Зюзинский Амаркорд

Польша: мокрый предбанник Европы

Следующей моей долгой остановкой на извилистом треке соровского образования было четырехгодичное обучение на докторантской Ph.D.-программе в только что открывшейся в Варшаве Graduate School for Social Research. В этом учебном заведении с преподаванием на английском Сорос давал возможность подзаработать тем польским профессорам, которые много стажировались по западным университетам и, соответственно, владели языком. Среди них попадались и интересные экземпляры, а польская школа социологии с ее многочисленными международными связями вообще считалась лучшей в Восточной Европе. Студентам же из разных стран Восточной Европы, получавшим стипендию от Сороса в размере выживание+ (в дополнение к поддержанию бренного существования хватало на пиво, водку, дешевое болгарское вино, бюджетные ресторанчики в день получения стипендии, пару поездок на такси в месяц и небольшие уикендовские путешествия по стране), предоставлялась возможность аж целых четыре года быть избавленным от необходимости зарабатывать на хлеб насущный в поте лица своего на своих исторических родинах, проходящих в 90-х тот ухабистый этап, который получил название «социальной трансформации» (тот самый набивший всем оскомину transition). Именно это, а не блестящая перспектива обзавестись высоким званием «польского доктора», послужило для меня ключевым драйвером, приведшим так надолго на унылые берега некрасивой Вислы.

Если в Чехии все радует твой глаз по принципу «все не как у нас» – климат, пейзаж, растительность, архитектура, – то в Польше тебя начинает одолевать шизофренический синдром «а я вообще где?». Серые блочные кварталы Варшавы Всходней (Варшава Восточная) ничем бы не отличались от спальных районов Воронежа, если бы не надписи на латинице. Ну, и бесконечная депрессивная польская равнина, где торчат хрестоматийные «то березка, то рябина», не способствует ни духоподъемности, ни #яоттудавырвался – отрицаемому, но внутренне лелеемому чувству каждого русского, оказавшегося надолго за границей.

Польша и Россия лучше всего описывается в категории близнецы-антиподы. Во-первых, вопреки, бытующему в «прогрессивных кругах» мнению, исторические отношения между Россией и Польшей – это не отношения агрессор-жертва, а ожесточенная конкуренция двух империалистических держав, приведшая в силу ряда обстоятельств к победе одной из сторон. Во-вторых, мы во многом похожи в ментальности и в быту, хотя поляки это обычно рьяно отрицают.

В XVI-XVII веках Речь Посполита была самой мощной империей Восточной Европы, простиравшейся от «моря до моря» и включавшей в себя помимо исторической территории Польши еще всю Литву, Белоруссию, Украину и изрядный кусок современной России. По Деулинскому перемирию 1618 года между Россией и Польшей, польская граница начиналась сразу за Калугой и Вязьмой и проходила всего в 200 км (задумайтесь об этом – в двухстах!) от Москвы. А потом мы толкали эту границу «от себя» на запад, пока на границе XVIII-XIX веков не дотолкались до Варшавы.

Причем речь идет не только об успехах русского оружия, сговоре «больших держав» (России, Австрии, Пруссии), но и о «торжестве польской демократии» (Речь Посполита – Res Publica в переводе с латыни), где сейм (парламент) мог полностью заблокировать действия короля и правительства, а два польских магната в момент, требовавший национального единства, вполне были способны начать друг против друга межевую войну с применением артиллерии.

В новейшей истории все снова перезагрузилось. Поляки любят попенять русским, что войска Тухачевского в 1920 году оказались под Варшавой. А как они там, спрашивается, оказались? А оказались они там в результате контрнаступления Красной Армии против войск Пилсудского, захвативших до этого Минск и Киев в рамках идеи воссоздания пресловутого «междуморья» – конфедерации Польши, Белоруссии и Украины под руководством Варшавы. И сейчас Польша продолжает считать Белоруссию и Украину сферой своих интересов и зоной своего влияния, где, по понятным причинам, сталкивается с встречным движением «агрессивного российского империализма».

В этом пушкинском извечном «споре славян между собою» самым убедительным аргументом является «сам дурак»:

– Вы, русские, – империалисты, агрессоры и угнетатели других народов!

– А вы кто?

– Вы, русские, пьете как свиньи!

– А вы как?

Впервые я увидел в Польше, что лежание лицом в супе или салате – это не такая метафора в утреннем гусарском описании вчерашних удалых алкогольных похождений, а что ни на есть неприглядная проза жизни, равно как и распивание на троих у магазина без закуски, или же падение пьяным на рельсы, поскольку платформа и земное притяжение уже никак не держат (слава Богу, при мне обходилось без расчленёнки а ля Каренина – успевали вытащить).

Резонируют у русских в душе и сердце также польские «трудолюбие», «ответственность», а также готовность полагаться на авось (последний полет Качиньского под Смоленском – тому яркий пример).

Но есть и нюансная разница – польская вежливость и польское понимание пресловутых «прав человека». Вежливость – это польский культурный код. Обращение «на ты» к незнакомому человеку в принципе невозможно. Только «на вы» (в польском языке аналогом «вы» являются обращение «пан/пани»). Даже если на узкой дорожке не могут разойтись два польских алкаша-пролетария, то дискурс все равно ведется на уровне: «А не был бы пан так любезен».

Вежливость – это волшебный ключик получить помощь от поляков. Если вы потерялись или не можете правильно сориентироваться в окружающих вас польских социокультурных реалиях, достаточно приветливо произнести: «Джень добрый! Прошу пана…». Вас, понятно, по акценту сразу выкупят, откуда вы, даже если вы потом перейдете на английский (бесполезное, кстати, в Польше занятие – чтобы быть понятым, если не говорите по-польски, уж лучше дальше вещайте медленно по-русски). Но отказать в просьбе о помощи вежливому человеку (в смысле не по-крымски вежливому) поляк никогда не сможет. Он, слегка скривившись от векового груза комплексов в отношении восточного соседа, все равно вам все очень подробно покажет и расскажет, а если вы из его спича так ни хрена и не поняли, то буквально за руку отведет вас туда, куда вам нужно. Чех в подобной ситуации лишь слегка бы замедлил движение и указал рукой в неопределенном направлении – примерно тудой, зюйд-зюйд-вест (москвичи, кстати, точно также реагируют на просьбу подсказать дорогу).

Другая, отличающая нас от поляков особенность – это способность признавать за людьми определенные права и свободы (не нужно путать с толерантностью «виват ди ганце вельт» в стиле Пьера Безухова – поляки еще те ксенофобы и расисты). В бытовом смысле это означает, что ты человек, и как бы ты в данный момент не был социально уязвим, а то и вовсе непрезентабелен, ты тоже можешь на что-то претендовать и рассчитывать.

Например, в Варшаве в начале и середине 90-х прямо на самых центральных улицах, в том числе на улице Новый Швят, варшавском аналоге нашей Тверской, продолжали функционировать дешевые столовые и дешевые бары (по сути, относительно цивильные восточноевропейские аналоги наших рюмочных). Хотя соображения рационального использования коммерческой недвижимости в центре города явно находились в конфликте с этой затеей, в польском обществе преобладала идея, что человек небогатый тоже имеет право поесть и выпить в ауте (у нас же в те, да и в чуть более поздние годы еще доминировала философия «у кого нет миллиарда, тот идет в жопу»).

В столовой при Варшавском университете (входная дверь в нее выходила, как раз, на парадную улицу Новый Швят и была открыта для всех желающих) я был свидетелем следующей сцены. Стояла довольно длинная студенческая очередь, девчушки-студентки что-то весело щебетали о Хайдеггере и Хабермасе, как вдруг в столовую с улицы зашел бомж. Зашел и тихо с достоинством встал в очередь. Несмотря на промозглую ноябрьскую погоду, бомж был одет в стиле bottomless. То есть верхняя часть туловища была замотана во что-то на манер огородного чучела, а снизу вообще не было ничего, кроме короткого куска рубероида, прилаженного на манер набедренной повязки, края которого игриво крепились цветной проволокой прямо поперек сероватой голой задницы. Характерный запах бомжа тоже, понятно, никто не отменял.

И хоть бы кто-нибудь попытался ему сказать, чтобы он отсюда вышел, либо с негодованием вышел сам, либо создал вокруг бомжа «зону отчуждения», какие обычно формируются в общественном транспорте. Нет. Студенточки продолжали вставать в очередь прямо за ним и, как ни в чем ни бывало, щебетать о своем молодом и студенческом, лицезрея перед собой с максимально короткой дистанции объект, который мог бы претендовать на звание лауреата конкурса «Мистер Бум Бум – лучшие бомжиные ягодицы Варшавы». А что, бомж тоже человек, и если он где-то надыбал пару злотых, то имеет полное право купить себе миску супа в студенческой столовой.

У меня по местам моего проживания польская полиция неоднократно проверяла документы (просили проверить соседи: типа, какие-то русские живут – а «русской мафией» в те годы в Польше маленьких детей пугали). Но меня ни разу не клали носом в пол, как любила и продолжает любить делать наша милиция/полиция в отношении лиц с сопредельных территорий, подозреваемых в незаконопослушном поведении. А увидев у меня наличие официальной регистрации, непросроченной визы и студенческого билета, вообще извинялись, брали под козырек и желали хорошей учебы (мысленно смоделируем поведение нашей полиции в отношении, к примеру, киргизского студента, у которого вроде тоже все в порядке).

Вообще, Польша – это и Европа, и не Европа. С точки зрения дождливой балтийской погоды и унылой польской равнины – это такой ее мокрый предбанник, где русскому, с одной стороны, все до неприятности своё, а, с другой, – до такой же неприятности чужое. Но из всех восточноевропейцев к русским по характеру и менталитету ближе всего поляки. И те и другие обладают уникальной особенностью, с одной стороны, быть храбрыми солдатами, а, с другой, – все сливать в одну калитку, когда, то Русь слиняет в три дня, то Речь Посполита – в две недели.

У поляков, как и русских, есть свои красивые исторические мифы (в смысле духоподъемные истории, а не лживые сказки). Так, будут вечно цвести «червоны маки Монте-Кассино», когда польская пехота храбро атаковала в лоб, а немецкая 1-я парашютно-десантная дивизия архиумело до последней возможности много месяцев подряд удерживала позицию против в разы превосходящих сил западных союзников (справедливости ради, победу под монастырем Монте-Кассино принесли не поляки, мужественно шедшие под косившие их немецкие пулеметы, а сражавшиеся под французскими знаменами горные марокканцы, козьими тропами сумевшие зайти в тыл немцев по горам, считавшимися непроходимыми – их не прошли даже гималайские гуркхи из состава британских войск – и, таким образом, сделавшие бессмысленной дальнейшую немецкую оборону).

Если русский и поляк оба могут отбросить свою имперскую фанаберию, то ни с кем из восточноевропейцев русскому так хорошо не удастся поговорить под водочку о душе, попасть в эмоциональный резонанс, оказаться на одной волне и, возможно, даже почувствовать себя в своей тарелке, если количество выпитого в горячем славянском споре укажет вам на эту линию настольного горизонта.

Польские крысы в пасти украинского удава

При обучении в Варшаве никакого аспирантского общежития нам не полагалось, поэтому жилье нужно было оплачивать из стипендии и искать его самостоятельно. Поиск жилья со всей неизбежностью наталкивался на языковую проблему, поскольку по-польски по приезде я еще не говорил. Местное же население на английском говорить не могло, а на русском не хотело. Вообще, в вопросах языкознания, в которых, как известно, был так силен товарищ Сталин, поляки занимают ровно ту же позицию, что и русские – мы иностранные языки учить не желаем, пусть иностранцы учат наш. Поэтому именно суровая необходимость заставила меня выучить польский, а вовсе не любовь к дивной фонетике этого языка, состоящей почти целиком из одних шипящих. Потом я с гордостью указывал во всех анкетах, что владею польским примерно на том уровне, на котором у нас владеют русским таджикские дворники.

Еще одной закавыкой в польской версии квартирного вопроса было получение регистрации (замельдования по-польски). Регистрация выдавалась только при наличии визы (в 90-е годы краткосрочные поездки в Польшу были безвизовыми, – для въезда требовался лишь липовый туристический ваучер за три доллара – а для длительного пребывания, в том числе для учебы, нужно было получать так называемую визу побытову). Виза же выдавалась только при наличии регистрации. Данную юридическую коллизию замкнутого круга следовало решать следующим образом. Сначала нужно было на три дня оформлять визу. Потом под нее на три дня оформлять регистрацию. Получив обе можно было подавать на годовую визу. А после получения годовой визы – подавать на годичную регистрацию. Визы и регистрации выдавались в разных присутственных местах, и посему хождение по польским бюрократическим мукам было далеко не самым развлекательным в жизни эпизодом.

Настоящее же развлечение начиналось по заселению в арендованное жилье. Размер стипендии не позволял снять однокомнатную квартиру в одного. Поэтому в качестве вариантов была либо комната с польской семьей, либо те или иные комбинации с room-mates при аренде двух– или трехкомнатной квартиры.

Первым моим жильем в Варшаве была комната в частном доме в ближнем варшавском пригороде Урсус. В принципе, пригород как пригород. Застроен аккуратными двухэтажными частными домами с небольшими участками. До центра – полчаса электричкой (примерно, как у нас на метро из спального района Москвы). Единственный нюанс – это мои хозяева и соседи по дому.

Верхний этаж в доме занимала польская семья. В нижнем этаже же помимо меня еще квартировали два польских дальнобойщика, зависших между рейсами, и две украинских проститутки. В день моего заселения радушный польский хозяин усадил меня за накрытый стол, налил пива, после чего достал из буфета здоровенный револьвер, помахал им перед моим носом и сказал: «Ты русский. Поэтому смотри, у меня не балуй!».

Польская же хозяйка мне сразу установила лимит на помывку в ванной – строго не более двух раз в неделю. Дело в том, что в доме не было канализации, и израсходованная вода сбрасывалась в выгребную яму во дворе, которую нужно было откачивать по мере наполнения. Что стоило денег, с которыми экономное польское домохозяйство не спешило расставаться.

Я спросил у других квартирантов, как им такое драконовское лимитирование водных ресурсов. Украинские девушки мне ответили, что для нас, мол, ни разу не вопрос – каждый день у клиентов моемся. А посему эта ванная комната нам почти без надобности – разве что трусики свои кружевные там развесить. Что же касается опрошенных польских дальнобойщиков, то, с их точки зрения, мытье два раза в неделю – это вообще как-то недопустимо много (хозяйка с дидактическим выражением лица мне часто выговаривала – какие однако молодцы ребята, за последние три недели всего разок-то и помылись!).

В целом, как жанр, заселение в польский частный сектор таило в себе немало сюрпризов. Так один мой коллега снимал крошечную мансарду в частном доме, в то время как хозяева жили на просторном первом этаже. Чтобы квартирант не шлялся в хозяйский туалет, хозяева установили в мансарде унитаз прямо посреди общего, не особо-то и широкого пространства. Поэтому, сидя на унитазе, можно было тут же уютно помешивать жаркое в сковородке, шипящей на расположенной поблизости компактной кухонной плитке.

Осатанев от электрички, езду на которой никогда не любил, и от сахарско-туарегского нормирования воды, я стал лихорадочно искать рум-мейта, с которым мог бы напополам снять квартиру. Вариант вскоре подвернулся: один знакомый режиссер-документалист предложил с ним впополаме снимать двухкомнатную квартиру в добротном польском аналоге нашей «сталинки», расположенном рядом с Плацем Банковым – что ни на есть центре Варшавы, откуда до старого города было всего пять-семь минут пешком через симпатичный парк.

Все было бы просто прекрасно, если бы не нюансы творческой личности моего рум-мейта. Родом он был из Львова. Россию именовал исключительно «Кацапчизной» и позиционировал себя как «украинца». При этом новообретенную украинскую незалежность тоже особо не жаловал, называя государственный тризуб не иначе как «куриной лапой». По поводу незалежных лингвистических компетенций говорил про себя следующее: «Мову знаю, но без крайней необходимости на ней никогда не говорю».

У него была романтичная фамилия Маковей – сразу представляются полевые маки под теплым степным ветром. Но он оговаривался, что для дела лучше, когда его фамилию со слуха воспринимают как Маккавей, что говорило о его принадлежности к гораздо более древнему народу, нежели ополяченные обитатели Западной Украины.

Сережа Маковей любил животных и держал дома удава, которого нужно было кормить лабораторными белыми крысами. Удав – высокоинтеллектуальное существо, наполненное живыми глубокими эмоциями. Сожрав крысу, он неделю неподвижно лежит в аквариуме под греющей лампой, усваивая калории. Через неделю начинает сдержанно ерзать, показывая всем своим гадским видом: «Как-то скучно, мне бы крысу». Заполучив подругу для борьбы со скукой и пропустив новообретенное знакомство через себя, снова залегает под лампой. В общем, отличный друг. Радостно лает, хвостиком виляет, тапочки в зубах приносит.

Сосед по квартире снимал на фрилансе документалки для польского телевидения и периодически выезжал в поля на съемки на несколько недель. В этот период трогательная забота об аппетитах его удава возлагалась на меня. Дожидаясь своей участи, крысы жили в отдельной клеточке, и их нужно было поить и кормить, пока большой пятнистый господин не был готов к приему очередной одалиски из гарема в своих покоях. За время кормления я немного привязывался к крыскам, и, если честно, было как-то сильно некомфортно говорить: «Ну, пойдем милая. Ждут тебя».

Это все ерунда, что удавы кого-то там гипнотизируют. У лабораторной крысы никакого генетического страха перед удавом нет, поскольку ее предыдущие поколения с ним никак не сталкивались. Крыса начинает проявлять женское любопытство (какой однако большой и импозантный) и своими усиками тыкаться прямо в морду удава. Ну, а дальше срабатывает биологическая машина по поглощению живой органики (правда, перед тем, как глотать, сначала все же душит – одно утешение, что не живоглот).

Удав – это еще полбеды. Беда – это совместное проживание с так называемой «творческой личностью»: перепады настроения, эмоциональные выбросы, продавливание мытьем и катаньем своих капризов и приоритетов. Природа устроена так, что «креативные личности» и «редкостные говнюки» – это почти из синонимических рядов. Боюсь сказать что-нибудь крамольное, но Дантес Пушкина и Мартынов Лермонтова убили – ну, как бы это помягче сказать – за дело. Поэтому если тянет на увлекательный нарратив об околобогемной жизни, лучше встречаться с «людьми творчества» где-нибудь в ауте на нейтральной территории, чем иметь с ними какие бы то ни было личные дела.

Жизнь с эфиопом

Политкорректный прогрессивный читатель, наверное, меня уже заподозрил в целом ряде смертных грехов – в том, что я семитский антисемит, чехиялюбивый чехоненавистник, зоологический полонофоб (еще бы – милых польских крысок этому ужасному иудео-бандеровскому удаву скармливал). Но настало время для еще одного важного каминг-аута – в дополнение в перечисленному, я еще и бытовой расист. Я целых три года делил быт с негром. Вернее, с эфиопом.

Несколько слов про эфиопов. Это не совсем негры. Это такие темнокожие семиты. Цвет кожи у них – обамистого оттенка coffee with milk, а в религии, которую у нас некоторые ошибочно причисляют к разновидности православия, есть тезис, что все эфиопы якобы родом от плода грешной любви царя Соломона и царицы Савской. Плюс еще практика обрезания для мальчиков по иудейскому канону на восьмой день после рождения. В общем, по сути, «эфиопское христианство» – это такая синкретическая секта типа сирийских алавитов (в случае последних, в верованиях перемешались мусульманство и христианство), которых для удобства учета политического поголовья на определенном этапе записали в шииты.

Эфиоп в быту – это несочетаемое сочетание обволакивающей семитской хитромудрости и племенного африканского простодушия (типа, я выпил твой сок в холодильнике, потому что очень хотелось пить, а в магазин идти не хотелось). Мой эфиопской сосед по квартире – а звали его Тадессе – как и я, был лучшим учеником нашей богоугодной Школы Наук Сполэчных (перевод на польский Graduate School for Social Research) и регулярно составлял мне конкуренцию в конкурсе на лучшее докторантское эссе. Был он и хорошим интеллектуальным собутыльником, если бы не определенные нюансы.

После объема выпитого в районе пол литра водки, его тянуло на «погулять», и он попросту открывал дверь и растворялся в ночи. Такие ночные прогулки несли за собой определенные потери – как имиджевые, так и финансовые. В минимальном варианте, это заканчивалось потерей лица, а также бывших на нем ранее очков в хорошей оправе, что делало заметную дыру в студенческом и семейном бюджете. За что ему, охая и причитая, выговаривала его боевая украинская подруга Наташа, с которой он начал жить еще во время своей учебы в Киевском Университете (позже они вместе поехали учиться в Польшу – Тадессе в нашу Graduate School, а Наташа – в Варшавский Университет).

Более существенной историей было его задержание польской полицией с дальнейшим направлением в вытрезвитель, из которого затем приходил огромный по студенческим меркам штраф. Из иностранных языков Тадессе хорошо владел английским и русским (ни украинский, ни польский даже на бытовом разговорном уровне ему так и не дались). Поэтому в участке он говорил по-русски, что, полагаю, для польской полиции было еще тем шоком: пьяный негр, икая и запинаясь, вещающий на «языке агрессора». В их неустанной борьбе с представителями «мафии с востока» – русскими, украинскими, белорусскими – только вот чернорусских им еще не хватало.

В пошеренной съемной квартире с украинско-эфиопским семейством мы жили в довольно симпатичных варшавских спальных районах. Сначала это был Жолибож (из достопримечательностей там находился частный дом, ранее принадлежавший Анне Герман), а затем Садыба (прямо через улицу от нас был мини-райончик городских вилл, где среди прочих стояла и вилла Барбары Брыльской). Такие вот рифмы жизни с наиболее известными в СССР польками.

И та, и другая квартиры располагались в пятиэтажных домах – близких аналогах наших «хрущевок». Если тема «хрущевок» с рождения меня никак не оставляет, то имеет смысл пару слов сказать о том, что они из себя тогда представляли в Польше. Внешне все, примерно, один в один. Разница в подъездах и в оформлении пространства возле дома.

Подъезды в пятиэтажках у поляков очень милые и ухоженные. У нас даже целый зимний сад в подъезде был соседями оборудован. А пространство вокруг пятиэтажек – это такие мини-садики с цветочками. Если владельцам жилья в варшавской пятиэтажке доставался депривационный первый этаж, то по умолчанию им отходил и цветничок под окнами, куда можно было в теплый сезон ставить летние кресла и столики, организовывать семейные пикнички и, в целом, наслаждаться эффектом городской дачки. Как я ранее писал, у нас пространства вокруг «хрущевок» тоже были озеленены – но, в смысле подбора категорий высаженных растений, это были либо сугубо утилитарные плодово-ягодные, либо прагматичные срально-укрывальные с густой, прячущей все листвой.

Наша съемная квартира превратилась во что-то вроде комьюнити-центра для всей русскоязычной учащейся общины Варшавы (у нас бывали русские, украинцы, белорусы, казахи, киргизы), и на ухоженный цветничок под нашим балконом не только и не столько в силу злого умысла/свинства гостей, сколько в силу их общечеловеческого несовершенства периодически падало разное – окурки, пустые бутылки, трусы. Отметим, что трусы вежливые соседи снизу даже норовили потом вернуть.

В те годы зарубежного школярства организовать вечеринку означало выставить на стол две бутылки водки по 0.75 л, банку огурцов, банку патиссонов и килограмм полукопченной колбасы в нарезку. Вот вам и party. А собиравшийся у нас разношерстный люд рассказывал нам свои истории.

Бывал у нас в гостях ласковый и общительный голубой Коля. Буквально после первой рюмки он начинал обстоятельно погружать собравшихся за столом в технические детали гейского body care – как брить растительность на ягодицах, и как делать депиляцию в зоне ануса. Девушки из числа гостей очень внимательно слушали и задавали уточняющие вопросы. В вопросах депиляции даже делились с Колей своим опытом (а что – почти подружка). У эфиопа же Тадессе от этого бытового гей-прайда наливались от бешенства кровью глаза. Традиционное общество, оно и есть традиционное общество – даже несмотря на образовательный ценз.

Бывали и две разбитные и вульгарные девушки из Новосибирска (за глаза мы их звали «сибирскими девками»). Они находились в бесконечном поиске брачного проекта, который помог бы им соскочить с поезда русской неизбывности. В ход шли любые экспаты, имевшиеся в наличии в Варшаве – ирландцы, финны, датчане, и даже аргентинцы. За время неоднократных «подходов к снаряду», девушки научились довольно бойко лопотать на английском. Одной из них принадлежало следующее острое лингво-медицинское наблюдение: «Язык, он лучше всего половым путем передается».

Но гостили у нас и люди духа. Одному российскому аспиранту на православное Крещение приспичило совершить омовение в иордани. Стояли совершенно нетипичные для Польши пятнадцатиградусные морозы, а ночью вообще до двадцати доходило. За неделю таких трескучих морозов ближайшее к нам городское озеро покрылось пятидесятисантиметровым льдом. Прорубиться через этот лед и добраться до живительной крещенской водицы – такова была сверхзадача, поставленная нашим страстотерпцем.

У хозяев квартиры, где тот снимал комнату, он попросил топор. На удивленный вопрос «Зачем?», последовал ответ, что топор требуется для совершения одного важного православного обряда. И ушел с топором в глухую варшавскую зимнюю ночь.

Далее, события развивались следующим образом. До воды наш герой через толстый лед так и не дорубился. Зато иссек в кровь лицо острой ледяной крошкой, летевшей во все стороны от ударов топора. И в таком в виде – в бессильно свисающей руке топор, по лицу потеки крови – явился к своим квартирным хозяевам. «Интересные однако у вас в православии обычаи», – сдержанно заметили те, и на всякий случай вызвали полицию. Потом нашему любителю крещенских погружений пришлось провести ночь в отделении, отвечая на вопросы, есть ли труп, и если да, то где он спрятан.

В целом, эти четыре года в Польше были с оговорками неплохим временем. Если сравнивать Варшаву образца 1993-97 года и Москву того же периода, то по налаженности бытовой жизни и господствующим нравам, хоть поляки и говорят, что у них тоже были свои «лихие 90-е», все же выбор – он не в пользу первопрестольной.

Какова же была судьба главных героев, с которыми я три года провел под одной крышей? Всю дорогу, как жена декабриста, Наташа стойко переносила польский расизм – когда она шла с Тадессе по улице, ей вслед комментировали и свистели, а ее польские родственники отказались с ней общаться, узнав об экзотическом выборе бойфренда.

Также она стойко переносила эфиопскую тягу к пьяным ночным прогулкам, последствия которых убивали их семейный бюджет, и свирепую кавказского свойства ревность Тадессе (особого повода она не давала, и за все время изменила ему всего один раз – причем, в качестве рифмы жизни, с грузином). Сам же Тадессе в отношении любой особы женского пола в возрасте 20-40 лет, по той или иной причине оказавшейся у него на радаре в радиусе десяти метров, включал режим «африканский охотник взял след».

По окончании учебы в Варшаве Тадессе уехал на родину в Эфиопию – якобы ему удалось влезть в некий околоправительственный проект, финансируемый то ли ООН, то ли МВФ, – и обещал в течение нескольких месяцев вывезти к себе Наташу на обретенное туземное благополучие. В течение года от Тадессе не было ни слуху, ни духу, и Наташа решила, что хлопец решил раствориться в саванне, сняв с себя в одностороннем порядке необязательные на родине узы восточно-европейского гражданского брака.

Наташу сильно поджимали деньги, и она, в конечном счете, приняла ухаживания одного возрастного ирландца. В этот момент, Тадессе неожиданно нарисовался по телефону, и состоялся диалог украинской Татьяны Лариной с африканским Онегиным: «Но я другому отдана, я буду век ему верна». Наташа перебралась в Ирландию, а затем в Англию.

Тадессе, как ни странно, спустя годы тоже оказался в Великобритании на преподавательской должности (эфиопы хорошо социализированы – не зря к царю Соломону в родственнички напрашиваются). С ним была молодая африканская жена – ровно в два раза моложе Тадессе. Согласно международному профессорскому обычаю, женился на своей студентке. Что ж, как писал Сомерсет Моэм, life is full of compensations.