Секс
Секса, как известно, в Советском Союзе не было. Но почти каждый год в нашей школе у кого-то из старшеклассниц округлялся животик, и греховодницу тихо изымали из школьного оборота, отправив сидеть дома (аттестат с «нарисованными» удовлетворительными оценками тайком выдавали потом), дабы лицезрением греха не вводить в соблазн прочих школяров. В школе затем появлялись советские подростковые психологи, которые рассказывали нам, как «правильно» мальчик должен дружить с девочкой.
Но для нас пацанов, весь этот душеспасительный разговор был «мимо кассы», поскольку наши 15-16-летние одноклассницы «дружили» вовсе не с нами, а с более старшими парнями – либо с восемнадцатилетними, уходящими в армию, либо с вернувшимися из армии двадцатилетними «дембелями». Одному такому «дембелю» в ходе скандального судебного процесса даже дали срок за «любовь» с восьмиклассницей из нашей школы – она проболталась родителям, что «встречается с серьезным мужчиной», а те довели дело до суда.
Пока мы только вставали на путь первопроходчества по отношению к винным бутылкам и диско-барам, наши школьные ровесницы уже вовсю занимались тем, что у биологов называется «репродуктивным поведением». Коричневые платьица школьной формы укорачивались так, что практически любое движение приоткрывало то, что, по идее, должно было надежно скрывать это советское ситцевое целомудрие. На лицо выкладывался невероятный слой крем-пудры и румян, отчего наши зюзинские старшеклассницы становились похожими на васнецовских боярынь. По «району» и по лесопарку обнявшись бродили парочки – все какие-то дерново-подзолистые и обоюдогадкие. А по углам шло непрерывное шушукание о методах народной контрацепции – что более эффективно: выкурить подряд четыре пачки «Беломора», сожрать две упаковки аскорбинки по 50 таблеток каждая, или же весь день забираться на шкаф, а затем сосредоточенно с него прыгать (результат мог быть вариативен – вывих, перелом, прерывание беременности).
Сегодняшние дискуссии, что сексуальное просвещение в школах и информирование о контрацепции якобы провоцирует ранние мысли о сексе, они сродни предположению, что лишь знакомство с кулинарными книгами рождает аппетит и мысли о еде. Типа, до двадцати лет кулинарных книг не читал, а потому до двадцати лет и не ел, питаясь, как просвещенный адепт исключительно солнечным светом.
В то время сексуальным просвещением нам служили щедро сдобренные невероятным враньем рассказы «старших товарищей», а также коллективная читка вслух между уроками тайно позаимствованной у кого-то из родительской библиотеки советской гинекологической брошюры «Женщине о здоровье».
Но была целая атмосфера контекстно окрашенных «охов и вздохов», намеков и полунамеков, бренчаний под гитару кривоватых народных баллад о «серьезных отношениях», что под самый занавес СССР взорвалось галактическим бумом культуры «Ласкового мая». Как и во все времена, наша вода была мокрее, трава – зеленее, а склонявший к репродукции май, безусловно, – ласковее.
Чему нас учит семья и школа
Не оступиться на скользкой сексуальной дорожке учили, прежде всего, в семье. Так, в мои послешкольные годы у мамы была настоящая обсессия с предполагаемой ей угрозой моей ранней женитьбы «по залету». По факту, ребенок у меня родился, когда мне было уже сорок шесть лет. Видимо, организм был крепко запрограммирован на «не расстраивать маму».
А в годы пораньше озвучивался некий набор категорических императивов «туда не ходи, этого не делай». Позже, когда мне удалось прочитать «Домострой», я понял, что это все оттуда. В простых семьях с крестьянскими корнями домостроевские наставления передавались в качестве устной традиции от поколения к поколению, без всякой ссылки на давно забытый первоисточник.
Как и положено по «Домострою», жили мы тесно и скандально. Из 58 метров общей площади в нашей хрущевской «трешке» было чуть более сорока метров жилой. На этих сорока «с хвостиком» метрах умещалось пять человек, принадлежащих к трем различным поколениям – дедушка с бабушкой по папиной линии, мама с папой и я. Планировка «трешки» называлась «распашонкой» – две изолированных комнаты и одна «проходная». Дедушка с бабушкой и мама с папой занимали по изолированной комнате, а мое спальное место было в «проходной» гостиной.
«Проход» начинался в пять утра. Мой папа, будучи абсолютным жаворонком, подскакивал с постели в пять утра и сразу шел мимо меня по гостиной на кухню греметь кастрюлями в полутьме в поисках съестного на ощупь. Так примерно ведут себя по ошибке забредшие в пищеблок подслеповатые кабаны. Мама сразу начинала громко орать матом на папу, чтобы папа «дал ребенку спать» (заботу мамы о моем чутком сне я принимал сердцем, но разум мне как-то подсказывал, что децибелы, мешающие мне спать, от маминого ора на папу только усиливаются). Затем к утреннему хору на всю мощь подключалась бабушка. Громко коммуницируемая ей позиция была двойственной – с одной стороны, защитить папу (сынуля как-никак) от несправедливых с ее точки зрения нападок со стороны невестки, а, с другой стороны, дополнительно пнуть папу за утренний грохот уже по-доброму, по-матерински.
Но у нас не только ранним утром, у нас всегда было нескучно. Источники скандалов были множественны и вариативны – все ругались со всеми. Как жена с мужем, мама без конца собачилась с папой, а бабушка – с дедушкой. Были «битвы поколений» – мама с папой против бабушки с дедушкой. Складывались и ситуационные альянсы, когда бабушка приходила на помощь папе в его разборках с мамой, а дед молчаливо брал сторону моей матери. Кроме того, бабушка считала орать на папу своей исключительной материнской монополией и ревностно ее отстаивала от несдержанной на язык мамы. В схватке один на один невестка-свекровь, за счет большей энергетики временный вверх чаще брала моя мама. Когда все вербальные аргументы исчерпывались, мама показывала бабушке задницу, и та, поджав губы, обиженно ретировалась в свою комнату.
Окна летом у всех были открыты настежь, и ор в нашей квартире всегда был слышен еще метров за сто на подходе к дому. Это служило опознавательным знаком – «когда все дома, дома все». Явных победителей в этих многослойных скандалах не было – наблюдались какой-то вечный пат и бесконечная «война на истощение». Градус же семейной борьбы на какое-то деление стихал лишь тогда, когда кто-то из ее участников уходил в мир иной.
Мама и папа принадлежали к сословию рядовых советских инженеров, массовому советскому социальному продукту: родители, перебравшиеся из деревни в Москву, а дети – «интеллигенты в первом поколении», ну, и, конечно же, «коренные москвичи».
В нашем крестьянско-советском генеалогическом древе не совсем типичным ростком была только бабушка по папиной линии. Она единственная, у кого корни уходили в дореволюционную Москву. Происходила она из купеческого рода евреев-выкрестов, которые вели очень милый интеллигентный бизнесок – торговали театральным реквизитом и бутафорией. Держали лавку в Верхних торговых рядах (нынешний ГУМ) и жили в собственном двухэтажном деревянном особнячке рядом с Донским монастырем.
Когда пришла советская власть, быстро поняли, что особнячок будут уплотнять, и, сработав на опережение, «самоокоммуналились». Был, оказывается в те годы такой маневр – не дожидаясь уплотнения чужими, перетаскивали к себе всю ближнюю и дальнюю родню и жили «коммуналкой», ютясь по нескольку человек в комнатушках, только уже «со своими». Впрочем, как показывает наш опыт тесного совместного проживания в «хрущевке» тремя поколениями, скандальность совместного быта «со своими», может, мягко скажем, не сильно отличаться в лучшую сторону от коммунальных словопрений с чужими.
В 60-х ветхий особнячок снесли, а его обитателей раскидали по отдельным квартирам в новостройках, что тогда все они восприняли как безусловное благо. Мои бабушка с дедушкой и только что поженившиеся мама с папой поехали, соответственно, в «хрущевку» в Зюзино.
Дед по папиной линии был родом из крестьянской семьи, проживавшей в Орловской губернии. Всю гражданскую войну осмотрительно просидел на печи, видимо, дожидаясь, чья возьмет. Когда, наконец, стало ясно, где находится «правильная сторона истории», оперативно вступил в компартию и пошел на пять лет служить в Красную Армию (в 20-е годы не было призыва, и служили добровольно). Имея партбилет в кармане и образцовую службу в армии за спиной (дослужился до старшины), был направлен в Москву, где после многочисленных «пулеметных курсов» и некоего «коммунистического университета имени Свердлова»1 стал низовым советским номенклатурщиком. Возглавлял отделы, небольшие управления, был замом в каких-то строительных трестах. Вершиной его карьеры стала должность директора маслобойного заводика, где работало несколько десятков человек (я, похоже, повторил его карьеру, где моим высшим корпоративным достижением стало директорство в одной частной конторке с пятьюдесятью сотрудниками). От мелкономенклатурных аксессуаров у деда осталось черное кожаное пальто «а ля Жеглов», которое я с удовольствием примерял в детстве, представляя себя в мыслях то Высоцким в образе, то папашей Мюллером.
В 1941 году дед добровольцем ушел на фронт. Прошел всю войну – от старшины, замкомандира роты, до капитана, замкомандира полка. Воевал и пехотинцем, и танкистом. Был несколько раз тяжело ранен. Три раза горел в танке. Какого-то выдающегося иконостаса наград у деда не было – видимо, как и большинство людей на фронте, он был «выживальщиком», а не «адреналинщиком». Был награжден медалью «За оборону Москвы» и Орденом Отечественной войны I степени.
Сейчас все наградные листы за ордена выложены в интернет. Можно почитать, кто и за что их получил. В наградном листе деда было указано, что он во главе своего танкового батальона ворвался на узловую станцию в Восточной Пруссии. Отразил четыре немецких танковых контратаки. Будучи раненым, не выходил из боя и продолжал командовать своим подразделением.
Дед удачно получил ранение и орден под самый конец войны – в марте 1945 года. До конца войны можно было героем посидеть в медсанбате (обиднее всего погибать именно в последний месяц боевых действий). Но что-либо духоподъемное «про войну» дед нам наотрез рассказывать отказывался – что для человека несколько раз горевшего в танке, наверное, и понятно – и до конца жизни во сне громко кричал от ужаса, когда ему снилась война.
Выйдя на пенсию в 60-х, дед вернулся к своим крестьянским корням и всецело посвятил себя садоводству. Все деревья и кустарники вокруг нашей пятиэтажки – как фруктовые, так и декоративные – были посажены им. А по вечерам смотрел по телевизору советские политические ток-шоу, где локальные сыны Сиона – зануда Зорин и живчик Бовин – выводили на чистую воду международный сионизм.
Наличие во мне двух кровей – русско-крестьянской и торгово-еврейской – привело к изрядной противоречивости моей натуры. То горят в моей душе огненными скрижалями пламенные словеса из «Бесогон ТВ», то вдруг становятся близки и понятны резоны того самого Каца, который предлагал сдаться.
Вообще, кровь – она сильная штука. Вот, вполне себе натурный эксперимент. В нашей многочисленной родне есть три ветви: русские+евреи, русские+татары и русские+марийцы (финно-угорский народ). Все в чем-то преуспели, но во всей родне лишь у моего папы и меня фиксировалась выраженная тяга к книгам и, вообще, печатному слову.
Папу всю жизнь четко и однозначно принимали за еврея несмотря на что ни на есть русскую дедовскую фамилию. В старости его иногда путали с балетмейстером Григоровичем, а в молодости один бдительный советский гражданин принял отца за разведчика-предателя Пеньковского, высадил из трамвая и сдал на руки наряду милиции для выяснения личности.
Мама с ее крестьянской сметкой (ее родители – выходцы из крестьян Липецкой области) наставляла вечно витающего в облаках книжности папу словами, относящимися по большей части к категории непечатных. В этом симбиозе печати и непечатности и проходило, по большей части, мое семейное воспитание.
Что же касается школы, то, наряду с армией и (опционально) тюрьмой, она являлась ключевым социальным институтом, где ковался и проходил огранку советский гражданин. Вот что интересно: школа нашим гражданам в плохих снах продолжает сниться до конца жизни, а вуз, где вроде тоже чему-то учили и как-то воспитывали, – нет.
Советская и предшествовавшая ей российская дореволюционная школа строились по прусской модели. А прусская модель зиждилась на очень простом предположении – вымуштрованный еще в школе грамотный солдат воюет лучше, чем неграмотный разгильдяй. В связи с этим, советская школа всегда была пропитана особой полуказарменной атмосферой, а поступление в вуз казалось своего рода «дембелем» – больше не носишь форму, не вытягиваешься перед учителями и не ходишь по струночке.
Но свой функционал советская школа отрабатывала. Даже двоечники были функционально грамотны (хотя двоечники по определению никогда не делали домашних заданий, систематический прогул ими занятий был, тем не менее, тогда просто не мыслим). А тем, кто хотел учиться, знания, достаточные для дальнейшего поступления в высшие учебные заведения, тоже давали.
Другое дело, насколько церемонились или нет с так называемой «трепетной и ранимой личностью школьника». Например, упомянутый выше учитель математики (тот, который был спущен с лестницы), ко всем ученикам обращался исключительно как «мразь», «подлец» и «скотина несчастная». Видимо, в процессе обучения преимущественно имея дело со взращенными безоблачным советским детством и портвейном счастливыми скотами, он пытался обратить их рассеянное подростковое внимание и на возможность скорбной скотской юдоли. Наш математик любил кидаться в учеников линейками, мелом и мокрыми тряпками, которыми вытирали доску. А также, вышвыривая ученика из класса, запускать ему вслед стулом, на котором тот сидел. Если бы он был физиком, то, наверное, мог бы и прикинуть, что действие равно противодействию, и избежал бы спуска с лестницы неуспевающим, но проактивным переростком в описанном выше сюжете.
А учил-то он хорошо. Умел «разжевывать» математику так, что даже мне, стопроцентному гуманитарию, все было более-менее понятно. Данных им знаний было достаточно для твердой пятерки по школьной программе и дальнейшей сдачи без предварительных натаскиваний с репетитором вступительного экзамена в МГУ по математике на достаточном для поступления уровне. Наш класс был единственным, где учителя-математика не били на школьном выпускном вечере, что к моменту выпуска нашего класса было уже сложившейся доброй школьной традицией.
В целом, советская школа была компенсаторным механизмом для обеспечения «равенства возможностей» (из 36 выпускников нашего класса в вузы поступили 32) на фоне вездесущего блата позднего СССР и определенного социального неравенства. Хотя последнее, положа руку на сердце, было не то чтобы уж таким зашкаливающим.
Экономика домохозяйства
В те времена «на районе» все жили примерно одинаково («привилегированными» считались лишь некоторые московские квартальчики с квартирами улучшенной планировки и отдельные дома в центре). Когда я бывал в гостях у одноклассников, я видел в их квартирах примерно то же самое, что и у нас – телевизор (по большей части, черно-белый), холодильник, ковры на стенах, «стенку» мебели в гостиной, «горки» сервизов в буфете, энное количество хрусталя, а также радиолу (приемник для прослушивания «вражеских голосов» + проигрыватель виниловых дисков) и переносной кассетный магнитофон. По благосостоянию в нашем классе значимо выделялись только две семьи – в одной из них папа был управленцем-строителем, а в другой – кандидатом наук, постоянно мотавшимся за границу по программе «Интеркосмос».
Мой же папа был ведущим инженером, а мама – старшим инженером, что в зарплатном эквиваленте равнялось, соответственно, 180 и 150 советским рублям. Вообще, если человек не защищал диссертацию, то вся инженерная карьера делилась лишь на три грэйда – просто инженер, старший инженер и ведущий инженер с зарплатными ставками в 120, 150 и 180 рублей. На заводах могли платить и больше, но в НИИ это был потолок.
Можно ли было жить на эти деньги? В принципе, да. Мы каждый год ездили отдыхать на море (иногда я за лето ездил два раза – один раз с мамой, один раз с папой), покупались те самые ковры и «хрусталя», а маме даже удалось отложить «на книжку» 2000 рублей (годовая зарплата инженера), которые затем «сгорели» в результате инфляции начала 90-х. Но при этом была бесконечная экономия «на спичках» из серии «уходя гасите свет». В целом, в социологических терминах это можно было назвать жизнью low middle class.
Московские окраинные магазины в те годы выглядели сносно – не современный супермаркет, конечно же, но и не сорокинская «православная лавка», где выбирают только из двух. В продаже всегда было 4-5 видов вареной колбасы (до середины 70-х годов она была вполне съедобной – это уже позже пошли задания партии на «оптимизацию» ГОСТов за счет крахмала, костной муки и целлюлозы), 3-4 вида жирненькой полукопченой колбасы (из-за своей жирности она больше проходила по разряду «закусона», нежели еды), 3-4 вида сыра. Копченая «сухая» колбаса считалась «дефицитом» и в свободную продажу не поступала.
В мясных отделах всегда было мясо. Но только двух типов – «суповое» (кость с кусками мяса по периметру для варки наваристых супов) и «котлетное» (мясо с большим количеством жил, которое нужно прокручивать через мясорубку, чтобы добиться его базовой прожевываемости). Мяса, которое можно было просто порезать кусками и бросить на сковородку, в свободной продаже, увы, не было.
Особо уважаемой считалась фигура мясника, который швырял завернутый в бумагу кусок мяса на весы и умудрялся назвать цену еще до того, как стрелка весов останавливалась, продолжая судорожно метаться из стороны в сторону. При этом никогда не ошибался в пользу покупателя. Вот настоящий математический гений! А вы: «Перельман, Перельман».
В рыбных отделах лежали на прилавках вполне съедобные треска и пучеглазая «ледяная» рыба, не говоря уже о менее съедобных хеке и минтае. «Ледяная» стоила всего 60 копеек за килограмм (сейчас в «Азбуке вкуса» она стоит каких-то нелепых денег). Часто продавались не вызывавшие большого энтузиазма у населения кальмары и креветки. Советский народ тогда их еще, видимо, не распробовал и потому брезговал (говорят, аналогичная ситуация была с крабами в 50-х – в те годы их не особо брали, и относились они к категории дешевой студенческой закуски).
Кроме продовольственных магазинов, были еще многочисленные кулинарии, где продавались, в целом не вызывающие радикального отторжения мясные и рыбные полуфабрикаты для любителей готовки на скорую руку.
Для любителей же «дефицита» – икры, копченой колбасы, осетрины, вырезки, языка – вопреки сложившемуся стереотипу, существовали не только номенклатурные тропы. Во-первых, почти в каждой советской семье того времени был такой ценный ресурс, как ветеран войны. А им всем по советским «престольным» праздникам полагался ветеранский «праздничный заказ» – набор чуть более премиальных для советского человека продуктов (гречка, тушенка, шпроты, сайра, и т.д.), куда подбоченившимся королем в тех или иных пропорциях входил и вышеупомянутый «дефицит».
Во-вторых, можно было подсуетиться по профсоюзной линии, куда брали без особых фильтров всех проявляющих социальную активность советских граждан. Так, моя мама была низовым профсоюзным активистом в своем огромном оборонном НИИ, где аж шесть тысяч человек работало. В число ее профсоюзных обязанностей входил контроль за институтской столовой и буфетом, а контролеру, как понимаете, грех не взять вне очереди самых лучших продуктов (естественно, предварительно оплатив их по кассе).
Кроме того, в кооперации с профсоюзной организацией всего района, где располагался их НИИ, осуществлялся контроль за магазинами, торговавшими одеждой и обувью. И опять, профсоюзные активисты не оставались в накладе, разжившись вне очереди дефицитными финскими сапогами или югославскими костюмами.
Далее мама, уже в качестве индивидуального предпринимательского почина, шла к магазинам «Березка» и продавала возле них на улице с рук избыток раздобытого шмоточного дефицита за так называемые «чеки Внешпосылторга» («Березки» торговали импортными товарами за «чеки», являвшимися в СССР, по сути, параллельной валютой, а получать эти чеки имели право советские граждане, поработавшие за границей и сдавшие государству в обмен на чеки заработанную там валюту). Ассортимент в «Березках» был намного лучше, чем в самых продвинутых советских магазинах, доступных для простых смертных. Но могло не быть какой-то модели или размера. Поэтому сбыть с рук у «Березки» за чеки, к примеру, финские сапоги или немецкие туфли, купленные на «профсоюзном рейде» в обычном магазине, было вполне реально.
Дополнительного большого навара эти мамины чековые шахер-махеры в семью не приносили. Но, во-первых, они давали возможность одеваться из «Березки», что по тем временам было верхом советского шика. А, во-вторых, позволяли немного сэкономить – если бы те же джинсы пришлось покупать на черном рынке у спекулянтов, то за них нужно было выложить целую месячную зарплату инженера. В «Березке» же импортные джинсы стоили где-то 70-80 чеков.
Что интересно, мама панически боялась долларов, и до 1992 года отказывалась даже их в руки брать, опасаясь, что ей за это «статья полагается». Когда же я ей пытался объяснить, что за чеки «Березки» ей светила бы ровно та же самая статья, поскольку никакого легитимного права обладания этими чеками у нее не было, мама активно изображала непонимание.
Тем не менее, все эти до некоторой степени рискованные манипуляции с «дефицитом» позволяли по принципу «ты мне, я тебе» вписываться в систему блата, который был главным смыслообразующим элементом позднесоветского общества.