18. Мясник
С Еленой Перевалов сошёлся почти за полгода до того, как всё рухнуло, до прихода в город бандитов, до того, как умер прежний главврач и на его место был назначен он. Познакомился случайно, через своих знакомых, живущих в одном с Еленой подъезде…
Да, да, Олег и Надежда. Волошины, с пятого, да.
Он справлял у них робкий и скучный Новый год – податься было некуда, а одному в своей холостяцкой квартирке, в чахнущем городе, сидеть не хотелось, вот и принял приглашение. У них же была и Елена.
Завертелось всё как-то сразу, быстро и сумбурно. Наверное, так оно и бывает в предвидении возможной скорой смерти, когда люди торопятся отхватить у жизни всё, чего она им недодала. Никаких разговоров о чувствах не было. Он понимал, что она просто тянется к мужскому плечу в трудное время, боится, цепляется за него, хочет ощутить напоследок ещё раз некое подобие простого и тёплого женского счастья. Ему она понравилась сразу, поэтому он не стал упираться – воспользовался её состоянием и старался дать ей взамен как можно больше.
В апреле она забеременела. Он сомневался, что всё вышло случайно – не девочка глупая поди. Она и не стала отрицать, призналась, что пошла на это сознательно.
Зачем? – спрашивал он. Улыбалась только и прятала глаза. Похоже, и сама толком не знала зачем. В панике, в крайне тяжёлых обстоятельствах, в предвидении смерти или больших несчастий люди порой совершают такие поступки, которых от них сроду не ждал никто. Да и сами от себя не ждали. Его попытку предложить аборт пресекла сразу и жёстко.
Он уговаривал её уехать в Полыгаево, где жили его родители, но Елена категорически отказалась.
В мае она отправила Вадима в «Гармонию», в лагерь, что под Сосновкой. Тогда Перевалов перебрался к ней, стали жить вместе. Продолжал ходить на работу, в больницу, хотя её уже дважды пытались взять штурмом, стреляли по ночам в окна, предполагая, видимо, что в палатах лежат больные с «краснухой». Но всех заражённых располагали в подвальных помещениях, спешно организовав там для них койкоместа. Там они и умирали один за другим, практически без присмотра и конечно без всякого лечения. Потому что никто не знал, как и чем их лечить, а врачи и медсёстры отказывались к ним спускаться. Больше всего страдали от налётов обычные больные. Впрочем, таких вскоре почти не осталось – только неходячие да совсем старики; остальные предпочли доболеть или умереть лучше дома, чем в «рассаднике заразы» и с риском получить пулю.
Потом, когда пришли бандиты, все оставшиеся больные, независимо от диагноза, были перебиты. Так же, как и персонал, находившийся на рабочих местах. У Перевалова в тот день, к счастью, был выходной после ночного дежурства. Когда он назавтра пришёл в больницу, всё уже было кончено.
А через два дня за ним явились. Виталий Георгиевич не знал, кто выдал его бандитам, откуда они проведали, где он жил в те дни. Пришли, когда Елены, слава богу, не было дома – она продолжала ходить на работу, да. Сильная была женщина, хотя и… хотя и не от мира сего немного. А может быть, в том её сила и заключалась.
– Вы, Пётр Сергеевич, зла на Елену не держите, – помолчав, произнёс Перевалов. – Она всё писем ждала от вас. Говорила, что вы умерли, что никогда больше вас не увидит, что… А сама верила и ждала, я ведь знаю. Женщина не может иначе… А виноват во всём я. Воспользовался.
– Короче, – бросил Пастырь.
В общем, его взяли, – продолжал Перевалов. Сказали, что он поедет с ними – им нужен был врач. Было у них много раненых, ну и на будущее, дескать. Деваться ему было некуда.
С бандитами он доехал до самого Спасска. Спасск оказался зрелищем ещё более ужасным, чем умирающий Михайловск. Там тоже хозяйничали бандиты – местные уголовники и дезертиры из стоявшей поблизости воинской части, организовавшиеся в некое подобие управы. Явившиеся из Михайловска бандюки им не приглянулись, завязалась между ними потасовка. Перевалов воспользовался случаем – сбежал, затерялся в переулках пригорода, засел в подвале старого трёхэтажного дома и не вылезал из него двое суток, дыша миазмами, исходившими от двух полуразложившихся тел и давно загнивших остатков пищи. Потом жажда выгнала его из укрытия и он, одуревший от голода, жажды и свежего воздуха, долго искал дорогу из города, блуждая по смердящим тухлятиной улицам, среди наваленных трупов, которые давно никто не убирал. Михайловску больше повезло – он продержался дольше, а у Спасска, видимо, агония началась значительно раньше.
Сорок с небольшим километров до Михайловска шёл почти пять дней, петляя по полям и рощам, подальше от дорог и деревень. Возле Ясеневки какой-то сумасшедший мужик с двустволкой устроил на него настоящую охоту. То ли с голоду уже помирал и решил полюдоедствовать, то ли просто головой тронулся от обстоятельств. Гнал Перевалова часа четыре, паля то в воздух, то вслед. А потом взял и застрелился. Виталий Георгиевич вернулся к нему, подобрал ружьё с последним оставшимся патроном.
В Михайловск войти так и не сумел. На карьерах встретил передовой отряд «пионеров». Те его взяли. Узнав, что он врач, убивать не стали.
Несколько дней он мотался с ними в качестве пленника и штатного доктора по окрестностям Михайловска, по всем деревням, где «пионеры» выискивали скотину и живых. Жилось им, кажется, неплохо. Во всяком случае, еды хватало. Потом они решились войти в Михайловск. Перевалов отговаривал Хана идти в город – в сёлах еды больше, говорил он, и вода есть, а в городе сейчас тяжко. Но у Хана были свои планы, не стал он слушать доктора. Хан молодец, конечно, держит мальцов в строгости, не даёт им погибнуть от их мальчишеской дури, от голода и болезни. Молодец. Но молод слишком, неопытен ещё, не всегда хватает у него ума правильно сориентироваться в обстановке. Перевалов помогал, как мог. У Хана достало сметки прислушиваться, не пороть горячку и не настаивать на своём, из глупого юношеского упрямства. В общем, у мальчишек были все шансы выжить.
– Угу, – усмехнулся Пастырь, кивая. – Хан – спаситель. Христос. Аллах акбар, вернее.
– Да, спаситель, – произнес Перевалов. – Для них он и впрямь спаситель, напрасно иронизируете Пётр Сергеевич. Вы ведь не знаете того, что знаю я.
– Ну-ну…
– Кстати, вы человек бывалый, толковый, сильный. От вашего содействия мальчишкам будет великая польза. Хотите, я поговорю с Ханом? А со временем вы могли бы занять его место. Мы бы с вами такую республику ШКИД построили!
Пастырь удивлённо взглянул на доктора. Тот, кажется, говорил на полном серьёзе. Смотрел на варнака вопросительно, ждал ответа.
Потом, видать, понял всё по Пастыреву взгляду, кивнул. Продолжал.
Вошли в город, оккупировали вокзал, начали обустраиваться. Виталий Георгиевич просил Хана, чтобы отпустил его сходить к Елене, узнать хоть, как она там. Не отпустил. Но позволил в сопровождении группы наведаться в больницу. Там, возле своего кабинета он и нашёл Елену. С трудом узнал – видать, она не меньше чем за неделю до этого умерла. Хотел похоронить, но пацаны не дали – обещали прикончить, если хотя бы подойдёт к трупу.
В общем, посадили его в эту вот клетку. Не доверяет Хан, сомневается, что не захочет доктор свободы. Хотя тот беседовал с вожаком по душам пару раз, объяснил, что целиком и полностью на его стороне.
– Вот, значит как? – прищурился Пастырь.
Лекарь пожал плечами.
– Нужно реально смотреть на вещи, Пётр Сергеевич. Всё изменилось. Жизнь рухнула. Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране. Нет ни правительства, ни полиции, ни прав, ни законов… Закон теперь один – кто смел, тот и съел.
И хохотнул над своей последней фразой, добавил:
– В буквальном таки смысле!
– И ты, значит, решил прибиться к «сильнейшему» – не улыбнулся Пастырь.
– Да. Выживаю, уж простите. Идти мне некуда. И незачем. Да и детей без присмотра оставлять нельзя. Они же погибнут. А это – будущее страны.
– Хреновое же у неё будущее, – покачал головой Пастырь.
– Другого – нет, – пожал плечами док. – Что посеяли, то и жнём.
– Угу…
Первые недели жилось хорошо. Была в запасе свинья, были куры, много муки и крупы. Водоканал сразу забрали себе, как советовал Перевалов, и поставили там постоянную охрану.
Потом оказалось, что город разграблен практически до нуля, что еды в нём нет никакой. А запасы таяли, потому что мальчишки, несмотря на призывы доктора, ни в чём себе не отказывали – ели вдоволь. Скоро остались одна мука да немного гречки с овсянкой. Пару раз повезло подбить собак… Доктор настойчиво предлагал Хану уйти из города – подальше, в деревню, до которой ещё не добрались горожане, не разграбили. Но у Хана были свои планы, он жаждал быть в центре, а не на периферии…
Однажды поймали караульных с водоканала на том, что они ели человечину – застрелили какого-то мужика, осмелившегося сунуться ночью за водой. Так и началось.
С тех пор появилась у Перевалова работа – осмотр и разделка убитых. Сами пацаны боялись этим заниматься – тошнило их.
– Странные они, – улыбнулся док. – Смешные мальчишки. Убить – это легко, а руку отрубить – бледнеют сразу и чуть не плачут. Хан уж и смертью грозил – бесполезно. Ну, я тогда… Я же хирург, что мне…
– Вызвался в мясники, в общем, – гадливо покосился на доктора Пастырь.
– В мясники? – хохотнул Перевалов. – Ну, получается вроде того… Да полноте, Пётр Сергеевич, не кривитесь вы так. Вы всё от старых представлений о жизни, о порядочности, человечности и чести отойти не можете. А ничего этого нет давно. Всегда ли был человек таким, каким вы его привыкли представлять? Да нет, конечно! Жрали друг друга за милую душу! И в двадцать первом веке жрали, мумба-юмба там всякие; да и не только они. Это когда человек мало-мальски лучше жить начинал, так становился он гуманным. В кавычках, конечно. А как только прижимало, так опять озверевал и готов был на всё, лишь бы жизнёшку свою ненужную сохранить. Вспомните историю-то, учили же небось.
– Складно чешешь, – покачал головой Пастырь. – И что? Не тянет из клетки, на волю-то?
– А что там делать? Какая воля, помилуйте! Променять одну клетку на другую призываете?
– Ясно… Так, значит, и будешь людей разделывать, пока самого не сожрут? А сам-то, небось, тоже пробовал? Человечинку.
– Можете меня убить, – упрямо дёрнул подбородком Перевалов.
– Могу, конечно, – усмехнулся Пастырь. – И даже должен, по идее, согласись.
Мясник устало пожал плечами, отвернулся.
– Угу, – покачал головой варнак. – Угу… Ну ладно, стало быть. Будем думать, что с тобой делать, работник пищепрома ты наш, туда тебя в заднюю дверь.
Доктор усмехнулся.
– Вы бы о себе подумали лучше, – ответил не без сарказма. – А то ведь у вас сейчас все шансы попасть к, как вы изволили выразиться, мяснику. В эту клетку никого просто так не садят. Вас, можно сказать, на первичный осмотр привели, хе-хе…
И, улыбнувшись, успокоил:
– Но вы не бойтесь, Пётр Сергеевич. Не всё сразу. Наркоза пока ещё хватает… Крови, правда, нет, сами понимаете. Но вы мужчина крепкий, а я, в свою очередь, постараюсь минимизировать потерю крови… В общем, сначала ампутация рук, потом – ноги. Так что поживёте ещё.
19. За крутизну
Тут за Переваловым пришли. Ведро открыл дверь, поморгал глазами на распухшую физиономию доктора, произнёс «Ни х** себе!» Потом махнул: на выход! Доктор закивал мелко, улыбнулся, бросил быстрый взгляд на варнака. Ушёл.
А Пастырю поесть принесли. Миску овсянки – на две ложки – да кусок сухой подгорелой лепёхи. Зато чаю налили от души – целую здоровенную алюминиевую кружку. И сахара наложили столько, что язык к нёбу прилипал. Наверное, чтобы мясо стало послаще, – усмехнулся Пастырь.
Вот же шпана! Она и есть шпана: сами без сладкого не могут, так думают, что все должны по шесть ложек сахару в кружку класть…
Поел и долго сидел, уставясь в одну точку, осмысливая происшедшее с ним сегодня.
Перевалов удивил. Судьба, сведшая с доктором, удивила конечно, но ещё больше – сам эскулап. И это с таким-то дрищём, туда его в заднюю дверь, Ленка спуталась! Эх, дура баба… Забеременела… Совсем, видать, головой поехала тут одна, с перепугу.
Ну, да ладно, дело прошлое, что ж теперь. Теперь, Ленусь, ничего уже изменить невозможно. Ты там, на небе, за Вадьку замолви словечко. Хотя… Вряд ли тебя слушать станут, грешницу-то. Ты себе, по глупости бабьей, и в рай дорогу отрезала. Эх!..
А его, Пастыря, значит, как собачку, как скотину какую, решили на корм пустить. Угу… Только скотину сразу забивают, а его будут по частям съедать. Ну да, понятно, холодильника-то нет.
Только всё равно он сомневался! Сбрендил Перевалов, с ума съехал давно от страха за бесполезную свою жизнь, от поминутного ожидания смерти. Сбрендил, вот и выдаёт свои фантазии за действительность… Враньё, враньё…
«А ты сам-то веришь в то, что это враньё?» – спросил внутренний голос.
Да нет, конечно, – пораздумав ответил Пастырь. – Не врёт мясник. Ты, Пастырь, теперь – заготовка. Впрок. Мясо ты одним словом.
А значит, нужно из этого загона выходить. Вадьки здесь нет и не было… Если не врёт мясник. Что-то в его лице было не так, когда спросил Пастырь про сына.
Вадька… Где ты, сынок, а? Где искать тебя, Чекурёнок?
Протопали по коридору чьи-то шаги. Хлопнула дверь в конце, та, деревянная. Уж не готовятся ли? К разделке.
Надо уходить. Надо было уже уходить. Ещё когда хавчик принесли, надлежало стукнуть пацанов лбами, забрать «калаша» и выбираться из этого рассадника людоедства. Особых проблем с уходом быть не должно. Детвора, похоже, только с виду, со стороны, кажется крутой организованной бандой. А изнутри – обычная пацанва, с немного перекошенными от страха и вредного влияния мозгами. Мозги можно вправить на место, это не беда. Не всем, конечно, но – большинству. И дисциплина… Какая там к чертям дисциплина! Держится всё только на страхе перед Ханом и его кликой. Убери Хана – такое начнётся!..
Вот. Вот, в том и загвоздка. Уйти надо так, чтобы не было потом мучительно больно и тревожно за эту шелупонь.
Ну а если препятствовать попробуют, если серьёзно остановить захотят, то… Ничего не поделаешь, значит. Значит, судьба у них такая. Но число жертв Пастырь постарается, как выразился мясник, минимизировать. Бить будет только самых отъявленных и отчаянных. И только в крайнем случае, если совсем уж подопрёт. По ногам будет бить, по рукам. Одиночными. Доктор у них есть – вы́ходит.
Хотя, мясника, по-хорошему, тоже надо вытаскивать отсюда. Или убивать гада.
Снова протопали за дверью шаги. Послышался приглушённый разговор. Потом смех. Девичий.
Девчонки… Бог даст, хоть они-то не станут ни во что вмешиваться, цыпухи. Хотя… если такая, как Стрекоза, так уж лучше, может, пацаны тогда. Резвая девчонка, хладнокровная.
Интересно, на что её осудили. Какие у них тут вообще штрафы предусмотрены.
Лязгнула задвижка. Дверь приоткрылась. Ослепил на мгновение луч фонаря. Просунулась в створ девчоночья коротко стриженая голова.
Стрекоза! Легка на помине.
– Привет, дядь! – сказала она как вчера, задорно улыбаясь.
А чего это она?..
– Привет, – ухмыльнулся Пастырь, завозился на матраце.
– Да ты сиди, сиди, – заторопилась девчонка, подумав, наверное, что он решил двинуть на выход. – Я так…
Она погасила фонарь, пошире открыла дверь.
– А чего это ты тут? – поинтересовался варнак.
– В наряде, – поморщилась она. – За тебя.
– У-у, – промычал Пастырь. – Ну извини.
– «Спасибо» хоть бы сказал. Что не застрелила.
– Спасибо.
– Ага… Живи на здоровье.
– Что там про меня слыхать?
– Да ничего, – пожала она плечами. – Тебя ж приговорили уже, чего ещё.
– Ну да, действительно… И как это у вас обычно… происходит? Ну, это…
– Да нормально, – улыбнулась она. – Там Хан с доком сейчас совещаются. Про тебя, наверное. Скорей всего, на мясо пойдёшь.
– А-а…
– Боишься?
– Да как-то нет, – развёл руками Пастырь.
Она убрала голову, прислушалась к чему-то. Потом появилась снова:
– Думала, идёт кто… Не знаю, чего там они решат. Ты здоровый сильно. Наверное, резать начнут.
– Резать?
– Ну, это… по частям есть… будут.
– А ты не будешь? – усмехнулся он.
– Не-а, – ответила она серьёзно. – Я людятину не ем. У нас многие не едят. Из младших вообще никто не научился. Им хоть и говорят, что, мол, собачатина, а они узнают как-то. И не едят. До блевотины. А постарше многие – ничего так, привыкают потихоньку.
– Угу… Твои-то живы, не знаешь? Родители я имею…
– Ой, только не надо, а! – перебила она. – В душу хочешь влезть, что ли? Не выйдет, дядь.
– Хм, – он кивнул задумчиво. – Да нет, просто спросил. У меня, вот, жена… И Вадьки нет. Я думал, найду его здесь…
– Да твои проблемы, Пастух, – отмахнулась Стрекоза. – Не грузи, а? Без тебя тошно.
– А что так? Не нравится, что ли, здесь?
Она не ответила. Резко захлопнула дверь, стукнула задвижкой.
Пастырь покачал головой, поёжился зябко.
«Людятину», значит?..
Интересно-то как всё у людей нынче! С человеком можно поговорить. По душам. За жизнь. С человеком, которого завтра съешь, которым потом покакать сходишь.
У зверей просто всё: выследили, догнали, свалили, перегрызли глотку, сожрали. Всё.
А у Хомы Сапиенса всё сложнее. Хома он – разумный. Ему чего ж не пообщаться с едой своей…
Минут через пять снова стукнул засов. Дверь приоткрылась, явилась Стрекоза.
– Нюшка-долбанушка шастает, – пояснила она. – Всё чего-то высматривает, вынюхивает, сучка. Подстилка, б**.
– Ну ты… – опешил Пастырь.
– Чего дядь? – улыбнулась она. – А-а, ну да, ты же у нас вожатый типа.
– Не матерись, – попросил он. – Ты же девочка. Ладно мальчишки, но ты-то…
– Не нуди, а! – бросила она. И поведала заговорщически: – Там пацаны только про тебя и шепчутся.
– Это чего?
– Ну-у… обсуждают. Крутой, типа, мужик. Решают, кто круче: Хан или ты.
– И к чему приходят?
Она не ответила, поулыбалась, спросила:
– А хочешь, я скажу, как думаю?
– Ну скажи.
– Ты круче, конечно. Хан – придурок. Больной на всю голову. Достал он уже!
– Хм…
– Из-за него знаешь, сколько пацанов погибло…
– Догадываюсь. Ты подожди, он вас всех обнулит. Вы ему нужны только для самозащиты.
– Не, ну это ты зря, – покачала она головой. – Хан придурок, но в этом смысле он молодец. Он за пацанов порвёт кого хочешь. Но ты – глыба, кто бы спорил.
– Не порвёт. Сольёт он вас всех, как только прижмут обстоятельства.
– Эй, кончай, а, – прищурилась она. – Типа, деморализовать хочешь, что ли?
Какая сообразительная девочка!
– А чего вас деморализовывать, – улыбнулся Пастырь. – У вас никакой морали-то и нет. Сейчас командиры ваши собак да пришлых жрут. Не станет никого, начнут вас жрать. Сначала младших, потом…
– Короче, вожатый! – прикрикнула Стрекоза. – Меняем тему.
– А что? Такая же мысль гложет, ага? Знаешь, что я прав, вот и…
Она исчезла, захлопнула дверь. Пастырь услышал её раздражённые шаги по коридору.
Кхм… Зря он насел на девчонку. Не рассчитал. Не надо было вот так сразу, прямо. Стрекоза ещё не созрела, кажется, для настоящего недовольства Ханом, хотя и понимает, похоже, что неправильно всё у них идёт. Девчонка-то сообразительная и не сильно, видать, испорченная.
Зря, в общем. Поспешил.
20. Вадька
Но она вернулась минут через десять. Открыла дверь, заглянула. Держала в руках кусок лепёшки, жевала, улыбалась.
Молча бросила, через камеру, на колени ему такой же кусок. Пастырь кивнул. Голод грыз желудок зверски – что ему две ложки овсянки за целый день! Однако гордость не позволила наброситься на этот неумело испечённый – тёплый ещё – хлеб. Только понюхал, глубоко вдыхая, кисловатый запах. Перед глазами встала Ленка: в переднике своём с вышивкой-чебурашкой, с полотенцем через плечо, на залитой солнцем кухне; улыбается своим каким-то мыслям, напевает что-то и жарит лепёшки – не такие, не эту пересушенную неумелыми девчоночьими руками безвкусную фигню, а…
– Жена у меня лепёхи любила стряпать, – улыбнулся он. – В выходные по три часа у плиты простаивала. Напечёт их целую гору – штук по тридцать-сорок. Запашище хлебный по всему дому стоял. Да что там – на всю улицу! Они у неё золотистые выходили, ноздреватые. Чекурёнок наш тут же вертится, за…
– Кто? – уставилась на него Стрекоза.
– Чеку… А-а, это я Вадьку Чекурёнком звал, – улыбнулся Пастырь.
– Чекурёнком?! – стрекоза вонзилась взглядом в лицо варнака, нижняя губка её задрожала мелко-мелко.
– Чекурёнком, ага, – хохотнул Пастырь, не замечая состояния девчонки. – Нравилось ему это.
– Нет, – неожиданно произнесла она.
– Чего – нет? – не понял он.
Она, не отвечая, зашла в камеру, прикрыла за собой дверь. Робко, почти на цыпочках, приблизилась к Пастырю и опустилась на матрац рядом. Потянула ворот свитера, будто душно было, тряхнула головой.
– Не нравилось, – сказала тихо. – Бесил его этот Чекурёнок.
– Ну, ты это… – оторопело уставился на неё Пастырь. – С чего это ты взяла?
– Да с того, – Стрекоза отвернулась, пряча слёзы. – Шея.
– Что – шея? – не понял варнак.
– Шея у него кличка была. Фамилия – Шеин?
– Ше… Шеин, – просипел Пастырь, замирая, чувствуя, как обрывается всё в животе. – Была… Была кличка, говоришь… Значит..?
Она молчала, утирая слёзы, подрагивая плечами – ссутуленная, маленькая совсем, глупая и такая ненужная никому девочка. Держалась, держалась – не сдержалась, всхлипнула, заскулила.
– А ты, стало быть, знаешь… знала его? – Пастырь смотрел себе под ноги, сжимая и разжимая кулаки.
Стрекоза кивнула.
– Он… да, мы с ним… дружили. В лагере. И потом.
– А-а… И… это… Как он..? Что с ним стало-то?
– Убили.
Пастырь скрипнул зубами, кивнул, всхрапнул, втягивая воздух, который не мог пробиться в лёгкие сквозь рвущийся изнутри всхлип.
Вот и всё. Вот и кончилась жизнь. Нет Ленки. Не стало Вадьки. Один. Один в дохлом городе, в умирающей стране. В жизни своей, нахрен теперь никому не нужной, – один.
– Летом, – продолжала Стрекоза. – Цыгане.
– Цыгане?!
– Ну да, – она утёрла слёзы; неуверенно, искоса взглянула на Пастыря. – Наши цыган поймали, в конце июля… Ну, в общем… Хан сказал, типа девчонка у них больная, велел её казнить. Ну, мы… пацаны тогда её… Цыгане визжать стали, бросаться. А у одного нож оказался. Он на наших кинулся и давай махать. Толстого зарезал и Шею… Вадьку, то есть. Его Меченый вырубил. Затоптали. Ну, Хан сказал, что этих чурок грязных есть нельзя, тем более, что они заразные могут быть, и велел прикончить всех. А одного, самого старого, – отпустить. Пошлину взяли только. Ну, это… руку ему…
– Вот, значит, как, – выдохнул Пастырь.
Людей меньше стало, намного меньше, а мир – поди ж ты, всё так же тесен! Кто-то из Михаевых сродственников, значит, Вадьку подрезал. Сын, может… Ишь как всё переплелось…
Холодна ты, тоска!..
Он не выдержал – повалился вдруг на колени, завыл. И бил кулаком в цементный пол, разбивая казанки в кровь и не замечая боли.
Стрекоза нерешительно присела на корточки рядом. Неуверенно коснулась плеча. Потом волос. Погладила, едва касаясь, боясь причинить боль разбитому затылку.
А он её не замечал. Сидел, уставясь в грязный цементный пол, без мыслей, оглушённый – будто враз образовалась вокруг немая и неживая пустота, и нет в ней никого и ничего, кроме боли.
Потом на смену боли пришла ярость.
Хан, сука, я убью тебя, мразь! Если бы не ты, погань… Убью!
Пастырь вдохнул, резко выдохнул.
– Тебя как зовут, дочка? – спросил он, поднимаясь, отерев насухо глаза.
– Стреко… В смысле, Оля.
– Угу… Михайловская?
– Нет, из Дубасовки.
Есть такая деревня, километрах в восьми от Благонравного, на север. Небольшая совсем деревушка, дворов на тридцать. Может и выжила она. Такие вот маленькие, вечно нетрезвые поселения в стороне от большого мира, в которые чужие не ходят, – они-то и должны выжить, стать основой будущего страны.
Дверь вдруг скрипнула, приоткрылась на секунду. Кто-то быстро заглянул внутрь. Потом железяка двинулась обратно и с громким лязгом захлопнулась. Проскрежетала и цокнула снаружи задвижка.
Стрекоза подскочила как ужаленная, бросилась к выходу, толкнула дверь. Обернулась, враз побледневшая, опустилась на корточки, закрыла лицо руками.
– П***ц! – произнесла на выдохе.
Из-за двери послышался довольный девчоночий смешок, от которого Стрекоза взвилась, подскочила. Прищуренные глаза её замерцали отчаянием и ненавистью.
– Ах ты сука! – прошипела она. – Тварь!
– Кто это? – спросил Пастырь, понимая, что случилось очень плохое. Что Стрекозе теперь не поздоровится.
– Нюшка, б***! Подловила, гадина!
Пастырь не отдал бы им Стрекозу. Порвал бы пришедших за ней пацанов, забрал бы оружие и…
Но они явились целой гурьбой. Ведро, который пришёл старшим, был не дурак. Он зашёл в камеру Перевалова и оттуда, через решётку, сказал:
– Ну что, Стрекоза, суши вёсла. Этого тебе Хан не простит. Второй косяк подряд. Серьёзный косяк, Стрекоза.
– Да пошёл ты! – бросила она.
– Отпусти её, пусть выйдет, – велел Ведро Пастырю, обнимавшему Стрекозу за плечи. – И не дёргайся, а то завалю обоих. У меня приказ Хана.
Пастырь скрипнул зубами, ступил вперёд, отодвигая девчонку за спину. Ведро дёрнул из-за спины автомат.
– Пётр Сергеевич, – смущённо произнёс Перевалов. – Не сопротивляйтесь.
– Ну, что? – спросил Ведро, приготовясь дёрнуть затвор «калаша».
– Пустите меня, – Стрекоза вышла из-за спины варнака, толкнула дверь. Крикнула толкающимся за дверью конвоирам: – Открывай, уроды!
– Лось, открой! – велел кому-то Ведро.
Откинули щеколду, открыли дверь.
– Тебя Нюша сдала, – негромко сказал стоящий за дверью пацан.
– Знаю, – оскалилась Стрекоза. – Крыса!
Она кивнула на прощание Пастырю и вышла из камеры, растолкав пацанов. Те бросились за ней. Кто-то захлопнул дверь, задвинул щеколду.
Ведро остался в камере. Стоял, поглядывал на варнака, поглаживая «Калашникова», и как будто хотел что-то сказать.
– Ну? – посмотрел Пастырь ему в глаза.
Тот не ответил. Постоял ещё минуту в раздумье, потом бросил взгляд на доктора, буркнул «Баранки гну!» и вышел.
– Успели обработать девочку? – спросил Перевалов, едва стихли шаги пацана.
– Ты о чём, убогий? – бросил ему Пастырь.
Доктор не ответил, только покачал головой.
– Ну, что там про меня порешали? – спросил варнак.
– Завтра узнаете, – уклонился мясник.
– А что, стесняешься сказать, что ли?
– Хан сказал, что будет думать до завтра. Я просил его не трогать вас пока. Дать вам шанс.
– Ух ты! – усмехнулся Пастырь. – Шанс, говоришь? Здорово! Это какой же?
– Шанс понять и принять. Правила новой жизни, саму эту новую жизнь. Понять, что…
– Ты же знал, сволота, что Вадьку убили? – оборвал Пастырь его болтовню.
Перевалов вздохнул, потёр лицо, зашипел от боли. Затряс руками, причитая что-то себе под нос.
– Я ничего не мог сделать, – наконец сказал он. – Когда его принесли в операционную, он уже умирал. Я ничего не мог сделать. Ничего.
– Угу, – кивнул варнак. – А так – всё хорошо, да?
– Н-не понимаю… Что?
– Ухожу я отсюда, лекарь, – покачал головой Пастырь. – Завтра.
– Да кто ж вас отпустит! – опешил Перевалов. – Хан сказал, что…
– У меня пропуск будет, – усмехнулся варнак. – Пойдёшь со мной?
Доктор прищурился на него, погонял желваки под щеками, пожевал губами.
– Вы, Пётр Сергеевич, кажется, не понимаете, что происходит.
– А что происходит?
– Как вы намерены отсюда выйти, скажите на милость? Неужели станете шагать по трупам детей? То, что ваш сын погиб, ещё не даёт вам права…
– Пойдёшь или нет? – перебил Пастырь.
– Нет, – решительно ответил доктор.
– Угу… Мясом быть привычней и проще, да?
– Я не позволю вам уйти!
– Сдашь меня, что ли? – поднял брови варнак.
Лекарь поелозил на кровати, скрипя пружинами. Погасил керосинку. Не раздеваясь, лёг поверх синего байкового одеяла. Отвернулся к стене.
– Да, – ответил через минуту.
– Ну-ну, – покачал головой Пастырь. – Ты не торопись, подумай хорошенько, док. Я ведь могу уйти тихо. А могу – с шумом и треском. Я в любом случае уйду. Хана кончу и уйду. Но если пацаны начнут сопротивляться, будет много раненых… Так что ты подумай: стоит ли шум поднимать.
Перевалов не ответил. Прикинулся спящим. А может, и правда спал. Совесть-то чиста у человека, чего… Он же о детях печётся.
Не спалось. Пастырь ворочался с боку на бок на вонючем матраце, скрипел зубами от злобы и бессилия, от безнадюги и нетерпения.
А время текло медленно-медленно. В темноте оно, кажется, замедлило свой ход, задремало. Торопи его, не торопи – только молчит и глумливо лыбится, сволочь!
Он представил уже десяток способов, которыми будет убивать царька. Хрустели непроизвольно сжимавшиеся кулаки, раздувавшиеся ноздри втягивали провонявший клозетом спёртый воздух.
Пастырь шипел в узкоглазую рожу: «Ты, мразь, лишил меня будущего. Ты меня прошлого лишил, ублюдок!» и сдавливал окаменевшими пальцами горло Хана. Тот хрипел, мочил штаны и медленно умирал. Чтобы через мгновение снова ожить и принять другую смерть – сдохнуть под громоздким Пастыревым кулаком, ломающим его приплюснутую переносицу, превращающим в месиво губы и глаза, дробящим лоб…
– Пётр Сергеевич! – кричал он.
– Какой я тебе Пётр Сергеевич, мразь! – с перекошенным ртом отвечал Пастырь, ломая ублюдку шею.
– Пётр Сергеевич!
Он вздрогнул, открыл глаза.
– А? – отозвался в темноту.
– Ничего, – сонно произнёс со своей половины Перевалов. – Вы стонали. Сердце как у вас?
– Нет у меня сердца, – ответил он.
Отвернулся к стене. Повозился на тощем и холодном матраце. Уснул.
21. Подрыв
Когда Пастырь проснулся по своему обыкновению в половине седьмого, Перевалов уже сидел на кровати.
Приглушённо светила керосинка. На тумбочке стояла на спиртовке эмалированная, облезлая и закопчённая, кружка. Закипала вода.
– Я в шесть встаю, – пояснил док в ответ на удивлённый взгляд варнака. – Привычка. Кофе будете пить?
– Кофе? – у Пастыря глаза полезли на лоб.
– Ну да, – улыбнулся Перевалов, довольный произведённым эффектом. – Настоящий причём.
Он подкрутил керосинку, добавил света. Бормоча что-то себе под нос, напевая, снял кружку с огня, погасил спиртовку. Настроение у доктора, кажется, было отменное с утра.
Разлил по приготовленным кружкам кофе, подошёл с одной к решётке.
Пастырь, потирая глаза, принял кружку. Потянул носом давно забытый аромат – аж морозец пробежал по спине.
– Ага, – довольно кивнул Перевалов, заметив. – Я, знаете ли, с тревогой думаю о том дне, когда запасы кончатся. Есть, конечно, ещё растворимый – полно, можно сказать, – но кому оно нужно, это пойло.