7
В кастрюле на плите бурлил рис на обед.
Эриксон сидел на табурете, сжав кулаки так, что костяшки пальцев побелели, и смотрел в одну точку.
Войдя к себе после разговора с Клоппеншульцем, он вдруг почувствовал такую безнадёжность, так ясно осознал безвыходность своего положения, что ему стало дурно. Не осознавая даже, что делает, он набрал в кастрюлю воды и поставил на плиту. Бросил туда горсть риса. Остановился на минуту над кастрюлей и чему-то рассмеялся. Потом вдруг пришёл в ярость и, отбросив в угол ложку, которой помешивал рис, рухнул на табурет, сжимая кулаки.
Он не мог бы сказать, сколько уже сидит так. Рис, наверное, давно сварился, а вода уже почти выкипела, но ему не было до этого никакого дела.
Он снова рассмеялся – непонятно чему, потому что в голове у него не было ни одной мысли, а только вязкое тягучее месиво из обрывков каких-то неясных воспоминаний.
Вдруг ему вспомнился кошмар, приснившийся ночью. Впрочем, он даже не мог бы сказать, было ли это сном – настолько явственным казался весь тот ужас.
Эриксон проснулся от того, что ему снилась музыка. Медленная, томительная, тягучая мелодия плыла откуда-то дремотной рекой и вливалась в его голову. Сначала ему показалось, что это обрывки сна, но прислушавшись, он убедился, что музыка действительно звучит, она доносилась из гостиной.
Дыхание его оборвалось, а нервы моментально – уже привычно – натянулись и задрожали. Медленно и осторожно, чтобы не скрипнула ни кровать, ни половица, он поднялся и на цыпочках добрался до двери, прижался к ней ухом.
Да, несомненно, музыка доносилась из гостиной. Играла флейта.
Эриксон оглянулся, чтобы убедиться, что флейта лежит на стуле.
Блеклым пятном виднелись во мраке Линдины трусы, но чехла с инструментом – не было.
Осторожно приоткрыв дверь, он украдкой заглянул в гостиную.
Человек стоял у окна, спиной к Эриксону и играл. Видно было его пальцы, неторопливо порхающие над игровыми отверстиями, порождающие протяжную мелодию, которая проникала в душу бесконечной тоской.
– Скуле? – прошептал Эриксон, вздрогнув от собственного шёпота.
Учитель музыки – а в том, что это был он, Эриксон не сомневался, – не услышал или не обратил на зов никакого внимания.
– Скуле, – уже в голос позвал Эриксон и ступил в гостиную. – Слава богу, вы живы!
Не прекращая игры, учитель повернулся.
Лица его не было видно. Сначала Эриксону показалось, что это какая-то шутовская маска надета на нём, или наложен неразборчивый клоунский грим, как давеча у Линды. И только присмотревшись, он понял, что лицо Скуле обезображено многочисленными порезами, глубокими ранами и потёками чёрной, уже засохшей крови. Кровь была и по всему его пиджаку, испещрённому десятком или более ножевых, кажется, ранений. На брови учителя, над самым веком, прикрывавшем наполовину выпавший глаз, устроилась большая зелёная муха.
А тягучая, сводящая с ума мелодия всё звучала и звучала, змеёй вползая в голову Эриксона через уши, глаза, ноздри и раскрытый в ужасе рот.
– Хватит! Перестань! – закричал он и проснулся.
Дрожь, которая вошла в тело Эриксона вместе с этим воспоминанием, родила в горле нервный всхлип, разогнала тупое безмыслие в голове.
«А знаешь, что, – обратился он к себе с горькой усмешкой. – Ты ведь и есть Якоб Скуле. Пора бы тебе уже признать это, вернуться в реальность из которой ты выпал, сказать спасибо этим добрым людям – Клоппеншульцу, Бернике, Линде, Йохану – за то, что они помогают тебе вернуться в себя».
И следом: «Нет! Нет, не сдавайся, Витлав, ты не должен сдаваться. Ведь ты всегда был сильным человеком, с добротной устойчивой психикой. Хельга. Вспомни Хельгу: твоя любимая жена ждёт тебя сейчас, сходит с ума от волнения. Она, небось, уже оборвала все телефоны, подняла на ноги полицию, больницы, …»
И опять: «Нет, Якоб, нет. Тебе не уйти отсюда, этот дом со скрипучими полами не отпустит тебя, никогда. Потому что это твой дом. И эти люди – твои давние друзья. Ну, если не считать безумного, но такого безобидного Пратке. Бедного старика надо пожалеть, а ты бил его… ногами! О боже, боже! в кого же ты превратился, Якоб?».
И снова: «Нет! Чёрта с два у них получится! Почтальон… Это всё бесов почтальон с его коньяком. Они опоили тебя, Витлав, конечно. Они постоянно держат тебя на наркотиках… Бороться! Помни, что ты Витлав Эриксон и борись – ради себя, ради Хельги, ради… ради неведомого Якоба Скуле, который наверняка уже мёртв, и душа его взывает к отмщению. Конечно, они, вся эта кучка маньяков и психопатов, убили бедного учителя музыки, а тебя хотят сделать козлом отпущения, жертвенным агнцем, который понесёт на себе вину за преступление, коего не совершал. Почему именно ты? Да кто его знает. Наверное, ты был первым, кто попался им на улице или в каком-нибудь кабаке, где ты заливал горе после ссоры с Хельгой».
Он попытался стряхнуть с себя оцепенение, порвать, отбросить эти однообразные мысли, ведущие в его голове бесцельный и бессмысленный спор. Ведь ясно, же, что им удалось добиться своей цели, и если это ещё не окончательная их победа, то линия фронта, пролегшая через его душу и разум, всё дальше и дальше сдвигается к последнему пределу, за которым… за которым нет ничего – только бездна безумия. Клоппеншульц – вот кто нанёс ему последний и решающий удар, от которого Эриксон вряд ли оправится.
«А что такого случилось-то? – обратился он к себе уже с усмешкой. – Что такого сказал или сделал этот философ, что ты так завёлся? Просто схватка с чокнутым стариком Пратке натянула твои нервы, создав благодатную почву для слов Клоппеншульца, которые, по сути, можно вывернуть и так и сяк, вот и всё. Сейчас ты съешь немного риса – тебе это необходимо, чтобы поддержать силы – и уйдёшь из этого дома. Навсегда. И забудешь о нём, как о страшном сне. Но сначала наведаешься в полицию и расскажешь комиссару обо всём, что здесь творится».
С улыбкой на губах он слил воду, отбросил рис на тарелку и полил оливковым маслом.
В дверь постучали.
«Проклятье! – пробормотал он. – Как же вы мне надоели!»
– Кто там? – спросил он на всякий случай, подойдя к двери, но не открывая.
– Это я, – услышал он голос Йохана. – Открывайте, господин учитель, сегодня ваша очередь меня кормить.
– Что? – уставился он на мальчишку, который деловито протиснулся в прихожую, едва Эриксон открыл дверь.
– Да обыкновенно, – отозвался тот. Сегодня ваш день обедить меня. Вчера же была Рё, вы что, забыли? Значит, сегодня – ваш черёд.
– Да? Ну-у… проходи, садись.
Мальчишка не дожидался этих слов; когда Эриксон вошёл вслед за ним на кухню, тот уже сидел на табурете и перемешивал ложкой рис с маслом.
– Так-так, – пробормотал Эриксон, прикидывая, стоит ли варить себе новую порцию, или плюнуть на всё и уйти прямо сейчас, пусть и на пустой желудок. А потом вдруг спросил: – Послушай, Йохан, а этот Клоппеншульц… он тебя тоже кормит?
– Его очередь – завтра, – прочавкал мальчишка сквозь горячий рис.
– Ага… ага… А кто живёт в четвёртой?
Йохан перестал жевать, повернулся, посмотрел на Эриксона вопросительно. Потом дёрнул бровью и зачерпнул новую порцию риса.
– Чудной вы стали совсем, – сказал он, отправляя ложку в рот. – Вы и раньше-то были чудной, а сейчас и вообще. У вас с памятью что-то?
– Д-да, – промямлил Эриксон, теряясь от этого простого вопроса. Ну не объяснять же мальцу, что он на самом деле никакой не Якоб Скуле. – У меня что-то… что-то с нервами последнее время.
– Последнее время, – хмыкнул Йохан. – Не такое уж оно и последнее.
– Я даже… – Эриксон решил пуститься на хитрость и подыграть им всем. – Даже себя порой с кем-нибудь путаю.
– Угу, – равнодушно отозвался мальчишка, налегая на рис.
– Вас всех помню смутно… Вот даже возьмём Линду… убей не помню, кто она и…
– Да кто-кто, – усмехнулся Йохан. – Линда она и есть Линда. Шалава.
– В смысле? – уставился на него Эриксон.
– Да обыкновенно… Чайку поставьте, господин учитель… Да обыкновенно – проститутка она.
Эриксон, который уже взялся за чайник, едва не выронил его.
– Это ты о чём? – спросил с недоумением.
– О Линде, о чём же. Вы же о ней спросили. Проститутка она, говорю. Треугольная.
– Какая?
– Ну вы как вчера родились, – фыркнул Йохан. – Треугольная, говорю. Три угла за час. На Циклопа работает, он её пастух. Вам-то хорошо, – деловито продолжал мальчишка, прожевав очередную ложку риса, – вам она бесплатно даёт. А мне дала один раз сиськи помацать, через свитер, так аж десять крон содрала. Ты, – говорит, – уже не маленький, так что привыкай, что за всё в жизни нужно платить… Ну ничего, я вот деньжат подкоплю и тоже ей вставлю. Как думаете, если на десять минут накоплю, – это нормально будет?
– Тебе сколько лет, Йохан? – спросил растерянный Эриксон.
– Четырнадцать, а чего?
– Нет, ничего, – покачал головой инженер, поставил на огонь чайник, уселся на табурет напротив мальчишки. – А скажи… скажи, я давно здесь живу?
Йохан уставился на него разинув рот, из которого едва не посыпался обратно в чашку рис.
– Ну вы даёте! – покачал он головой. – У вас, похоже, крыша-то совсем уже никуда не годится.
– Так давно или нет?
– Кто бы знал… Я сюда перебрался месяцев шесть назад, так вы тут уже были.
– Откуда перебрался?
– Из третьего. Я сначала в третьем тусовал, но там меня гонять стали последнее время, надоел, говорят. Да и кормить там не кормили – если только сам выпросишь чего-нибудь. А здесь хорошо, здесь нормальные люди собрались.
– Да… – усмехнулся Эриксон. – Да, нормальные. А почему ты дома не живёшь? Почему в школу не ходишь?
– А оно мне надо, туда ходить? А дома – отец, он только пьёт да баб водит, баб водит да пьёт, надоел, – и поморщился: – У вас кошка сдохла?
– Кошка? – уставился на него Эриксон.
– Воняет у вас хуже, чем у старого Пратке.
– А-а, это, да, я давно не проветривал, – Эриксон налил мальчишке кипятку, бросил пакетик чаю. Поставил на огонь воду под новую порцию риса.
– Скажи, Йохан, – начал он, осторожно, – а в тот день, ну, когда я пьяный пришёл, позавчера… я сам пришёл?
– Наполовину, – усмехнулся мальчишка. – Вас мужик какой-то притащил.
– Мужик! – Эриксон даже подскочил. – Что за мужик?
– Да я почём знаю, – пожал плечами Йохан. – Я его не видел сроду. Втащил вас в дом, тут вы сами повалились и его чуть не свалили. Он запыхавшийся весь был, потому что худой такой и, по всему видать, слабый. «Ох, – говорит, – как я перепачкался об него!» Потом спрашивает: «Ваш жилец?» Ну, Бегемотиха говорит, дескать, наш, наш. Взвалила вас на спину и понесла. А тот ещё говорит ей: «Осторожней, он, кажется, серьёзно ранен. Смотрите, – говорит, – крови на нём сколько». Ну и всё, повернулся да ушёл.
– А куда я уходил в тот день? – пытал Эриксон.
– Да откуда мне знать, – зевнул Йохан, который, кажется, наевшись, потерял интерес к этому разговору, его тянуло в сон. – К вам какой-то мужик приходил, но не тот, что вас пьяного притащил. Долго у вас сидел, часа два, наверное. Не знаю, когда он ушёл, но пока я не пошёл к Рачихе на обед, он всё у вас был.
– К Рачихе?
– Ну, к мадам Бернике. В тот день она же меня обедила.
– А что это был за мужчина?
– Да почём я знаю, я его ни разу не видал. Он когда постучал, вы открыли, и он вошёл. Сказал только: «Это я, господин Скуле, как договорились, принёс вам…» Чего он там принёс, я не расслышал, потому что вы тут заорали: «А-а, я вас жду, проходите, проходите». Ну и всё, он вошёл и всё сидел у вас, покуда я обедаться не ушёл. Потом я вернулся, а его, видать, уже не было, как и вас тоже. Потому что я часа два ждал, когда он уходить будет, думал у него сигарету стрельнуть и деньжат – по виду-то он крутой дядька, при деньгах. Ну вот, а его всё не было. Тогда я думаю, дай к вам постучу. Стучал, стучал, а вы не открыли. Вы, наверное, вместе с ним и ушли, а вернул вас уже тот, другой, мужик – пьяного и в кровище. Вы ещё где-то свой плащ посеяли, потому что в одном пиджаке вернулись.
– Не только плащ, – кивнул Эриксон, который молча слушал и терялся в догадках о том, что бы это всё могло значить.
Но никаких идей не посетило его утомлённый загадками разум, кроме одной: Йохан морочит ему голову, и все эти россказни – продолжение спекталя, затеянного Клоппеншульцем, или кто тут у них главарь шайки. Конечно, Клоппеншульц подослал к нему этого не по годам сообразительного мальчишку, который явился к Эриксону под каким-то дурацким надуманным предлогом. Разумеется, Клоппеншульц совершенно правильно рассчитал, что Эриксон непременно начнёт задавать вопросы и поднатаскал пацана в «правильных» ответах. Да, его продолжают плавно подводить к тому, что он убийца, какой-нибудь маньяк, психопат. Как там сказал этот философ: «Человека совсем нетрудно свести с ума. Достаточно дать ему понять, что его хотят свести с ума, а всё остальное он сделает сам», – так да?
В общих чертах план этой банды психопатов был понятен, неясными оставались только детали, и их предстояло прояснить. Но пусть этим занимается полиция, а задача Эриксона – выбраться из расставленной чудовищной ловушки целым и невредимым.
– А вы правда кого-то грохнули? – спросил вдруг Йохан заговорщически, понизив голос и наклонившись к сидящему напротив Эриксону. – Я никому не скажу! – торопливо добавил он, заметив, должно быть, яростную искру в глазах Эриксона.
Но тот, не отвечая, быстрым коротким движением схватил его за горло.
– Гадёныш! – прошипел он, поднимаясь, чтобы удобней было душить. – Ах ты ж гадёныш!
Глаза Йохана полезли на лоб, губы моментально посинели, во взгляде отразился детский растерянный испуг. Он кое-как, с хрипом, вдохнул воздух но выдохнуть его уже не мог, потому что Эриксон стиснул пальцы сильней, прижимая мальчишку к столу, спиной к которому тот сидел.
– Грохнул… – шептали губы инженера. – Грохнул, говоришь?.. Твари, твари!..
Казалось, ещё минута, и растерявшийся Йохан закатит глаза и задрожит, забьётся в предсмертных судорогах, но мальчишка оказался тёртым калачом. Нога его резко поднялась и голень впечаталась в пах Эриксона. Тот охнул от неожиданности, ослабил хватку и осел на табурет, хватая губами воздух и чувствуя, как металлический стержень боли пронзает его от промежности до живота.
– Понял, да? – просипел Йохан, и, едва отдышавшись, бросился из кухни. Хлопнула входная дверь.
Эриксон ещё несколько минут сидел, скрючившись и держа руки в паху. Потом перевёл дыхание, закинул голову и расхохотался. Он не замечал, насколько одиноко, яростно и безумно прозвучал его смех в тихой квартире, которая не отозвалась ему даже скрипом полов.
8
Флейта издавала несомненно приятные звуки, но была ли это музыка, Эриксон не знал. Во всяком случае, это не было какофонией. Он стоял у окна и перебирал пальцами отверстия флейты, как стоял Якоб Скуле в его сне.
Моросил дождь. Сёренсгаде из жизнерадостной улочки превратилась в унылое серое ущелье между поникшими домами, чьи невыразительные взгляды глаз-окон, чьи зелёные и красные шляпы черепичных крыш не могли сейчас оживить погрузившийся в дождливую сентябрьскую тоску город. Редкие одинокие прохожие на узком тротуаре прятались от любопытных взглядов под чёрными и синими зонтами цвета уныния. Со стороны площади Густава Стрее доносился звонок заходящего на кольцо трамвая; где-то площадной музыкант играл на саксофоне джаз.
Если бы Витлав Эриксон смотрел сейчас на мерную неспешную жизнь любимого города не из этого окна, а из своей мансарды, в которой располагался его тихий кабинет и где он любил сидеть после обеда за чашкой кофе с коньяком и пачкой сигарет, брошенной на подоконник, этот пейзаж не вызывал бы у него чувства безнадёжной тоски и беспросветной апатии, а лишь немного пощипывал бы душу уютной, тихой грустью воспоминаний, навеянных уходящим летом. Но от Сёренсгаде его отделяло сейчас узкое мутное окно чужой гостиной, притихшей в нервном спазме ожидания чего-то недоброго, и потому музыка, рождавшаяся в теле флейты, была дрожаща и надрывна.
Как бы он ни убеждал себя, что слова Йохана следует пропустить мимо своего внимания, не вникать, на раздумывать над ними ради своего же собственного блага, но Клоппеншульц знал своё дело, и теперь мысли Эриксона снова и снова, по кругу, блуждали вокруг проститутки Линды, её «пастуха» Циклопа и двух загадочных мужчин, из которых по крайней мере один, если он существовал на самом деле, а не был лишь частью дьявольского плана философа, оказал на последние события в жизни Эриксона какое-то наверняка недоброе влияние. Со слов Йохана выходило, что они покинули квартиру Скуле вместе. Куда они направились? Совершили они убийство напару или тот, второй, лишь вывел опьянённого воздействием гипноза или наркотика Эриксона на жертву?
О таинственном учителе музыки у Эриксона складывалось какое-то неясное, но скорее неприятное впечатление. Судя по всему, он обитал на самом дне общества, вёл жизнь распутную, рязвязную, грубую и несомненно опасную вследствие своей, кажется, неразборчивости в знакомствах. Чего стоят обитатели этого дома – Линда с её Циклопом, Йохан, в свои четырнадцать лет прошедший уже, видимо, огни и воды, бегемотиха Винардсон… Несомненно, Скуле был существом несчастным, но испорченным той средой, в которой ему приходилось обитать. И если Эриксон, человек, добравшийся до самой верхушки среднего класса, не был знаком с бедолагой учителем, то и жалеть об этом у него не было никаких оснований.
А тот человек, что, по словам Йохана, принёс его, окровавленного, «домой»… Кто он? Просто участливый прохожий или один из статистов в труппе Клоппеншульца?
Чем больше Эриксон размышлял обо всём этом, тем прочнее зарождалось в нём чувство обречённости. Ему не победить в этой схватке; не ему тягаться с Клоппеншульцем – этим монстром, с такой небрежной лёгкостью рассуждающим о том, как легко и просто свести человека с ума. «Кто бы это ни был, он, кажется, уже хорошо преуспел в достижении своей цели», – как-то так он сказал. Намёк на то, что ему удалось посеять в душе Эриксона семена безумия – страх, апатию, подозрительность…
Клоппеншульц… Клоппеншульц… Сама фамилия – таинственная, жутковатая, хорошо подходящая к образу отшельника, управляющего людьми как марионетками. Жуткая и ужасная фамилия, но сколь прекрасно её звучание – Клоппеншульц. Это вам не унизительный набор звуков – Скуле. Человек с такой фамилией заведомо не может быть чем-то значимым для этого мира, он уже самим своим рождением осуждён прозябать на самом дне. Клоппеншульц – это даже не Эриксон. Кто он? Немец? Да, наверное, немец – ведь это немцы нация философов.
Он был так увлечён своими мыслями и истомчивыми звуками флейты, что не сразу услышал стук в дверь, который был уже, видимо, не первый.
Ну вот, опять… Что на этот раз ему приготовил неведомый режиссёр?
– Здравствуйте, – произнёс худощавый невысокий мужчина в плаще и шляпе, стоявший за дверью и глядевший на Эриксона с любопытством и даже радостью. – Я сначала спросил у консьержки, и был очень рад узнать, что с вами всё в порядке, господин Эриксон…
– Тише! – реакция Эриксона была мгновенной. Он едва не кинулся затыкать незнакомцу рот, кося глазом на площадку, где нёс своё нескончаемое дежурство Йохан. Но мальчишки, к счастью, не месте не оказалось, и вообще на лестнице никого не было видно.
Одним движением он схватил гостя за локоть и буквально втащил в прихожую, захлопнув за ним дверь. На лице неизвестного отразилась растерянность и даже некоторый испуг, он поднял свой зонт, будто готовясь защищаться.
– Простите, – кинулся извиняться Эриксон, беря гостя за руки, – простите мою некоторую горячность.
– Э-э, – выдавил этот господин, пытаясь вырвать свои руки из хватки инженера. – Господин Эриксон…
– Ещё! Ещё раз! – Эриксон готов был броситься на пришельца с объятиями, но сдержался, чтобы окончательно его не испугать. – Назовите меня так ещё раз.
– Что вы… что вы имеете в виду? – совсем опешил гость.
– Простите меня, я просто немного не в себе от радости… Я объясню вам… это очень долгая история, но если вы согласитесь выслушать меня… Да, да, конечно, я Эриксон, Витлав Эриксон.
– Ну да, – неуверенно произнёс гость. – Так было написано на вашей визитке.
– На моей визитке! У вас есть моя визитка? Мы знакомы?
– Нет. Пожалуй, нет, – пожал влечами господин, и с его плаща посыпались на пол дождевые капли. – Вряд ли это можно назвать знакомством.
– Да что же мы стоим! – спохватился Эриксон. – Проходите, господин… господин…
– Кёль. Мартин Кёль, – поклонился пришедший.
– Замечательно. Кёль, Кёль… Замечательно, вы – счастливчик.
– В каком смысле? – заинтересовался Кёль, расстёгивая плащ.
– Фамилия у вас красивая. Впрочем, не обращайте внимания, номенология – это моя маленькая слабость.
– Да, – дёрнул бровью посетитель.
– Некоторые собирают марки, а я – красивые фамилии.
– Да, понимаю.
Эриксон провёл посетителя в гостиную. Он заметил, что лицо Кёля сморщилось от затхлого запаха, который действительно наполнял комнату – даже Эриксон сейчас это почувствовал. Гость обежал взглядом убогую обстановку и, кажется, уже пожалел о своём приходе.
– Так значит, я дал вам свою визитку? – начал Эриксон, усадив гостя на банкетку и присаживаясь рядом.
– Да-да, – Кёль достал из нагрудного кармана пиджака карточку, протянул Эриксону. Несомненно, это была его визитка. И конечно нетрудно было понять, насколько не вяжется в глазах посетителя этот прямоугольник голубоватого картона, покрытый золотым тиснением и вензелями, с убогим зловонным помещением, в котором он сидел сейчас на скрипучей потёртой банкетке.
– Вы извините, господин Кёль, – принялся объяснять Эриксон, – простите, что оказались в такой обстановке, но дело в том, что… Постойте! – вдруг воскликнул он, осенённый внезапной мыслью, чувствуя, как от этой мысли вся его радость блекнет и растворяется, сменяясь ощущением новой опасности, очередной ловушки, поставленной умелым кукловодом Клоппеншульцем. – Постойте-ка… А… А почему вы пришли сюда?
– Простите? – не понял Кёль.
– Ну, я имею в виду, почему вы пришли ко мне – сюда, на Сёренсгаде? Я живу не здесь, это не мой дом. А? – и он вперил в незнакомца пронзительный взгляд, внутренне готовясь нападать и защищаться.
– То есть… – смешался Кёль. – Простите, я не понимаю… А куда я должен был прийти?
– На визитке указан мой настоящий адрес, смотрите, – он поднёс карточку к лицу Кёля.
– Там вообще нет адреса, – пожал тот плечами, глядя на Эриксона как на сумасшедшего.
Эриксон повертел карточку в руках, внимательно рассмотрел обе стороны. Действительно, адрес не был указан – только фамилия и статус.
– Но… – не сдавался он, – но почему вы пришли именно сюда?
– Простите меня, господин Эриксон, – Кёль поднялся, – я лишь хотел убедиться, что с вами всё в порядке. На вас было столько крови, что я думал…
– Крови?! – вскричал Эриксон, тоже поднимаясь. – Постойте, постойте… Так вы… вы тот человек, который принёс меня сюда?
– Ну да, – произнёс Кёль. И тут же улыбнулся: – Ах, простите меня, господин Эриксон, я должен был сразу сказать. Ну конечно, всё недоразумение состоит в моей несообразительности. Я-то вас знаю, но вы-то меня вряд ли запомнили, вы были в таком состоянии…
– Пьяный? – подсказал Эриксон.
– Пьяный? – переспросил Кёль, задумчиво глядя на Эриксона. – Ну-у, пожалуй, да… Во всяком случае, вы были… э-э… неконтактны.
– Но почему вы принесли меня в этот дом?
– А-а, вот вы о чём… Ну, вы лежали на углу, там я на вас и наткнулся. Я живу неподалёку, возвращался домой из театра. Я ведь актёр. Долго пытался привести вас в чувство, но вы были… мертвецки пьяны, похоже, и никак не реагировали. Какой-то господин вышел отсюда и двинулся в сторону площади. Когда он проходил мимо, я спросил: «Послушайте, этот господин не в вашем доме живёт?» Он подошёл, наклонился, чтобы получше вас рассмотреть. «А-а, этот… – сказал он. – Опять надрался… Да, он из первой квартиры». «Вы не поможете мне донести его до дома? – спросил я». «Нет, – отвечал тот господин. – Очень мне надо таскать это…» Я не могу повторить его последнее слово, извините. Вот. Тогда я поднял вас и волоком потащил ко входу. То ли из кармана у вас, то ли из руки выпала эта визитка, я подобрал её. Доволок вас до крыльца, кое-как поднял (я, как вы можете видеть, не отличаюсь физической силой, – улыбнулся Кёль), внёс внутрь. Тут, надо сказать, мы оба чуть не растянулись на полу, потому что я не смог поддерживать вас на ногах, уж простите. На мой вопрос, в этом ли доме вы живёте, консьержка ответила утвердительно… Она у вас очень сильная женщина – с такой лёгкостью взвалила вас на спину и понесла по лестнице наверх!.. Ну, вот, собственно, и всё. Я ушёл. И все эти дни беспокоился о вас, ведь я даже не посмотрел, откуда на вас столько крови, не ранены ли вы.
– А вы не помните, что за человек разговаривал с вами?
– Ну, это был высокий и мощный господин – очень крепкого сложения и очень высокий.
«Циклоп», – понял Эриксон.
Он несколько минут испытующе смотрел в глаза Кёля, но ничего в них не увидел – если Мартин Кёль состоял в шайке Габриэля Клоппеншульца, то актёром он был очень хорошим.
– Вы представить себе не можете, господин Кёль, насколько я вам признателен, – счёл нужным Эриксон выразить благодарность, которой, разумеется, не испытывал.
Кёль смущённо улыбнулся и сделал движение направиться к выходу. Эриксон стал предлагать гостю кофе, но тот с бесконечными извинениями рвался в прихожую. «Я только хотел убедиться, что с вами всё в порядке, господин Эриксон, – говорил он. – Спасибо, не беспокойтесь, мне нужно идти».
– А вы играете на флейте! – удивлённо улыбнулся Кёль, заметив положенный мимоходом на кухонный стол инструмент.
– Э-э… Нет, – смутился Эриксон.
– Нет? Но… Инструмент, я смотрю, замечательный и… весьма дорогой. Палисандр. Вы простите, господин Эриксон, что я любопытствую. Просто я немного разбираюсь в этом, я сам, видите ли, бывший флейтист. Хотя, бывших флейтистов, пожалуй, не бывает, не так ли? Флейта – это тот инструмент, любовь к которому проносишь через всю жизнь, даже если в детстве тебя силой заставляли браться за него. Понимание флейты приходит с возрастом, но если уж ты её понял…
– Да, – неловко кивнул Эриксон. – Да, вы правы.
Он начинал догадываться, что оживлённый интерес Кёля вызвали не столько музыкальные способности Эриксона, сколько несоответствие дороговизны флейты и обстановки этой квартиры. Теперь, после слов собеседника, он и сам получил новую тему для размышлений: откуда у бедняка Скуле взяться такому инструменту? Это, конечно, если гость – действительно некто Мартин Кёль и к этому дому не имеет никакого отношения и разбирается во флейтах. А если он член шайки Клоппеншульца, то над его словами ещё тоже предстоит хорошенько поразмыслить.
– Знаете, что интересно, – продолжал Кёль, остановившись у двери, чтобы застегнуть плащ. – Особый интерес к флейте испытывают почему-то люди с техническим или математическим складом ума – ну, в общем, не с гуманитарным. Не замечали? Вот вы – инженер. А один мой знакомый, всю жизнь занимается математикой… Он тоже страстный любитель флейты, прекрасно на ней играет. Ну, меня в расчёт не берём, хотя по образу мыслей я тоже скорее технарь… Прощайте, господин Эриксон, всего хорошего.
В открытую дверь Кёль буквально выскочил, с такой поспешностью, будто за ним гнались. Эриксону показалось, что его посетитель глубоко и с облегчением вздохнул, направляясь вниз по лестнице.
– Всего доброго, – сказал он ещё раз, оглянувшись уже на марше.
Слава богу, он не произнёс его имени, настоящего имени. А то и Бегемотиха и снова маячащий на лестнице Йохан безусловно услышали бы.
В следующее мгновение внезапный наплыв страха перед тем, что он снова останется один в этом доме, а кроме того, родившаяся уверенность в том, что человек, назвавший его настоящим именем, не может быть членом банды Клоппеншульца, заставили Эриксона окликнуть уходящего:
– Подождите, господин Кёль, я с вами. Решил немного прогуляться.
Кёль оглянулся на устремившегося следом за ним Эриксона, удивлённо поднял брови, смерил его взглядом с головы до ног:
– Простите… Вот так? Вы пойдёте в этом?
Эриксон оглядел себя. Да, его костюм, в котором он проспал две ночи, имел не самый свежий вид. Кроме того, на нём были только мятые брюки и давно утратившая вид рубашка, а на улице шёл дождь. Следовало набросить хотя бы пиджак, если уж плащ он где-то потерял в ту злосчастную ночь. Чёртова прачка, сколько она будет возиться с его костюмом?
– Я сейчас, – торопливо пробормотал он, поворачиваясь обратно. – Господин Кёль, я сейчас, буквально одну минуту, дождитесь меня.
И устремился в квартиру. Под задумчивым и недоумевающим взглядом Кёля долго не мог подобрать ключ. Наконец ворвался в прихожую.
Флейта. Она так и лежала на кухонном столе. Эриксон схватил инструмент, бросился в гостиную.
Его посетители были правы: теперь, вдохнув немного свежего воздуха, он явственно ощущал омерзительный запах стоящий в квартире. Не сильный, но тошнотворный запах разложения.
Он метнулся в спальню, положил флейту на стул схватил костюм, вернулся в гостиную, подбежал к окну и распахнул его настежь, с удовольствием вдохнув воздуха, насыщенного запахами осени и дождя.
Эриксон подозревал – да что там, он был уверен! – откуда идёт этот тошнотворный смрад, который, кажется, нарастал с каждой секундой, несмотря на распахнутое окно, и готов был удушить. Шкаф. Конечно, запах шёл из шкафа.
«Да уж, так воняют пресловутые скелеты в шкафу», – усмехнулся он.
Попытка пошутить не ослабила натяжение его нервов, вызванное уверенностью в том, что рано или поздно ему придётся подойти к этому шкафу, вынуть бумажную закладку и, распахнув скрипучие створки, заглянуть внутрь. Что он там увидит? Об этом лучше не думать.
Кёль. Надо было бежать, он и так слишком долго заставляет доброго Кёля ждать.
И тут же, выглянув в окно, чтобы сделать ещё глоток воздуха, он увидел своего гостя, который торопливо переходил улицу, направляясь в сторону площади и на ходу раскрывая зонт.
– Кёль! – закричал Эриксон с тоской в голосе. – Господин Кёль, подождите!
Но тот уже отгородился от него чёрной плоскостью зонта и, кажется, прибавил шагу, почти перейдя на трусцу.
– Проклятье! – зарычал Эриксон, выходя из себя. – Будь ты проклят, мерзавец!
Ладно, как бы то ни было, бегство Кёля не отменяет его намерений покинуть дом. И он сделает это прямо сейчас.