Зюзинский Амаркорд

МГУ начинается с овощебазы

После поступления в такой вуз мечты как МГУ у любого новоиспеченного студента первая мысль – это сорваться куда-нибудь отдыхать. И я уже было прикупил «горящую» путевку в дом отдыха, как из приемной комиссии поступил строгий и четкий сигнал – сначала две недели тим-билдинга на солнцевской овощебазе. Не прошедшие его – отчисляются.

В те времена Солнцево еще было не штаб-квартирой самой известной в стране криминальной группировки, а только начинающим застраиваться заурядным заМКАДным микрорайоном. Завершенным проектом была огромная солнцевская овощебаза, снабжавшая гнильем весь запад Москвы. А МГУ была вменена почетная обязанность шефства над этим гигантским комбинатом по гниению органики.

Если кто-то, исходя из сегодняшних реалий, может подумать, что тим-билдинг на овощебазе – это что-то вроде увлекательного квеста в нестандартном индустриальном сеттинге, то он глубоко ошибается. Тим-билдинг (тогда это называлось «сплочением студенческого коллектива») предусматривал что ни на есть тяжелую физическую работу среди запахов, которые сложно отнести к категории парфюмерных.

Подозреваю, что и сейчас овощебаза – не самое гламурное учреждение. В те же времена овощебаза была местом последнего упокоения овощей (вопреки иллюзорному представлению ее планировщиков и строителей, что эти овощи потом должны с нее попадать на чей-то стол). Запах десятков и сотен тонн гниющей капусты просто сбивал с ног. Если у вас початый кочанчик капустки где-то в углу холодильника несколько недель завалялся, то вы можете получить некое представление об этом запахе. Теперь же представьте данный запах, интенсивность которого умножена в миллион раз.

Или необходимость ворочать тяжеленные негерметичные деревянные бочки с солеными огурцами, из всех щелей которых хлещет едкий вонючий рассол. Совершенно незабываемый «квестовый» опыт – это провалиться по пояс в бочку с солеными огурцами, неосторожно встав при погрузке на ее крышку, а потом ехать домой на общественном транспорте, образуя вокруг себя десятиметровый круг отчуждения, который образует даже далеко не всякий глубоко винтажный бомж, дошедший до запаховой стадии «зрелый сыр».

То, что инициация в студенты МГУ происходит именно таким образом (масонские ритуалы отдыхают), при поступлении было, конечно, трудно представить. Но избежать ее не удалось никому, даже детям советской элиты. Помимо нас, экономистов, на солнцевской овощебазе еще работала команда только что поступивших студентов журфака МГУ. Среди них была дочка советской оперной дивы Елены Образцовой. Если для меня, человека «с района», этот опыт был не то, чтобы сильно приятный, но, по крайней мере, не рушащий картину мира, то что он означал для девочки из бомонда, не видевший в жизни прежде ничего, кроме театральных эмпирей и номенклатурных дач/ квартир?

Вообще, в МГУ того времени «классовый состав» делился, примерно, на 50% «блатных», включая детей номенклатуры, и на 50% поступавших своими силами из разных городов и весей. В этом смысле МГУ был намного демократичней МГИМО, где «блатных» тогда было процентов девяносто.

В МГУ «блатные» и «не блатные» во время учебы нормально общались между собой. Но при этом была некая «стеклянная перегородка»: на факультете вроде вместе, тусоваться – сугубо раздельно. Из номенклатурной экзотики у нас на курсе, например, училась дочка завотделом ЦК КПСС Дмитриева (кстати, тихая и работящая девушка-отличница, ни в чем эпатажном за все время учебы не замеченная). Было также сразу несколько дочек советских космонавтов. Это сейчас космонавт – хрен с орбитальной горы, а тогда более чем статусный член советского общества, имеющий доступ к благам и ресурсам.

Так вот, несмотря на всю номенклатурность происхождения, в те годы никто из детей сильных мира сего не имел возможности «откосить» далеко не от самых щадящих студенческих трудовых повинностей – как то вонючая овощебаза, или же собираемая вручную под ледяным осенним дождем осклизлая мокро-глинистая картошка.

Приманка для кабанов на охоте для председателя

Если в работе на овощебазе вообще никакого фана не было, и все воспринимали студенческую разнарядку на погрузку и сортировку гнилых овощей исключительно как кару небесную и тяжкий жребий осужденного, то к поездке «на картошку» отношение было двойственным. С одной стороны, это была не самая легкая работа с далеко не самыми комфортными условиями проживаниями. С другой стороны, для компактно собранных в одном месте молодых людей и девушек создавалась возможность для флирта и пьяного студенческого веселья, что молодость не может не ценить.

Картошку студенты разных факультетов МГУ традиционно собирали в Можайском районе Московской области. Например, студенты факультета журналистики копали картошку прямо на Бородинском поле. Экономисты же располагались в деревне Юрлово. Это такое дальнее Подмосковье, что даже водка в местных сельпо там была преимущественно не московского, а калужского разлива (редкостная гадость, нужно сказать, в те времена).

Девушек поселили в дореволюционное здание бывшей церковно-приходской школы. Там были толстенные кирпичные стены и достаточно тепло внутри. Ребятам же достался частично недостроенный дощатый неотапливаемый барак, который быстро получил название «пингвинария» – внутри помещения было так холодно, что пар шел изо рта. В бараке была большой центральный зал примерно на семьдесят койко-мест, и две «маленьких» комнаты, рассчитанных на утрамбовку на ночлег 15 студентов. Мне повезло – я попал в один из этих двух «маленьких» покоев нашего подмосковного бутик-отеля. Все было бы хорошо, но в комнате из четырех стен было в наличии только две. В силу недостроенности барака, не было стены, отгораживающей комнату от улицы, и стены, отгораживающей ее от коридора. Как говорится, и всего-то делов.

Все это пришлось оперативно заделывать своими руками, благо во дворе валялись груды досок от незавершенного строительства. Мы, как могли, заделывали щели между досками, но все равно в помещении было так холодно, что приходилось спать в двух свитерах и под двумя одеялами.

Горячей воды не было по категории вообще. В баню за месяц с лишним возили один раз. Девушки, в силу специфики женской гигиены, кипятильниками грели воду в тазиках, и тем и спасались. А молодые люди по большей части следовали завету древних монголов – «мыться – значит смывать с себя счастье». Кстати, пыль при полевых работах дает эффект «сухого шампуня» – нейтрализует жир и придает волосам характер вертикально стоящей сухой пакли, вполне конкурентоспособной с дредами записного растамана.

Что же касается самой работы по сбору картошки, то она выглядит так. Сначала проходит трактор и приспособлением типа плуга поднимает верхние пласты земли, в которые с разной степенью плотности инкрустирована картошка. А потом ее руками нужно из этих земляных пластов-отвалов выковыривать и складывать в ведра, а по мере наполнения ведер – пересыпать в мешки.

Казалось бы все просто. Но борозда, в которой ты копаешься – длиной в бесконечность. Идет дождик, и глинистая земля, из которой ты выковыриваешь картошку, превращается в холодное скользкое месиво. Руки, даже в перчатках, дико мерзнут. Куртка или телогрейка промокают насквозь, и на ветру зубы вскоре начинают стучать от холода. Если ты простудился, то «откосить» от работы по состоянию здоровья можно только при температуре свыше 38. Если обнаруживается, что температура в пределах 37.0 – 38.0, то получаешь горсть таблеток и снова идешь в поле.

В принципе, в Советском Союзе были и картофелеуборочные комбайны. Но считалось, что картошка при уборке комбайном получается «битой», а потом быстро гниет. Посему советский студент и был определен партией и правительством в оптимальное картофелеуборочное приспособление. Что же касается трогательной заботы о том, чтобы картошка не сгнила, то об этом чуть ниже.

Кормили нас «на картошке» сносно. В смысле сытно. Дефицита картофеля на кухне при характере нашего основного занятия не наблюдалось. Кроме того, принимающий нас колхоз расщедрился и пустил для студентов на мясо несколько престарелых жилистых буренок. Но были еще и сердобольные родители, которые по выходным возили из Москвы для любимых чад почти за сто пятьдесят километров всякие домашние вкусности и советские деликатесы.

Появление на размытой проселочной дороге убыточного колхоза черного лимузина-«членовоза» партийного босса Дмитриева, привезшего чем подкормиться любимой доче, по эффекту было сродни посадке летающей тарелки на сиротливое колхозное поле. А выгружаемые из объемистого багажника невиданные тогда в свободной продаже ананасы и прочая почти снейдерсовская партхозснедь имели и вовсе характер мерцающего пустынного миража.

Тем, что привозили родители, скорее закусывали, чем просто набивали живот (в животе же, медленно как у крокодила, переваривалась жилистая и мосластая колхозная корова). А пили изрядно, благо климат и молодость располагали. Вторая наша поездка «на картошку» (первая трудовая повинность этого рода отбывалась по окончании первого курса, вторая – соответственно, после второго при переходе на третий) совпала с горбачевскими антиалкогольными строгостями. Из окрестных колхозных магазинов исчезла даже мерзкая калужская водка (к тому времени я уже отбросил свой школьный винно-коньячный снобизм и, как и все советское студенчество, перешел на пиво и водку, не брезгуя даже сделанными из сучков и задоринок ее горлодеристыми региональными разновидностями).

За водкой приходилось посылать с оказией гонцов в Москву, которые ездили туда на пару дней по всяким там формальным надобностям. Гонцов снабжали вскладчину деньгами, и они на обратном пути привозили в рюкзаках по 15-20 бутылок водки, которые, дабы не быть конфискованными сопровождавшими нас на картошке преподавателями, прятались в леске за пару километров от нашего базового лагеря и покрывались для маскировки хвойным ветвями. Был день, когда одновременно съехались порядка пяти гонцов и снесли в одно место в лесу свой бесценный хрупкий груз.

Ночью, когда преподаватели уже уснули, с фонариками и факелами, воодушевленные что твои деревенские парубки на майдане, мы шествием отправились за НЕЙ. И нам под отброшенными маскировочными ветками таки явилось чудо, и открылся «гений чистой красоты» – пирамида из почти ста прозрачных бутылок водки, слегка припорошенная для эстетики хвоей и сверкающая в ночи аки дивный бриллиант в свете десятков факелов и фонариков. Один из тех моментов, что потом периодически непроизвольно всплывают в памяти. Хотя, казалось бы, всего-то груда водочных бутылок.

Пару слов о проявленной заботе о том, чтобы «картошка не сгнила, и народ накормлен остался». Незадолго до нашего отъезда в Москву, в начале октября, когда уже вот-вот должны были ударить заморозки, мы обратили внимание на то, что местные трактористы перестали вывозить с полей мешки с собранной нами картошкой. Когда мы им сказали, что пропадет ведь картошка, померзнет, то получили такой ответ: «Не, не пропадет. Свою пользу поимеет. На запах мороженной картопли кабаны из леса выходят. Тут наш председатель колхоза их и стреляет».

Яростный стройотряд…

Работа в стройотряде также была обязательным номером в советской студенческой программе. Также как и от картошки и овощебазы, «откосить» от нее как от жанра было невозможно. Но в рамках жанра предполагалась вариативность, позволявшая студентам рассчитывать свои трудовые усилия.

Стройотряды были трех основных типов: 1) формальное отбывание трудовой повинности за 100-120 рублей в месяц (примерно зарплата начинающего инженера за откровенное валяние дурака в более чем расслабленном режиме); 2) работа в стройотряде при различных организациях советской торговли (в смысле денег там были примерно те же 120 рублей, но студенты получали доступ к советскому «дефициту», а наиболее ушлые начинали им потом еще и спекулировать, или же в славных традициях советской торговли иметь свой гешефт на недовесе и недоливе); 3) наконец, серьезное зарабатывание денег в стройотрядах, занимающихся реальными строительными работами и организованными по принципу «шабашки» (там можно было заработать за сезон до 1000 советских рублей – полугодовая зарплата советского инженера).

Мне довелось поработать в стройотрядах всех трех типов. В первом своем стройотряде я и мои товарищи были формально оформлены «слесарями-сантехниками пятого разряда». А в нашу основную задачу как глубоко квалифицированных специалистов-сантехников входило выкорчевывание аки трухлявых пней в лесу старых унитазов в главном высотном здании МГУ.

Нас оказалось значительно больше, чем предназначенных к выкорчевыванию унитазов. Всего мы коллективно выкорчевали порядка десяти унитазов за время работы в этом стройотряде. Очень хочется верить, что они были заменены новыми, и образовавшаяся дыра не превратилась в «индийский туалет» (установку новых унитазов нам не доверяли – считали, что мы пока как подмастерья должны только «ключи подавать»).

Оставшееся время мы лениво гребли бытовой и строительный мусор в гигантских подземных сооружениях Главного здания МГУ, напичканных циклопическими старорежимными машинами для эксплуатации здания (вентиляция, и т.п.) и идеально подходящих в качестве декораций для съемок мрачноватых фэнтэзи-фильмов.

Опускаться в это аидово царство нужно было на грузовом лифте, которым управляла, никогда не слезая со стула, огромная стодвадцатикилограммовая бабища. Массивные двери в грузовом лифте сходились не традиционные способом слева и справа как боковые створки, а вертикально – сверху и снизу навстречу друг другу, громко лязгая металлом при соприкосновении примерно на уровне промежности. За долю секунды до контакта створок бабища, заливаясь визгливым смехом, от чего ее телеса начинали ходить бурными холодцовыми волнами, предлагала вставить в стремительно уменьшающееся отверстие член. И так все тридцать дней, пока мы пользовались ее хароновыми услугами. Одно могу сказать – в МГУ работают тонкие интеллигентные люди.

Вторым моим стройотрядом была работа грузчиком в мясной секции продовольственного магазина ГУМа (в советское время на первом этаже ГУМа располагался довольно большой продмаг). Здесь я близко познакомился с организацией советской теневой экономики.

В принципе, схема была донельзя проста. В магазине мясо стоило 2 рубля, а на рынке – 5 рублей. В ГУМе на прилавки, как и в большинстве московских магазинов, поступало только «суповое» и «котлетное» мясо. Хорошее же мясо пробивалось по кассе по государственной цене в 2 рубля и считалось якобы купленным рядовыми покупателями. По факту же, оно складывалось в огромные 50-килограммовые коробки и ждало у черного хода своего мелкооптового клиента (как правило, жизнерадостных кавказцев), готовых выложить за него 3-3.5 рубля за килограмм.

И все были счастливы. Формально, воровства не было, поскольку мясо было пробито по кассе, и государство получило свои 2 рубля за килограмм. Для кавказцев, организующих свои свадьбы, банкеты, юбилеи и сходки «уважаемых людей», определенно выгодно было купить хорошее мясо с черного хода в ГУМе за 3 рубля, нежели покупать его на рынке за 5 рублей. А заведующая мясной секцией имела, как минимум, 50-процентную маржу с каждого отправленного «налево» килограмма. При годовом обороте в сотни тонн прибавка к ее зарплате, как сами понимаете, была немаленькой.

В подвалах и подсобках ГУМа также процветали сложносочиненные бартеры «дефицитом» между разными секциями. Мясо менялось на икру, икра менялась на джинсы, джинсы менялись на английские и немецкие туфли, финские плащи, и т.д.

Ключевыми фигурами в этих шахер-махерах были заведующие секциями. Но и рядовым сотрудникам, работающим в них, тоже что-то перепадало. Так, в нашей мясной секции каждый рабочий день мясник имел право пробить по кассе 10 килограммов отборного мяса, а затем им распорядиться по своему усмотрению. Грузчик же – 5 килограммов.

Работа у грузчика, надо сказать была не сахар. Ее интенсивность не шла ни в какое сравнение с предыдущим «сантехническим» стройотрядом. Работали через день, но по 14 часов в сутки – с 7 утра до 9 вечера. Причем, все эти 14 часов – это работа «в темпе бегом». Постоянно приходили на разгрузку машины с огромными коровьими тушами. Это туши впятером нужно было тащить в холодильник или на стол мяснику. После того как мясник отделял топором «зерна» от «плевел» – хорошее мясо от конгломератов жира, жил и костей, – «плевела» складывались в 20-килограмовые лотки, и их нужно было бегом тащить в торговый зал.

Любопытно, что в нашей команде грузчиков работал один 82-летний дедок. На разгрузку туш его уже не ставили – берегли. Но 20-килограммовые лотки с нарубленным мясом он таскал довольно бодро, используя небольшие перерывы на неполиткорректные прибаутки про то, как ему славно жилось при царе Николае. Железные «николаевские деды» – это, вообще, особая порода, которую мне, к счастью, довелось застать.

Разжиться хорошим мясом в этом стройотряде для меня не было основным мотивом – у мамы и так был хороший профсоюзный канал. Но социологическое включенное наблюдение о том, как на самом деле в позднем СССР жизнь устроена, определенно тогда удалось.

Третьим моим стройотрядом – самым «настоящим» – было строительство узкоколейной железной дороги на таежных лесозаготовках в Архангельской области. Точкой нашего прибытия был одинокий поселок Зеленник, стоящий на брегах Северной Двины. От Зеленника вглубь таежного болотистого криволесья на десятки километров лучами расходились ветки узкоколейки.

Система хозяйствования – элементарна и симбиотична. Лес, который рубят в тайге, нужно вывозить. Вывозят его по железной дороге. Для этого по уходящим вглубь тайги новым вырубкам тянут продолжения существующих линий, а также дополнительные боковые ответвления узкоколейки.

Узкоколейка – это такая полуигрушечная железная дорога. Ширина колеи у нее в два раза уже, чем стандартной российской железной дороги – 750 мм vs 1520 мм. И ходят по ней миниатюрные тепловозики и вагончики. Чем-то напоминает апгрейд детской железной дороги под нужды страдающих от переедания о-о-чень крупных деток.

Из-за того, что узкоколейка строится практически «на живую нитку» (строить нужно быстро, да и возимые по ней бревна и лесорубы – невелика ценность), максимально разрешенная по ней скорость движения – 25 км/ч. Но русский человек не был бы русским человеком, если бы не любил быстрой езды. Среди машинистов местного леспромхоза были свои лихачи-шумахеры, норовившие разогнаться до пятидесяти. Кто-то, конечно, скажет, а что такое пятьдесят километров в час? Но на лядащей узкоколейке и сорок километров ощущаются так, будто весь мир идет вразнос, и Земля вот-вот наскочит на астероид.

Результатом лихой езды было то, что на местном сленге называлось «забуриться», то есть, пойти под откос. Спасал эффект малого масштаба. Крушение многотонной махины обычного поезда и «забурение» миниатюрного тепловозика и прицепленных к нему одной-двух маленьких грузовых платформ (больше по технологии не полагалось) – это разные вещи. При мне тяжелых увечий и смертей не было, и лихачи, выбравшись из кювета и отлежавшись недельку-другую в медсанчасти, потом, как ни в чем не бывало, продолжали участвовать в своей таежной «Формуле-1». «Забурения» однако приводили к остановке всего трудового процесса леспромхоза. Для ликвидации последствий аварии нужно было по рельсам подгонять краны и домкраты, парализуя движение по всей узкоколейке. Хотя, что такое производственные показатели по сравнению с driving pleasure?

Несколько слов о самом поселке Зеленник, столице леспромхоза и узкоколейного таежного царства. В те времена все его население состояло только из так называемых «выселенных» – лишенных права вернуться домой по месту прежней прописки после отсидки по факту тяжелых преступлений.

Как только мы сошли с теплохода на берег, а речное сообщение в Зеленнике – единственная связь с «большой землей», к нам сразу подбежал невзрачный мужичонка и спросил, кто среди нас врач (в выездных стройотрядах советского времени по штату обязательно полагался медик). Когда мы ему указали на нашего доктора, он бросился к нему со словами: «Здорово, коллега! Очень рад! Будет теперь с кем поговорить. Я тоже врач. Я главврача убил!» А потом перешел на герметичный медицинский сленг, дабы доказать свою принадлежность к корпорации.

В общем, поселковый контингент был закален и суров – подстать самому северному пейзажу. Во времена жестоких горбачевских гонений на национальную идею, то есть на употребление водки, он активно пристрастился к тому, что обитатели поселка называли «коктейль «строитель»» – смесь браги с одеколоном. Кстати, самогона в Зеленнике было не достать – у поселковых нетерпеж начинался уже на уровне браги.

Особой поселковой достопримечательностью были местные псы – помесь собак с волками. По весне волки в лесу начинали зазывно и интригующе выть: «А, пойдемте-ка, дорогие собачки, в тайгу прогуляемся». И поселковые дворняги, наскучив подзаборным деревенским имбридингом, с замиранием сердца неслись со всех ног в лес, влекомые духом авантюры, ожиданием новых, доселе невиданных знакомств и открывавшимися в их собачьем воображении матримониальными перспективами (передача Ларисы Гузеевой «Замуж за волка»). После чего волки кого-то из них ели, а кого-то употребляли иным способом. Играл ли в способе употребления какую-либо роль собачий гендер, или даже и гендер здесь был ни при чем, нам знать не дано. Но продукт волчье-собачьей недолгой любви получался знатный – стоит себе посреди поселковой дороги вылитый волк и, виляя хвостом и полаивая, еду у тебя выпрашивает.

Был этот волчье-собачий гибрид абсолютно всеяден. Раньше я, например, никогда не видел, чтобы собаки с таким аппетитом уплетали хлеб. Но то, как оценивающе с головы до ног и облизываясь на тебя начинала смотреть эта милая собачка, дожевав брошенную ей корку, говорило, наверное, о том, что поедание хлеба – это не триумф вегетарианства в семействе псовых, а, скорее, вынужденный голодный северный компромисс.

Работали мы на дальнем конце узкоколейки в глухой тайге в 30 км от поселка. В паре километров от нас посменно (в смысле то работали, то не работали) трудились лесорубы, вгрызавшиеся все дальше в тайгу. Кроме них на десятки километров вокруг не было ни души.

Жили мы в строительных вагончиках. Спали в них на нарах вповалку (некоторые даже резиновых сапог на ночь не снимали). Воду для готовки черпали из ближайшего болотца, вместе с водомерками, жуками-плавунцами и прочей водной нечистью и потом кипятили. Рацион – день макароны с тушенкой, день гречка с тушенкой (я на макароны и гречку потом год смотреть не мог). Всё, кроме макарон, нужно было тащить с собой из Москвы, поскольку в местном сельпо кроме сероватых макарон, не менее серого хлеба, слипшихся карамелек, железных от старости пряников и рыбных консервов самого низкого разбора (из серии «последний завтрак туриста») ничего не было.

Вокруг тайги и северных лесов в целом сложился целый ореол романтики – «могучая и суровая природа», «завораживающая северная красота». Но там, где я был, природа была ошеломляюще некрасивой – болота, перемежающиеся островками относительно сухой почвы, и корявый, лишенный хвои сухостой, а также еще пока живые елки под разными совершенно немыслимыми углами, торчащие из чавкающей сыроватой поверхности. Для перемещения по этому крайне недружелюбному пространству лучше всего подходит термин «по буегорам и косоракам».

Плюс еще местная летающая кровососущая фауна, являющая просто исключительное видовое разнообразие. Причем, у каждого вида свой четкий time-slot. С раннего утра на работу выходили черные слепни. К полудню их сменяли слепни желтые. Часа в три на свою смену являлись мелкие кусачие черные мухи, название которым я не знаю. В пять вечера – огромными клубящимися тучами налетала «мошка» (с ударением на последнем слоге), мельчайшая кровососущая дрянь, которая лезет в глаза, в уши, в ноздри, в рот. А в семь вечера выходили на облет территории здоровенные таежные комары и тусовали всю ночь, пока по утру не сдавали вахту черным слепням.

Ночь во время полярного лета – вещь довольно относительная. Коснувшись края горизонта, солнца снова начинает вставать. Поэтому темнота не наступает вообще. В первые пару дней по приезде даже трудно было засыпать. Но потом здоровая усталость начинала брать свое. Работали мы все семь дней в неделю: с понедельника по субботу – по 12 часов в день, в воскресенье – 6 часов в день (во второй половине дня по узкоколейке нас возили в баню в поселок за тридцать километров).

От постоянной работы лопатой возникал синдром «заточенных под лопату рук». Утром ты просыпаешься, а пальцы рук полусогнуты и скрючены полукругом, как будто ты всю ночь продолжал держать лопату. Чтобы разогнуть ладонь, нужно было при помощи другой руки постепенно отгибать до нормального положения палец за пальцем. По возвращению в Москву у меня еще пару месяцев наблюдалось полное ороговение кожи ладоней – что у твоего рептилоида (Цукербергу с его выгибающимися назад коленями до меня тогдашнего далеко).

Если бы не калорийная белково-углеводная кормежка, то пребывание в этом стройотряде вполне можно было бы сравнить с опытом каторги (всегда можно ввернуть в качестве аргумента для тех, кто норовит тебя упрекнуть в том, что ты, мол, «по-настоящему в жизни никогда не работал, а только штаны протирал»). Этот стройотряд также научил меня тому, что тяжело заработанные, «потные» деньги не приносят большого удовольствия. Easy come, easy go – в терминах добредшей до нобелевки «поведенческой экономики», так как-то приятнее.

Кроме того, побывав в таких «красивых» и расположенных к человеку местах, вроде окрестностей поселка Зеленник в Архангельской области, напрочь отбивает модное «экологическое сознание». Так и подмывает, как в пушкинской «Сцене из Фауста» на финальный вердикт: «Все утопить!» – все криволесье порубить к чертям под корень и продать на кругляк финнам, а на освободившиеся болота завезти белорусов и организовать там клюквенные фермы (у них с «клюквономикой» как-то лучше, чем у нас получается). В той же логике я бы снес под ноль и «красивый город Екатеринбург» с его пузатыми купеческими особнячками и режущим глаз конструктивизмом и все застроил небоскребами.

И, напоследок, небольшое кадровое наблюдение. Многие российские бизнесмены средней руки вышли как раз из командиров стройотрядов-«шабашек». Некоторые из них работу в стройотряде до сих пор считают самым звездным часом своей жизни.