Варнак

    Она будто почуяла, или вспомнила что-то, велела:

– На колени, руки за голову!

    Пастырь усмехнулся. Но видя, как посерьёзнело её лицо, послушно положил руки на затылок и медленно опустился на колени.

    В следующий момент она быстро дёрнула стволом вверх, пальнула, вернула ствол обратно, беря в прицел голову Пастыря. Он невольно вздрогнул от выстрела, матюкнулся.

– Фи! – наиграно покривилась она. – Вожатый, а матерится.

    Сейчас на её сигнал прибегут мальчиши-плохиши – это ясно же. Надо действовать.

– Так у тебя пистолетик не игрушечный, что-ли? – Пастырь удивлённо поднял брови. – Ай-яй-яй, девочка, разве можно детям носить настоящее оружие!

– Типа крутой, да? – произнесла она, дёрнув губами. – Ничего, Хан тебя быстро…

– Хан? – переспросил он, готовясь, прикидывая расстояние. – Это кто?

    Но девочка была не проста. Она уловила что-то в блеске его глаз, сделала шаг назад, выходя за границу света, падающего из каморки. Ответила тихо и напряжённо:

– Узна́ешь.

– Я сына своего ищу, – сказал Пастырь, прикидывая, как бы можно было её обезоружить. – Вадиком зовут.

    Сейчас между ними было метра три. Заговорить зубы, рвануться в сторону, выдёргивая обрез?.. Но стрелять в неё Пастырь не будет, не-а, не будет. Стрельнуть в эту девчонку – это же… это… Нет!

– Не там ищешь, – отозвалась она.

    А добраться до неё сейчас он вряд ли сможет. А пока сможет, так она пальнуть успеет пару раз. Пулять будет в панике конечно, но чёрт его знает – вдруг, попадёт.

– Он в лагере был. В Сосновке, – говорил он между тем. – Ровесник твой, наверное. Ему вот-вот шестнадцать стукнет…

    Можно продавить психику, но это долго, а тут с минуты на минуту будут её кореша. Фонариком ей в голову?.. Синяк будет, ну в худшем случае приконтузит немного…

– Там многие были, – ответила девчонка с нарочитой ухмылкой. – Они и сейчас там.

    Интонация последних слов нехорошо кольнула. Недобрая девочка. То ли слишком по-взрослому циничная, то ли…

    Пастырь крутнул в руке фонарь, поворачивая его ребром, удобно перехватывая пальцами за выступ светильника.

– Тебе никто не сказал, что сюда нельзя ходить? – спросила она.

– А что такое? – удивился он, примеряясь бросать.

    Со стороны платформы послышался топот бегущих ног, потом мальчишеский голос окликнул:

– Стрекоза! Позвучи!

    Стрекоза небрежно уклонилась от летящего ей в голову фонаря (на самом деле – нет, не в голову, высоко взял), опередив Пастыря на долю секунды. Ему несподручно было бросать, и торопился уходить в сторону, так что прочитать начало его рывка успела бы и кенгуру, а прицельность оставляла желать лучшего.

– Здо́рово! – иронично произнесла Стрекоза, когда он, сделав кувырок влево и вперёд, больно ударившись плечом о какую-то железяку, поспешно вскочил и тут же зацепился ногой за торчащий из земли металлический прут, едва не повалившись обратно.

– Я репетировал, честно, – буркнул он, шипя, растирая голень и благодаря бога, что девчонка оказалась не истеричкой и не начала палить, а то сняла бы с одного выстрела, пока он тут из себя Рембо изображал. Ниндзя хренов…

– Стрекоза! – позвал тот же голос и тут же произнёс недоумённо: – Оппачки!

    Из-за угла вывернули трое пацанов. Когда они ступили в слабое облако света от сторожки, Пастырь смог их немного разглядеть. Самому старшему годиков – как Стрекозе, как его Вадьке. Ну, может, постарше на год. И, хотя ростом особо не вышел, но крепкий. Двум другим от силы лет по четырнадцать. Все в банданах. У старшего в руках «калаш», у младших – «макарычи»; один ещё держит горящий факел.

– Мясо! – восторженно продолжал старшой. – Здоро́во, мужик!

– Здравствуй, мальчик, – кивнул Пастырь.

    Салажня прыснула, старший загоготал.

– Прикольно! – хмыкнул он, подходя к пленнику. Подойдя, остановился, чтобы на секунду заглянуть в глаза, и внезапным незаметным движением пнул Пастыря в колено. Отрок был в кроссовке, поэтому, хотя и попал он хорошо, но Пастырь устоял. Только нога предательски слабо задрожала, но он не позволил ей подломиться.

– Не пинай меня больше, мальчик, – усмехнулся Пастырь. – А то я тебя ударю и убью. Нечаянно.

    Пацан, не отвечая, потянул сквозь зубы воздух, ощерился, двинул автоматом в живот. Ну, это пожалуйста, это сколько угодно: Пастырев пресс не всякий мужик пробьёт. Он снова усмехнулся, глядя на малолетку сверху вниз. А тот недобро стрельнул глазами, отошёл к Стрекозе, которая уже спрятала пистолет за пояс джинсов, стояла, сложив руки на груди и улыбаясь. И непонятно было, то ли она своей улыбкой подыгрывает этому щенку, то ли насмехается над его беспомощностью.

– Откуда этот бык тут взялся? – спросил у неё шкет.

– Говорит, наш новый вожатый. Пастух его зовут.

– Только не Пастух, а Пастырь, – поправил варнак.

– А-а, – протянул пацан, потянув носом и сплёвывая, старательно изображая из себя взрослого деловитого парня.

– Угу, – кивнула Стрекоза. – Весёлый дядик.

– Главное – здоровый, – непонятно и гнусно усмехнулся шкет, оглядывая массивную фигуру Пастыря. – Ну чё, мужик, пойдём. Повеселимся.

– Пойдём, – кивнул Пастырь, перенося вес на подбитую ногу, проверяя, не захромает ли. Впадлу было бы хромать перед этими…

12. Ханство

    Двое младших по бокам, старший сзади, они повели Пастыря по платформе в сторону вокзала, из которого уже высыпала кучка шпаны. Стрекоза осталась в сторожке ждать смену. Маячил проснувшийся часовой на мосту, «аист» тоже подошёл ближе к краю крыши, чтобы видеть перроны, и теперь через оптику разглядывал идущих.

    Боеготовность у шпаны таки присутствовала. На сигнал Стрекозы подмога прибыла довольно быстро и заспанного вида не имела. Нельзя недооценивать потенциального противника. Его лучше переоценить.

    Противник?.. Мелюзга.

    Однако, зубастая мелочь-то.

    Пастырь с интересом рассматривал кодлу, собравшуюся у раскочегаренного костра: человек пятнадцать, в основном совсем мелкота, лет по десять-тринадцать, но есть и двое взрослых – по виду не меньше семнадцати. Оба с автоматами на плече, в трениках и мешковатых куртках, в кроссовках. У всех на головах банданы, все коротко или под расчёску острижены. Подходящих они встречали полной тишиной, любопытными взглядами. Уже когда Пастырь поднялся на плиты площадки перед вокзалом, кто-то из шпаны присвистнул:

– Во горилла!

    Подвели к костру, шпана раздалась, окружая, с любопытством разглядывая. Старшие встали напротив, оценили взглядами фигуру, лицо.

– Это чё за перец? – спросил один – плотный, прокачанный, с недавним шрамом над бровью.

– Пастухом зовут, – ответил старший из конвоиров, выступая вперёд, присаживаясь у костра, прикуривая от головешки сигарету. – Стрекоза его почикала.

– Не хило, – кивнул второй. – А почему не завалила?!

– Ну ты у неё и спроси, – огрызнулся конвоир.

– Спрошу.

    Он подошёл к Пастырю, рывком опустил молнию его куртки.

– Ни х*** себе! – воскликнул, вытаскивая из петли обрез. – Эй, Чомба, ты его не шмонал, что ли? Смотри!

    Конвоир обернулся, присвистнул.

– Х***ли ты свистишь, урод! – прикрикнул первый, вынимая из петли штык-нож и бросая к костру. Сорвал сумку с патронами, быстро и умело обыскал, выбрасывая на асфальт медицину. Только жгут из-под ремня не снял – не заметил, или не понял, что это такое. Неприязненно бросил Чомбе: – В наряд пойдёшь за тупость, лох!

– Слышь, Меченый, а чё я-то, – оскалился Чомба. – Его Стрекоза взяла.

– Реальный лох, – кивнул Пастырь. – Стрекоза грамотная девка, а этот – лох.

– Тебя кто-то спрашивал, мясо? – прищурился старшой.

    Он по-деловому, небрежно рубанул Пастырю под дых. Удар был резкий, тренированный, хорошо поставленный, со скруткой, с выдохом и без заноса. Ожидалось, что Пастырь сейчас сложится пополам, выпучив глаза и хватая ртом воздух. Пацан даже отвернулся и отошел деловито, для пущего эффекта. Но Пастырь принял удар шутя. На зоне его покрышками били и – ничего, только с ног сбивали.

– И я не Пастух, а Пастырь, – сказал он спокойно, как будто ничего не произошло, даже не взглянув на бившего. – Пришёл проситься в вашу шоблу.

    Второй встречавший гоготнул, произнёс почти одобрительно:

– Мощный бык.

    Вслед за ним загоготала шпана – над удивленным видом Меченого и над репликой Пастыря. И только Чомба, змеёныш, смотрел в прищур, курил и сплёвывал в костёр. Злобный гадёныш, сразу видно.

    Сила – штука такая, силу все уважают. Особенно же – вот такие кодлы. Силу и невозмутимость. Хотя тоже важно не перестараться, а то можно взбесить, и тогда набросятся и забьют – из упрямства, из желания доказать, что сильнее. Нужно временами показывать, что ты не супермен, что тебе тоже страшновато, что ты признаёшь их стаю. Тем эффектней будет смотреться равнодушное спокойствие.

– Ага, – озадаченно согласился бивший. – Хану он понравится.

– Да хан его заломает как нех*** делать, – выдали из толпы.

– Не матерись, мальчик, – обратился Пастырь к говорившему, пацану лет десяти, глазастому и юркому. В толпе заржали.

    В вокзальной двери показался выбритый наголо пацан лет четырнадцати, с факелом.

– Ну, долго вы? – бросил он старшим. – Хан ждёт.

    Всей кодлой Пастыря завели в здание вокзала. Налево пустующий и тёмный кассовый зал. Направо – зал ожидания, освещённый факелами, приделанными к стенам. Все кресла собраны и расставлены вдоль трёх стен. Четвёртая занята кое-как сколоченными нарами на которых набросаны матрацы и тряпьё, рядом стоят несколько столов из вокзального буфета. В центре зала, в кресле, раскинулся парень лет восемнадцати-двадцати, крепко сбитый, плечистый, жилистый, с косичкой, с лицом то ли киргиза, то ли узбека, в чёрных шароварах, в чёрной спортивной куртке с капюшоном. Сидел и разглядывал покрытые тёмно-зелёным лаком ногти на руках. Вокруг и позади него расселись прямо на полу человек двадцать – пацаны и девчонки самого разного возраста, но в основном взросленькие уже, от четырнадцати до семнадцати. Все в неизменных красных банданах; у тех, кто с голыми руками, видна на запястьях одна и та же татуировка в виде заполненного чем-то круга. Пастырь с надеждой обежал взглядом их лица, но никого похожего на Вадьку в неверном свете факелов не увидел.

    Его подвели, поставили перед Ханом, окружили. Один из старших сопровождающих вытолкнул вперёд Чомбу, заставил его опуститься на колени, положил перед ханом обрез, штык-нож, патроны.

    Хан молча посмотрел на стоящего на коленях, перевёл взгляд на старшего. В сторону Пастыря он даже не покосился.

– Не ошмонал, – пояснил тот, что принёс оружие.

    Хан кивнул.

– Двадцать, – произнёс он спокойно, почти равнодушно. – И в колхоз на трое суток.

– Хан, я не… – загундел было Чомба, но ему не дали договорить, подняли за шкирку, утащили.

    В полной тишине Хан ещё пару минут внимательно рассматривал ногти. Потом, наконец, вздохнул, уставился на Пастыря. Взгляд равнодушный, ничего не выражающий, даже скучающий, словно стоящий перед ним массивный орангутаноподобный мужик давно уже набил оскомину. Пастырь холодно и спокойно встретил взгляд его чуть раскосых глаз. Пару минут они разглядывали друг друга. Наконец варнаку надоела эта бессмысленная игра в гляделки. Парень был с характером; Пастырь понял, что взглядом его не задавишь, что он фигура действительно серьёзная – пожалуй, единственная пока серьёзная фигура во всём этом сборище. Варнак, усмехнувшись, перевёл глаза на окружающих:

– Здравствуйте, дети.

    Хан стрельнул взглядом куда-то за спину Пастырю, и оттуда немедленно прилетел удар по почке. Пастырь хэкнул, перекосился на бок, переводя дыхание, морщась.

– Запомни, мясо, – изрёк Хан. – Говорить ты будешь только когда я тебя о чём-нибудь спрошу.

    Голос у него был несообразно комплекции высокий; говорил он без акцента, небрежно, без выражения, а сказав, снова принялся лениво разглядывать ногти. Позёр хренов.

– Ну так спрашивай, – ухмыльнулся Пастырь. – Поболтаем.

    И тут же, получив удар в затылок – автоматом, наверное, – повалился вперёд, на колени. Затряс головой, отфыркиваясь, как конь. На ладони, которой он ощупал затылок, осталась кровь. Поднялся, обернулся посмотреть, кто его бил. Это был всё тот же, что врезал ему поддых у костра – Меченый. Пацан бегло улыбнулся в ответ на взгляд Пастыря, развязно подмигнул.

– Зачем пришёл, разбудил нас? – спросил наконец Хан, отрываясь от ногтей, которые зелёно поблескивали в тусклом факельном свете.

– Хочу быть в вашей шайке, – отозвался Пастырь. – Заодно посты проверил.

    Никто не засмеялся, не произнёс ни звука. Здесь можно было звучать только по команде Хана или вслед за ним. В лице главаря ничего не изменилось.

– На крыше часовой – спит, – продолжал Пастырь. – На мосту – спит. Одна Стрекоза не спала, да и то, может, потому что пописать захотела.

    Этого восемнадцатилетнего козла нужно сломать. Но сломать его будет нелегко, а может, они и вообще шанса такого не дадут. Но если дадут, нужно внести в ряды этой шпаны сумятицу и хаос, дать им понять, что командует ими неумелый лох и балбес, что Пастырь – это как раз тот человек, который им нужен.

– У нас не шайка, – спокойно проговорил Хан. – Ты не ответил на вопрос. Зачем пришёл сюда? Сюда никто оттуда не ходит.

– А я не оттуда, – улыбнулся Пастырь. – Я – туда.

    Удар автоматом пришёлся по ключице. Боль была зверская. Пастырь, морщась, покрутил плечом – проверил, нет ли перелома. В лицах многих из сидящей вокруг шпаны он с удовлетворением заметил удивление и почти восторг.

– Зря ты так, мясо, – спокойно констатировал вожак. – Может, кого-нибудь из младших ты и удивишь своей крутизной, но зачем тебе это? Ты умереть пришёл?

– Да нет, пока не собираюсь, – постарался улыбнуться Пастырь. – Просто хотел к сыну поближе быть, если честно.

    Шайка оживилась, запереглядывались, зашептались.

– А яснее? – в голосе Хана впервые зазвучало что-то похожее на интерес. Он достал из кармана шаровар пачку сигарет. Кто-то из сидящих на полу поблизости услужливо чиркнул спичкой, поднёс.

– Сына ищу, куда яснее-то, – охотно ответил Пастырь. – Он в лагере был, в Сосновке.

– Хм, – Хан пару раз затянулся, потом обвёл рукой зал. – Здесь все. Почти. Видишь его?

– Нет, – покачал головой Пастырь.

– Есть ещё десяток человек – на постах и в нарядах. Как зовут?

– Вадька. Вадим. Пятнадцать лет.

    Хан вопросительно посмотрел на одного из сидящих рядом. Тот пожал плечами, отрицательно помотал головой:

– Двух Вадиков знаю, – сказал он, кивая в толпу. – Оба здесь. Салаги.

– Слышал? – обратился Хан к Пастырю.

    Тот кивнул, до боли сжимая зубы, так что желваки прокатились под щеками как два камешка. Нет Вадьки. Нет…

– У нас вообще-то имён нету, – медленно и жёстко проговорил Хан. – У нас будет другая жизнь, в которой те погоняла, которые дали вы, ублюдки, нам не понадобятся.

– Мы, ублюдки – это кто? – Пастырь мрачно заглянул в раскосые глаза.

– Вы, старичьё, которое просрало этот мир, – произнёс Хан заученную фразу. – Вы всё просрали и за это ответили. Из-за вас, из-за вашей тупости, эгоизма и жадности, всегда страдали и мы. И теперь почему-то должны страдать. Ну, ничего. Скоро всё кончится. Остатки вас передохнут, и тогда начнётся наше время.

– Угу, – кивнул Пастырь. – И вы будете другие – лучше и мудрее нас.

– Да, – серьёзно кивнул Хан, игнорируя иронию.

    Так значит ты, чурбан недорослый, Тохтамыш хренов, не просто царёк здесь, подумал Пастырь. Ты, стало быть, идеолог нового мира? Ну-ну…

– Сначала город этот будет наш, – продолжал Хан. – Потом вся страна. Мир.

– Ух ты! – ухмыльнулся Пастырь.

– Болячка, которую вы придумали, вас же и убила, – Хан кивнул. – Потому что вы больше не нужны. Вы зае**ли!

    Он бросил окурок под ноги, придавил, потянулся, похрустел пальцами.

– Ладно, мясо, с тобой всё ясно. Надо идти спать.

– А с ним что? – спросил кто-то сзади.

– Завтра решать буду, – отозвался Хан. – Сначала покажем ему остальных. Потом решу.

– А пока – в мясницкую?

– Ещё чего! В загашник. И часового.

    Шпана начала подниматься, кто-то потянулся к нарам, кто-то на улицу – курить, а те, что постарше, пошли вслед за Ханом на второй этаж. Один из тех же двух конвоиров ткнул Пастыря в спину стволом, прикрикнул:

– Давай, бычара, двигай!

    Его провели через тёмный кассовый зал, через дверь в административную зону – в помещение полицейской дежурной части, тесное, два на два, с выбитым окошком у пульта, с кособоким письменным столом и парой стульев. Там втолкнули в тёмный обезьянник, задвинули задвижку на решётчатой двери, навесили замок, взятый из стола. Разожгли стоящую на столе керосинку.

     Можно было, конечно, по дороге стукнуть их лбами, забрать «калаш» и пойти наводить шухер. Но Пастырь не торопился. То, что можно, по идее, решить миром, нужно попробовать решить миром. А шансы на мирный исход есть. Какие-нибудь шансы всегда есть. Не стрелять же в эту мелюзгу, заигравшуюся, пляшущую под дудку двадцатилетнего урода.

    Трещала голова, затылок распух. Ныло плечо. Пастырь опустился на скамейку у стены, поморщился, поматерился немного шёпотом.

    Минут через пять подоспел охранник – шкет лет пятнадцати, щуплый, белобрысый и недовольный тем, что придётся сидеть тут вместо того, чтобы спать. Из провинившихся, наверное. Сопровождавшие похлопали часового по плечу, ушли.

– Здравствуй, мальчик, – поприветствовал Пастырь пацана.

– Да пошёл ты, – отозвался тот.

– Да как же я пойду, – усмехнулся Пастырь. – На двери-то – замок.

– Заткнись ты, мясо, – окрысился пацан, падая на табурет, кладя на стол «макарова». – Заключённым разговаривать нельзя.

– Почему вы зовёте меня «мясом»?

– Ты и есть мясо.

– В каком смысле?

– Во всех. Иди на, короче.

    Пастырь несколько минут разглядывал пацана через решётку. Салага откинул голову на стену, закрыл глаза, дымил сигаретой, подёргивал ногой, мычал что-то себе под нос, старательно кося под крутого отвязного парня.

– Нехороший ты, пионер, – огорчённо произнёс варнак, укладываясь на скамейку – спать.

    Пацан приоткрыл глаза, с деланной иронией посмотрел на Пастыря. Выпуская дым, сплюнул сквозь зубы. Ничего не сказал.

13. За светлое будущее

    Спалось плохо, беспокойно; снилась всякая дрянь. Проснувшись, как обычно, в половине седьмого, Пастырь посмотрел на охранника. Тот дрых, упав головой на стол, распластав по нему руки, едва не уронив пистолет на пол. По вокзалу стояла тишина если не считать редких крысиных или мышиных шорохов да кашля, едва-едва доносящегося сюда из зала ожидания. Пастырь сел на скамье, помассировал отлёжанную шею, потряс головой. Потом размялся потихоньку, стараясь сильно не пыхтеть, чтобы не разбудить своего охранника. Сел на скамью, прижался затылком к холодной стене обезьянника.

    Хан… Серьёзный юнец, или очень хочет таким казаться и натягивает на себя маску батьки Махно. Кто он? Ему самое меньшее восемнадцать, а скорей и все девятнадцать-двадцать. Если он и из лагеря, то был там, наверно, кем-нибудь типа вожатого. Или из обслуги. Он или не он затеял в лагере шухер, но без него, скорей всего, не обошлось. Теперь собрал вокруг себя шпану, загадил им мозги какой-то дрянью, какой-нибудь наспех придуманной теорией, собранной из своих обид, бессилия и дури. Использует их как хочет. Хотя… как он может их использовать? Какая ему польза от них? Разве что, они – его шанс выжить, въехать в рай на их тощих мальчишеских закорках; хоть какая-то видимость стены, за которой он прячется.

    Внезапно Пастырь прочувствовал и понял, что по сути он не имеет права вторгаться в судьбу этой шпаны. Дети выживают как могут, цепляются за жизнь. Они вполне естественно сбились в стаю, держатся друг за друга. Разбей эту стаю, разбросай их по одному-два, и они погибнут. Какими бы идеями ни руководствовался Хан, однако именно благодаря ему все эти пионеры пока ещё живы; он держит их как умеет, они нужны ему. Они прикрывают его жизнь, а он организует их и даёт им хоть какую-то дисциплину, без которой ватаге не выжить – вот такой симбиоз.

    Предположим, Пастырь влезет в их дела, освободит их от царька, поубивает самых отпетых, даст шпане волю. И что?.. Да ничего. Они погибнут. Вся эта шелупонь десяти-шестнадцати лет погибнет. А если кто-то и выживет, то только потому, что найдёт себе нового хана. Таков закон: стае нужен вожак, и чем вожак опытней, тем больше у стаи шансов выжить. Самый опытный (по крайней мере, кажется таким) здесь – Хан. Если убрать Хана, нужно самому стать вожаком этой кучки малолеток и повести их к светлому будущему. Но ему это не надо. Пастырь не воспитатель; не готов и не хочет им быть. Максимум, что он мог бы себе позволить, – это наладить с пионерами дипломатические отношения, если бы остался в Михайловске…

    А ведь эта кучка подростков – действительно будущее. Не всей страны, конечно, но как минимум одного конкретно взятого района. Это они заселят город, когда всё уляжется. Это они будут плодиться и размножаться (Пастырь насчитал вчера не меньше десятка девчонок) здесь, создавая новое человечество – устанавливая свои законы, осваивая законы жизни в новых условиях и практически с нуля; защищая своё племя от пришлых, переосваивая, перестраивая, переучиваясь, переосмысливая, пере…

    А Пастырь здесь лишний. Он не нужен им, как и они не нужны ему – слишком они разные. Конфликт поколений, туда его в заднюю дверь… И вообще, Хан ясно дал понять, что Пастырь – пережиток прошлого, один из тех, кто всё сломал, испортил. Мясо, одним словом.

    Поэтому, если среди пионеров Вадьки действительно нет и никто о нём ничего не знает, Пастырю нужно тихо-мирно уйти от них и двигать в Сосновку, в лагерь. И дай бог ему не найти там Вадьку среди мёртвых!

    Уйти… Отпустят ли?.. Вряд ли…

    И всё бы ничего… Ладно, согласен, вы – будущее; ну и хрен с вами, живите. Но ведь вы, сучёныши, неправильно свой мир строить начинаете – не так и не с того. Вы ведь с того начали, что людей убиваете, воды их лишаете, шансов и права лишаете. Вы с того начали, что убиваете, добиваете своё прошлое. А ведь говорил же Расул: если ты сегодня выстрелишь в прошлое из пистолета, то завтра будущее выстрелит в тебя из пушки. А значит, нет у вас будущего, пионеры. Не-а, нет…

    Ну а что ты хочешь, выживает сильнейший, известно же. Диалектика, туда её в заднюю дверь, и закон природы. А против её законов переть – гнилое дело, как показывает практика.

    Так что же, правильно, значит, пионеры живут?..

    Чёрт его знает. Старой жизни не стало, а новая должна, наверное, житься по новым правилам. Бог тоже новый завет дал, когда ветхий реально обветшал…

    Часовой проснулся в начале девятого – вздрогнул, подскочил, очумело глядя на обезьянник, шаря рукой по поясу в поисках оружия. Приснилось, видимо, что-нибудь недоброе. Приснился, наверное, Пастырь, выходящий из клетки, чтобы свернуть ему голову.

– Что, мальчик, – не удержался варнак, – кошмары снились?

    Тот молча уселся на место, сунул в зубы сигарету, принялся тереть глаза и лицо, чтобы не видно было, что спал.

– А я всё равно расскажу, что ты дрых, как сурок, – усмехнулся Пастырь. – Никакой дисциплины!

    Сосунок прицелился в Пастыря из «макара», произнёс «д-дыщ-щ-щ!», прикурил сигарету.

– Кто тебе поверит, мясо, – пробормотал он, но в голосе его не было особой уверенности, а только бравада.

    Удавить бы тебя, щенок. Взять двумя пальцами-клешнями за горлышко и придавить – сначала слегка, чтобы ты обделался от страха, пионер грёбаный. Чтобы тут же и забыл ты, что́ такое пистолет и как из него в людей целиться, а помнил бы только как зовут твою мамку, какие пирожки она тебе пекла к обеду, да ещё правописание гласных после шипящих. Придавить, забыв, что не ты виноват в том, что у тебя в руке пистолетик, а не учебник геометрии; забыв, что ты ещё ребёнок…

    Ладно, спокуха. Живи покуда, пионэр. Жизнь тебя сама придавит…

    В девять пришли два вчерашних конвоира – привели смену караульному и полтора десятка пацанов разного возраста, бывших в нарядах. От них в тесной каморке сразу стало суетно и шумно. Вадьки среди них не было. Пастырь молча покачал головой в ответ на вопросительный взгляд одного из конвоиров, хотя тот и сам уже всё понял: ясно же, что Вадька заорал бы от радости, увидев отца.

    Или не заорал бы? Может, у них тут уже всё по-другому, а?..

– Часовой дрых, – сообщил Пастырь, когда вся компания собралась уходить. – Доложите Хану. Проснулся минут сорок назад.

– Э, ты чё, олень! – заорал постовой, оскалясь. А в глазёнках – испуг. – Меченый, не слушай, – добавил он, обращаясь к тому, что вчера бил Пастыря.

    Тот посмотрел в глаза варнаку, заглянул в глазёнки часового.

– Ладно, Дрысь, не суетись, – бросил он расхожую, наверное, фразу, значение которой было известно всем, потому что пацанва понимающе загоготала. – Разберёмся.

    Едва гурьба ушла и гомон пацанов затих в залах, откуда-то прибежала заполошная девчонка, шустрая четырнадцатилетняя салага.

– Привет! – бросила она Пастырю и уселась на коленки новому часовому – пареньку лет шестнадцати. Прежде чем Пастырь успел что-нибудь ответить, они уже вовсю целовались. Минут пять Пастырь наблюдал эту картину, безмолвно чертыхаясь на их пыхтение и чмоканье. Потом, когда пацана, видать, забрало и руки его полезли под девчоночий свитер, та резко слезла с его колен, бросила «ладно, я на кухню», подмигнула варнаку и, ощупывая прикушенную губу убежала, махнув дружку рукой, оставив его сидеть с торчащим под трениками стручком.

– Разврат! – проворчал Пастырь, осуждающе качая головой. – Ну, пионеры, блин…

– Чего ты там бормочешь? – вопросил часовой.

    Пастырь отмахнулся.

14. Хан

    Они с часовым, по кличке Тоха, только-только начали находить точки соприкосновения, только пацан успел рассказать, что он из Михайловска и жил почти рядом с Пастырем, на Мурманской, как явился Хан – один, без свиты.

– Что за базары? – хмуро обратился он к часовому.

    Тот поник, отмолчался, по знаку Хана вышел из дежурки. Царёк проводил его глазами, переставил табурет ближе к решётке, неторопливо уселся, уставился на Пастыря ничего не выражающим взглядом.

    Несколько минут молча рассматривали друг друга. Это была уже не дуэль взглядов – они только оценивали и примерялись. На мускулистой груди этого коренастого кривоногого казаха, или кто он там, под расстёгнутой до половины серой рубахой, виднелся свисающий почти до живота православный крест на золотой цепочке. И без того неширокие глаза от прищура совсем слились в щёлочки, под впалыми смуглыми щеками гуляли желваки.

    Хан вытянул из кармана пачку «Донского табака», спички. Неторопливо раскурил сигарету, протянул пачку варнаку; тот отрицательно покачал головой. Пастырь не торопился начинать беседу, понимая, что Хан не просто так сюда пришёл. Чего суетиться языком, если ясно, что у царька к нему разговор.

    А тот быстро затягивался, озирая утлое помещение дежурки, кое-как освещаемое тусклым светом керосинки, сплёвывал, скрёб щетину на скуле.

– Нет у нас твоего сына, – сказал он наконец, выпуская из носа дымные струйки.

– Угу, – кивнул Пастырь.

– Сам из Михайловска?

– Из.

– А что так долго не приходил?

– Идти было далеко.

    Хан дёрнул бровью, вдавил окурок в окрашенную синим стену, помахал рукой, разгоняя химическую вонь, буркнул:

– Поясни.

    Пастырь в двух словах рассказал ему, кто он, откуда и как.

– Не врёшь, – кивнул Хан, который всё это время внимательно слушал, не сводя с лица варнака своих чернооких щёлочек. – Это хорошо.

    Пастырь пожал плечами: а чего мне врать-то. А главное – перед кем.

– Ты, значит, много видел, – задумчиво произнёс Хан. – Можешь сказать, сколько живых осталось?

– Я их не считал. Но мало.

– Это хорошо, – кивнул Хан и ответил на удивлённый взгляд варнака: – Меньше народу, больше кислороду. Большую войну мы не потянем.

– А ты воевать собрался? – удивился Пастырь.

– Придётся, – невозмутимо кивнул Хан. – Всяко разно – придётся.

– А зачем?

– За жизнь. За новую жизнь. Будут несогласные. Все ведь не умрут. А жить хотят все. И жить хотят лучше других, и чтобы никто не мешал.

    Да он больной, подумал Пастырь, просто больной. А вслух сказал:

– Новый мировой порядок?.. Михайловск – столица нового мира. На мировом престоле – юный сын калмыцкой степи император Хан. Полста хмурых пионеров с калашами в руках стоят за его спиной у порога новой жизни.

    Хан не обозлился. Усмехнулся слегка, жёстко глянул в глаза.

– Ты этого не увидишь, мясо.

– Да уж не хотелось бы.

– Не увидишь.

– Убьёшь? – Пастырь прищурился с ухмылкой.

– Да, – просто и коротко ответил Хан.

– Почему?

– Не почему, а – зачем.

– Зачем?

– Пацанам есть надо. Но это не сегодня и не завтра, не ссы. У нас ещё две собаки в запасе.

– Ну, ладно.

    Замолчали. Хан всматривался, надеялся, наверно, увидеть страх в глазах варнака, искал слабину.

– Ты, мужик, зла на нас не держи, – сказал он через несколько минут молчания. – Мы ведь тебя сюда не звали, ты сам пришёл.

– Базара нет.

    Накинуть бы тебе сейчас на шею жгут, обвитый вокруг пояса. Он прилипнет сразу, стянет. Опешишь ты, выпучишь свои узкие бурятские глазёнки, задёргаешься, раскрыв рот, пытаясь заглотнуть воздуха…

    Если бы не решётка…

– Сегодня суд будет. Заодно и про тебя порешаем, – кивнул Хан, раскуривая новую сигарету.

    Суд?! Интересно-то как!

– Суд? – улыбнулся Пастырь. – А адвокат у меня будет?

– А как же, – пожал плечами Хан, словно не замечая иронии. – У нас всё серьёзно, мужик. Ты не думай, что мы просто банда какая.

    Да нет, конечно, вы не банда. Орда.

– И за что судить будете?

– За преступления против жизни. За шпионаж и… этот… – царёк поводил глазами, вспоминая слово. – Саботаж, короче.

– Вона как… И что будет, если меня оправдают?

    Хан подавился смешком, похлопал себя по животу, запустил в камеру струю табачного дыма.

– Ты больной? – спросил насмешливо. – Кто ж тебя оправдает!

– Ну а вдруг.

– Хм, – Хан задумчиво посмотрел варнаку в глаза, покачал головой, улыбаясь. – Тогда пойдёшь, откуда пришёл. Только без руки без одной.

– Чего?

    Хан развёл руками.

– Да, – подтвердил он. – Такая пошлина у нас.

    И добавил, снимая все неуместные вопросы и недовольства:

– Пацанам есть надо. А тебе без руки удобней будет.

    Так вот оно что. Это, стало быть, Михая судили и оправдали, что ли? Взяли «пошлину» и отпустили?

    А хан изучающе посмотрел в лицо долгим взглядом, дёрнул губами.

– Я бы тебя судить не стал, мясо, – сказал он. – Кончил бы тебя да и всё. Опасный ты. Но закон есть закон, не мне его нарушать. Ты – отец. Пацаны это чуют, ты им понравился. А мне это не надо. Потому что не наш ты, не правильный. Так что на оправдание не рассчитывай, мужик. Готовься к смерти.