя, но они необходимы. Любой врач тебе это скажет… Интересно, как там профессор Локк… Я записан у него на сентябрь… А какой сейчас месяц, Беатрис?
– Думаю, заканчивается июль. Или уже начало августа…
– Август теперь – зимний месяц. Забавно, правда? Интересно, каков будет сентябрь… Наверное, самая жара отныне будет стоять зимой, а?
– Думаю, жары больше не будет.
– Никогда?
– Ты же сам говорил про ядерную зиму.
– Я говорил?.. Да?.. Не помню. Но в любом случае, она же не будет вечной.
– Это хорошо, – слабо улыбнулась она. – Значит, мы ещё увидим лето.
– Конечно! Обязательно увидим!.. Есть хочется.
– Бедненький. Потерпи минутку, ладно?
– Да, конечно. Ты не беспокойся ни о чём. Тем более, гнилая картошка уже немного приелась.
– Плохо, что у нас нет огня. Если бы ты так не жадничал, мы бы…
– Нет! – запротестовал он. – Я не хочу об этом слышать!
– Но что-то же надо делать.
– Надо поесть.
– Да, – кивнула она, – я сейчас.
А глаза закрывались, и не было сил поднять отяжелевшие веки.
– Какое удивительное море было сегодня, ты заметила? Иссиня-чёрное. И как в нём отражалось северное сияние! А травы и цветы будто укрыты чёрным жемчугом. Очень красиво!
– Да. Красиво. До ужаса, – выдохнула она с содроганием.
– Ну, есть в этой красоте что-то… что-то роковое, да. Но от этого картина не перестаёт быть величественной. Если бы я был художник!..
– К счастью, ты не художник.
– Не правильно! Жаль, что я не художник. Я мог бы написать твой портрет.
– Не хотела бы я видеть себя. Я давно уже не смотрюсь в зеркало, ты заметил?
– Н-не… не смотришься?.. Ну и ладно. Твоё зеркало – это я. И я говорю тебе: ты прекрасна, возлюбленная моя!
– Спасибо, милый, – кивнула она, не открывая глаз.
– Ничего. Ничего, вернутся Деллахи и Липси, привезут еды. Откормим тебя… Мы с тобой давно не танцевали. То-то устроим пляску.
К горлу Беатрис подступала слабая истомчивая тошнота. Сердце замирало и едва трепыхалось, как птенчик двух дней отроду. Ноги вдруг похолодели – их как будто не стало.
– А давай танцевать! Сейчас! – не унимался возлюбленный.
Она вдруг отчётливо поняла, что умирает. Хотела позвать Ллойда, но в горле встал сухой комок, который не давал дышать.
– Что? Что ты сказала? – Ллойд стоял у радио, крутил ручку настройки. – Радио таки совсем пришло в негодность. Или какие-то неполадки на станции.
Больше она ничего не слышала. Голос любимого, какой-то глухой и обрывистый, уплыл в невыразимую даль. Рука Беатрис сползла с живота, безвольно повисла над грязным полом.
– С этой дурацкой войной всё пошло наперекосяк. – не умолкал Ллойд. – Без радио скучно. Но ничего, мы будем играть в карты, в домино, правда? Вот только поставить бы чайку… У нас ведь есть ещё немного воды?.. Будем чаёвничать и ёриться в джин. Очень уютный и длинный получится вечер!.. Ах, чёрт, что это я говорю… Я совсем забыл, что у нас нет огня! Жаль… Может быть, всё-таки снять ту дверь, а?.. Ты не приготовишь нам ужин, Беатрис?.. Любимая, ты слышишь?
Он повернулся к ней и с минуту удивлённо смотрел на спокойное лицо Беатрис. Потом на цыпочках прошёл к столу и осторожно, стараясь не шуметь, уселся на стул. Положил ноги на другой и долго мостился, устраиваясь подремать.
– Уснула… – бормотал он. – Устала, бедная… Спи, моя хорошая, спи. Пусть и наш ребёнок поспит. Пусть наша Беатрис Вторая поспит. Принцесса Каледонии. Почему Каледонии?.. Ну-у, не знаю. Мне просто жутко нравится это название… Вы обе устали сегодня… Две мои Беатрис… Отдыхайте. Поспите часок. Ужин подождёт, ничего страшного. За час я не умру с голоду. Да и мне, пожалуй, вздремнуть не помешает…