Вагон, оборудованный для перевозки скота, был основательно забит депортированной русскоязычной братией, потерпевшей крах на обманчивых меридианах азиатского благополучия.
Долгую ночь последнее пристанище отощавших искателей приключений под надежной охраной томилось в тупике возле Суйфеньхэ. Утром, тявкающий акцент китайского полисмена приказал потесниться. Вагон принимал дополнительную партию отпутешествовавшихся патриотов, добровольно возжелавших остаток жизни посвятить ратному труду на благо гостеприимной Родины. Среди входящих был один загорелый с голодным, но оптимистичным карим взором нахальный мордоворот. Отголоски откровенного босячества были втиснуты в дорогой английский костюм, впрочем довольно измятый и в многочисленных пятнах. Непритязательному взору китайская подделка эликсира джентльменского блеска представлялась арабским шейхом изгнанником, напялившем шотландскую юбку. Уголовные глаза осунувшегося шалопая метали из под бровей разящие стрелы. В тёмном их омуте таилось несколько коротких приключенческих выдержек. Эти недолгожители пестрили поклонами юных вьетнамских дев, выдувались умиротворёнными парусами одного добровольного и нервными другого, но уже вынужденного перехода через Японское море в обратном направлении. В них слышался, взявший самую высокую партию похоронной мелодии, свист вакидзаси крайне негодующей якудзы, трещал вдребезги разбитый храм бестолковой гейши, сотканный из бамбуковых палочек и пергамента, дули многодневные тибетские пассаты, лили бесконечные муссонные дожди, медитировали беспросветно нищие ламы. В завершение тому курился убийственный китайский гашиш, отпечатавшийся в памяти трёхдневным пребыванием в бреду на одном из пекинских пустырей. Красной нитью проходил поединок с чужеземными налётчиками на семь тысяч сто восьмом километре Великой стены, харканье кровью и два долгих месяца за решеткой.
Каково было удивление сероглазой совести встретить в таком ужасающем положении предавшую братские узы и низко падшую на азиатских просторах сестрицу, которая, завидев утонченную её натуру, вдруг, впервые радушно широко улыбнулась, обнажив крепкие белые зубы. Интеллигентная совесть умудрилась отдавить возле себя немного места на лавке для непутевой близкой родственницы. Устроившись, дездечадоc крепко пожали друг другу руки и молча уставились в окно тронувшегося вагона.
КОСТЫЛЬ
Гл.1
– Ладно, Дуся, раз уж ваше любопытство испытывает непомерную жажду, считайте что уговорили. Я выложу вам парочку невзрачных жизненных эпизодов. Хотя, если быть предельно откровенным, мне не нравится вслух исповедовать пикантные подробности жизни делового человека, тем более те из них, которые заставляют гулко биться и так надорванное сердце и могут явить случайному взору скупую воровскую слезу, – так я говорил своему очередному подельнику, и ещё умолял его не сидеть истуканом.
Терпеть не могу застывшего слушателя – будто втолковываешь античному изваянию, как мел под гнётом лет преобразуется в мрамор. Это здорово сбивает с толку. Как по мне, так слушатель должен ёрзать, чесаться, выпучивать глаза, моргать, зевать и производить прочие ненужности, давая тем самым понять, что не отрешен от соучастия в развернувшемся словесном действе. В худшем случае пусть уж просто жрёт, чем оцепенеет, уставивши в упор немигающие рыбьи лупки.
Мне дико повезло. Дуся оказался на редкость воспитанным человеком. Он не только не обиделся на своё новое прозвище, но и выполнил все мои непритязательные требования. Мы как раз ехали забитой до отказа плацкартой от поселка Ванино в задрипанный городишко, таскающий не по Сеньке звучное название – Комсомольск-на-Амуре. К тому же недавно обретенный сотоварищ, глядя на меня, щурился, а не таращил карие с поволокой зенки.
Я уже завершил прием пищи, а он за обе щеки уплетал остатки жареной курицы, отчаянно чавкая и до неприличия треща её косточками. Только поэтому я и смог поставить точку в этом коротком рассказе.
– Началось всё, Дуся, так давно, что ещё каких-то пару лет и я смогу, не отводя глаз, любому озвучить, что видел дедушку Ленина; и мне будут верить, – гордо говорил я.
– Тогда, дружище, всё было по-другому. Были другими люди и еда, страна была другой, южное море кишело бычками и таранью, а мы с Костылем были ещё совсем молокососами. Доложу тебе, он был ещё тем хитрованом, но переиграть меня так и не смог. Костылем Пашку прозвал я, причем вразрез его комплекции – в свои тринадцать он уже весил полсотни кило. У меня определенно есть талант давать прозвища. Ты, мой юный друг, и сам в этом очень скоро убедишься.
Это неинтересно, но я все-таки окуну вас, Дуся, по самую макушку в серое наше детство. Пашка был мой друг, друг отрочества и первый мой подельник многие счастливые годы. Мы появились на свет разными и от разных родителей. Я оказался юрким, весьма живучим и в часы летнего безделья любил жевать пастушью сумку, поджаривая себя на солнцепеке. Меня почитали за добродушного малого, а в Пашке обустроился неизлечимый лодырь и трус. И сколько я его помнил, он сторонился прямых солнечных лучей и никак не мог насытить своё бездонное чрево.
Мои увлечения струили неподдельной теплотой и случайному наблюдателю представлялись образцом безграничной детской непосредственности. Поймав на цветке вонючей календулы трутня, я тут же брюшком насаживал его на соломинку к концу которой налеплял глиняный катышек и затем с упоением наблюдал, как насекомое выбивается из сил, таская за собой непомерный груз. Или же отгрызал хвост и плавники у пойманной рыбешки и выпускал её на волю, чтобы вдоволь насладиться напрасными стараниями покалеченного создания. А то из скуки иной раз выколупывал ещё и глаза несчастной, перед тем как бросить в воду. Кроме того я обожал выуживать из нор пластилиновым шариком на ниточке тарантулов и сдавать их по двадцать копеек в аптеку, и мог запросто в лужу с головастиками вылить кислоту из выброшенного аккумулятора.
Пашка во всём был противоположен мне. Тактик из толстяка был никудышний, а стратега в нем и вовсе не гнездилось ни на йоту, но вот патологическим садизмом, кажется, он был болен хронически и к тому был злыдень, каких свет не видывал. Пашка тиранил весь микрорайон. Любимым чудачеством этого юмориста было высматривание зазевавшихся "маменьких сынков".
Завидя аккуратного очкарика, волокущего папку с нотами, я восторженно оповещал товарища: – Паха, вон очкастый скрипач в парк топает. Хиля-я-ак. Верно грю, сам позырь. У него точно двадцать копеек е, наверно за мороженым идет.
Пашка тут же приступал к действию, именуемому в постонародье "гоп-стоп". Исходя из умственного превосходства, я всегда дожидался пока самодур хорошенько ухватит жертву за шиворот, Если это случалось и пойманный бедолага надежно увязал в стальном капкане, в дело вступал я.
А ну попрыгай, щенок, – требовал я от пленника, и тут же Пашке, – Паш, зырь у него вон в том кармане лежит, точно грю.
Костыль двумя-тремя подзатыльниками отшибал у пойманного всякую волю к сопротивлению и отбирал мелочь, которой сердобольные мамаши снабжали своих обожаемых чад, чтобы те имели возможность полакомиться. После короткой процедуры Пашка отвешивал ревущему страдальцу хорошенького пендаля под зад со словами:– А ну вали отседова, Чиполлино.
– Паш, а ты мне оставишь мороженого? Ну мале-енько.
– Я сам жопки люблю.
– Ну, тогда дашь откусить? Разо-очек, – заранее упрашивал я, заманивая Костылях в хитроумную ловушку обещаний, сулящую десерт.
– Ла-а-адно, – благосклонно тянул он, купаясь в лаврах наслаждения лёгкой поживы.
Однако не все было гладко. В один раз Костыль, как говориться, напоролся "по тяжелой". Пойманный им щусёнок оказался весьма нервным и не пожелал смирить гордыню. Отвешенная ему затрещина вопреки ожиданиям раззадорила несговорчивого пленника. Закончилось тем, что только из каприза проворный малец в мгновение ока в кровь расквасил Пашке нос и аж на три дня запечатал правый глаз горе – налетчику, подвесив удручающую черно-фиолетовую гулю. Уничтожив таким хамским образом врага, искусный боксер решил отыграться и на мне. Естественно я дал дёру, а зарвавшийся глупец, видимо из интереса, пустился за мной в погоню. Он минут двадцать гонялся за мной по проулкам, пытаясь настигнуть и поколотить меня за то, что во время драки я исподтишка толкал его в спину. Я оказался проворнее спортсмена и удрал. В минуты, когда пахнет расправой, у меня открывается второе дыхание и уже через мгновение третье. Так уж я устроен. Две недели избитый Костыль находился в глубочайшей депрессии и всё пытался сорвать на мне зло, но потом улеглось.
Представляете, Дуся, теперь с кем я имел дело и какой типаж был у меня на попечении? Как и подобает всем главарям, я был крайне недоверчив и всегда был готов отпрянуть на безопасное расстояние при любом агрессивном выпаде неповоротливого лежебоки. Кроме прочего Пашка был несусветный болтун. Я же слыл молчуном и забиякой. Не скрою, мы часто сражались из чисто иерархических принципов. Естественно зачинщиком кровавых баталий всегда был я.
Начиналось обычно вот как. Костыль, будучи не очень в настроении командовал "принеси ему то, подай сё". Я всегда был груб с подчиненными и яростно противился подобному обращению, пресекая Пашкины посягательства на верховенство. Тогда Костыль начинал толкаться, а я отвечать тем же. Какое-то время спустя доходило до тычков и оплеух, после чего всегда разгорался кулачный бой. Костылю приходилось туго. Я, как мог, уворачивался от неразборчивых и страшных кулаков толстяка, и старался из всех сил измотать претендента на трон. Он, не имея возможности меня поймать, сыпал ругательствами и кидался в меня камнями и палками. Я терпеливо выжидал, когда ему надоест это занятие и затем всегда поддавался уставшему противнику. Получив небольшую трёпку и пару незначительных тумаков в плечо или под ребра, я театрально изображал поверженного врага. Раскрасневшийся Костыль скоро успокаивался и мы мирились. Так я сохранял лидерство в нашей группе.
Обычно в начале лета я порождал краткую речь такого рода: – Слышь, Костыль, а не плохо нам забраться к той одноглазой карге в огород, что в Широчанке живёт. На базаре клубнику продают, я от мамки слыхал. А у этой заразы её аж три грядки. Давай сегодня ночью залезем, а? Костыль, поспела ведь. Не успеем опять не солоно хлебавши останемся. Чё ты менжуешься? Я залезу, а ты на шухере постоишь. Я нарву тебе целых две горсти, клянусь мамой. Ну, так чё, как стемнеет валим?
На моё предложеньице неуклюжий толстяк выдавал умопомрачительно длинное повествование: – Надо подумать. Небось мать тебе притащила целый кулёк, нажрался.
– Ага, два раза! У неё сроду денег нет, а клубника по три пятьдесят.
– Брешешь.
– Зуб даю, Костыль. Да и чё ты докопался, говорят тебе нету денег у матери. Папка опять всю получку пропил, она на днях плакала ночью. Что тут думать, – ерепенился я, – из-за твоего "подумать" я без витаминов буду сидеть, а у меня зуб давно болит, и не поправляюсь. Вон ребра торчат. Мне питание нужно хорошее, а ты все подумать надо, да подумать. Сколько можно? Ну так чё, идём?
– Ладно, идём. Только условие – я на атасе буду, и с тебя две горсти ягод. По-олные, с горкой.
– Ладно, ладно. Только заранее свисти, а не как в прошлый раз. А то мне опять собака штаны порвёт, и мамка ругаться будет. Ну так чё, по рукам?
– Ладно, валяй.
Вскоре после подобной беседы частный сектор сотрясали многочасовые причитания разорённой огородницы, дополненные слёзными жалобами вскользь пострадавших обитателей десертоносного обдала.
Семечки мы с Костылём «брали» следующим образом. Сначала выискивали одинокую бабусю – торговку жареным лакомством. Почему одинокую? Дело в том, что бабки уже имели горький опыт, когда их выгодный бизнес трещал по швам, поэтому при приближении толпы голодранцев одна из ряда торговок, в ущерб собственной выручки, всегда поднималась и заходила разбойникам в тыл, чтобы успеть вцепиться одному из жуликов в чуб. Отбившаяся же от стада старушенция, устроивши торговлю на углу пятиэтажки, была беззащитна и обречена. Метров за двадцать я громким дискантом оповещал округу: – Опа, Паха, гля – семки! Давай купим! У тебя же десять копеек. На это Костыль важно запускал лапу с грязными ногтями в объемный карман и тут же высовывал оттуда кулак, который разжимал перед моим носом и гудел паровозом: – Есть, во, гляди! Я тут же нёсся к бабке, нагло сощёлкивал на пробу пару семечек и орал товарищу: – Костыль, семки классные, не горелые. Берё-ём! Стараясь не смотреть бабке в глаза, тут же сгребал товар, мирно покоившийся в большом стакане, пересыпал содержимое в карман и начинал удаляться к углу дома с дежурной фразой: – Он заплатит, – кивая при этом в сторону Пашки. Остальное было делом техники. Обманутая переводила внимание на подельника, но тот менял курс на сто восемьдесят градусов, и давал завидного драпа. Я же под вопли «Ай! паразиты, чтоб вас чёрт побрал!», преспокойно растворялся в хитросплетениях дворов.
Через минут десять мы находили друг друга в условленном месте. Я честно отдавал соучастнику ограбления положенную половину. При дележе он обычно успевал ухватить меня за рукав или воротник и нахально изымал ещё добрую жменю из моей доли, приговаривая: – Шкля, не дергайся, а то слопочешь. Я же сражался изо всех сил за справедливость и свободу, походя на мотылька, которому пальцем придавили лапку. Обычно я избавлялся от бульдожьей хватки тогда, когда воротник или манжет моей рубахи были наполовину оторваны. Как мы остывали, я обычно ронял нейтральное: – Чё, айда полазаем?
– Айда, – отвечал Костыль и мы пускались шляться по отдалённым районам, заводским территориям, в порту, по всевозможным свалкам, заброшенным заборам или просто по глиняному обрыву у моря. А бывало, просиживали весь день у костра в посадке. Забот у нас было невпроворот. То нужно было обнести яблони в саду, то ободрать вишни или смородину, то отобрать мелочь у неосмотрительного очкарика, волокущего виолончель из музыкальной школы. В общем, пили жизнь полной чашею.
С гастрономами дело обстояло несколько сложнее. Здесь от меня требовались все навыки предводителя банды. Время налета мы выбирали тщательно. Самыми подходящими днями в «Звездочке» по Первомайской получались понедельники, а время после трёх пополудни. В этот час магазины самообслуживания пусты, а вход в подсобку всегда распахнут. Тогда кондиционеров не было, а жара на югах изрядно донимающая.
Задачей Костыля было устройство маленького скандальчика возле кассы, этакую небольшую заварушку. Я же под шумок незаметно запихивал за пазуху теплую сайку или булочку с изюмом, а в карман пару-тройку кубиков прессованного какао с сахаром. Пока продавщицы корили за невоспитанность и старались выпроводить бузотёра из магазина, я с технично награбленным добром удирал через подсобку. Пробираясь проулками к месту встречи, я умудрялся сожрать один из кубиков какао и у первой колонки с водою избавиться от следов этого низкого преступления. Но к моей порядочности Костыль придраться не мог. Я всегда был предельно честен. Если в моих руках оказывалась сдобная булочка, то я зажимал ту её часть, которая изобиловала изюминами. Когда же Костыль отрывал положенную ему долю, ему оставалось довольствоваться пустым тестом. Он часто постился, в то время как мой организм регулярно страдал изжогой от переизбытка глюкозы.
В общем, мы не бедствовали…
Гл.2
– Любезный, я смотрю, вы завершили завтрак? Тогда стоит хлебнуть чайку? Нет, нет. Сидите. Чай в термосе. Завел вот привычку таскать термос. Кстати, тут я по случаю припас и пачечку вафель «Артек». Обожаю всё, что напоминает море и теплые края. Взгляните на обложку этого продукта; вон голубое пятно, это море, и над нею африканская пальма. Не правда ли глазу приятно? Угощайтесь, любезный. Со временем вы оплатите мне все скормленные вам витамины.
– ?
– Ну-ну, только без обид. Вы в нашем деле еще младенец, поэтому, сударь, плетитесь тихо в кильватере и облизывайте мои следы. В них кроется богатый опыт. Меня раз тридцать усаживали перед следователями разных уровней, и только раз я позволил захлопнуться за своей спиной тюремной двери. И то из-за недотепы Костыля, царство ему небесное. Так что пейте чай и перемалывайте крепкими зубами кондитерские изделия. Времена, когда вы будете довольствоваться только манной кашею, настанут, это я вам как биолог гарантирую. И не забывайте, что я вас взял на поруки, а не наоборот.
Скажу более. Без меня вы, Дуся, и недели не продержитесь на свободе. Для свободы вы слишком наивны. Да, я еще и не все порассказал вам за Ейск. Так что лучше смиритесь и внимайте.
Там, в Ейске, имеется два пляжа. «Городской» мы не любили. Долго тащиться и обязательно вымараешься тютиной, которая дает несметный урожай фиолетовых ягод и совсем не отмывается. Да и ничего интересного на «Городском» нет. Местом деликатнейшего разбоя была так называемая «Каменка». Тут совсем другое дело. Идея, как всегда посетила меня первым. На разного рода выдумки я непревзойденный мастак.
А было так. Июнь нагнал множество приезжих. На мелководье мирно покачивались многочисленные буйки, деревянные челны, баркасы и дюралевые лодки. Пляж украсили: милицейский УАЗик, соломенные шляпы, разноцветные панамы, дети, мусор и утопленник, которого пьяные друзья засовывали в машину «Скорой помощи».
Костыль валялся на траве под обрывом и грустно взирал на синюшного цвета ноги покойника, а я бессмысленно нырял метрах в тридцати от берега и раз от разу швырял в визгливую мелюзгу ракушками. Когда мне это занятие осточертело, я с посиневшими губами выбрался из воды и, дрожа как осиновый лист, прилег рядом с лепшим корефаном отогреться на горячем вперемежку с окурками песке. Но Костыль засобирался домой. Он, видите ли, проголодался. Я начал мучительно думать, как накормить эту бессовестную скотину. Ведь только пришли! Возвращаться в каменные джунгли совсем не хотелось. Я был просто вынужден взять ситуацию в свои руки. И тут Костыль нашептывает мне: – Гля, вон чувиха на лодке развалилась, загорает. На нос налепила кусок газеты, очки напялила. Видишь?
– Де-е? А-а-а, вижу, и чё с того? – заговорщески шепчу в ответ.
– Да ты смотри, она жратву разложила на носу лодки,– распалял он интерес, – а сама наверно дрыхнет.
– Ну?
– Что, ну? Давай,– подстрекал Пашка, – поднырни под лодку и стащи хавку.
– Ага, она или кто заметит, а вдруг и предупредят её.
– Чё ты ссышь, – брал меня на слабо этот прохвост, – заметит унырнёшь. Да и кому тут до тебя дело. Люди отдыхать приехали, они за дитёнками своими смотрют. Вон, видал же один захлебнулся. А ты местный, ты им по барабану. Я буду на шухере и если чё отвлеку.
– Ага, утоп-то мужик. Как обычно пьяный, наверное. Как же ты отвлечешь эту тётку?
– Да не бойся ты, я придумаю. Ты только тихонько подкрадывайся. А то башкой стукнешься об лодку она и проснется. И смотри, не качни случайно лодку волнами, и не фыркай. Я тебе знаками буду показывать, что и как. Давай, жми в воду.
– Умник нашелся! Без тебя знаю, как подбираться, – пробурчал я и повиновался.
Пришлось лезть, а что поделать – надо было кормить этого непроходимого болвана. Положение было щекотливым. Вам не приходилось воровать на глазах сотен купающихся? Нет? Не стоит беспокоиться, я вас обучу этому приему. Ах, если бы вам, Муся, довелось увидеть хоть одну из рож, которые тот раз состроил мне Костыль и все его кривляния! Вы бы утонули от смеха, и стали вторым пострадавшим в этот день. А мне нужно было вынести все эти издевательства и не засыпаться на этом скачке. Видите, в каких условиях мне приходилось работать?
В полчаса я управился, оставив на память очкастой простушке недолгий водяной след ладоней на борту лодки. Наградой за первый риск было небольшое яблоко, которое Костыль сожрал не поделившись. Зато я был спасен, и на пляже мы проторчали до самых сумерек. В этот день кроме яблока удалось стибрить еще и сочный беляш, половину которого я предусмотрительно схавал, пока брёл до берега.
Этим днём мы открыли ещё одну неисчерпаемую жилу безнаказанного достатка. Позже, когда я отточил мастерство, нашу воровскую корзину наполняли; пирожки, грозди винограда, бутерброды, журналы, очки и даже один раз в ней оказались дамские часики «Чайка».
Обратите внимание, Дуся, что мы никогда не были аферистами. Мы люди высокого полёта. Мы, дорогой коллега, воры. Поверьте, это много значит. Мошенничество – занятие подлое. Дело в том, что подобная забава зиждется на обмане и вселяет жертве напрасную надежду. А это нехорошо. Это всё равно, что ребенку пообещать велосипед и не подарить эту штукенцию в день его рождения. Так поступает только государство, врачи и церковь. А кража не дурачит пострадавшего. Просто в один момент рассеянный гражданин обнаруживает, что чего-то из нажитого имущества не оказалось под рукой, вот и всё.
Гл.3
Что и говорить, наш союз гремел как минимум на три городских района и по всей станице Староминской. Даже радиохулиган Листопад с "Мясокомбината" здоровался с нами и всегда перебрасывался парой фраз.
Кстати, Дуся, если есть интерес узнать за масть Хилого и Костыля, не поленитесь проскочить к Митяю Хвалёнке с Таганрога. Это правильный человек. В то время за его плечами болталось 30 годков, насвистывали чарльстон две незначительные ходки на нары и сияли наколотые синие купола с крестами между лопаток. Дядя Митяй никогда не бывал трезвым, виртуозно играл в буру, всегда давал докурить папиросу. На его левой руке восходило синее солнце, а на правой оседлали пальцы синие перстни. Митяй Хвалёнка человек что надо, зуб за то даю без предварительных условий. Он даже в Ростове-на-Дону в уважухе. Хотя… Собственно жизнь являет собою препаскуднейшую трагедию, Дуся. Хвалёнки может уже и нету на свете. Ведь бац, и нет теперь Костыля.
Но сейчас не об этом. Вы, юный иждивенец, очень хотите меня перебить. Я вижу в ваших нервных движениях множество глупых вопросов. Не нужно. Остановитесь. Просто послушайте. А вопросы потом, если не передумается. Примите к сведению, коллега, что я профессиональный прохвост, а не рассказчик и, тем более, не католический проповедник. Поэтому довольствуйтесь тем блюдом, которое вам бесплатно подают. Сейчас это большая редкость.