Груша цвела последний год

Глава 10

Ну разве можно не любить выходные дни? Если только тем, у кого «понедельник начинается в субботу». У меня же понедельник начинался строго по календарю – в первый день недели, в девять ноль-ноль. Разве что иной раз минутой-другой раньше. Можно было и позже, но с одним важным условием – появиться в кабинете раньше Анны Павловны, потому как та терпеть не могла опоздания, при этом «задерживаться» имела полное право. Но довольно даже думать о работе! Выходные – и точка!

И всё же их самым упоительным прологом был вечер пятницы. Своеобразный буфер между буднями и выходными, между маяниями и наслаждениями. Фазовый переход. Точка невозврата, точка экстремума недельной синусоиды, после которой начинается движение вверх. Из ямы.

Вечер пятницы нельзя не любить.

Я любил его. Любил его делить с Борисычем. Как и многое другое. За последних два года операцию деления мы с ним усвоили на отлично. Любую радость, любое горе – всё на двоих. Делить – это ведь не только о потере, но и о приобретении тоже. Если речь идёт сугубо о добрых делах. Игорь показал мне, что значит эмпатия, я же в ответ показал ему, что значит подниматься после сокрушительного удара. Точнее, двух. Без него жизнь была бы более пресной. У него без меня – тоже.

Когда почти два года назад, поджав хвост, как побитая собака, прибежал к соседу за помощью, значение имела только моя боль, которую я мучительно жаждал залить алкоголем. Не было сил думать о своём эгоизме. О том, что на десять месяцев забыл о нём, о том, что в трудный период оставил его наедине со своими проблемами, о том, что не помог, когда ему самому крайне необходимо была помощь. Нет, ни о чём таком я не думал. Лишь о том, чтобы напиться. Игорь не был достаточно пьян, чтобы не увидеть абсурдности моих намерений. Он налил полный стакан водки и, подав его мне, сказал: «Не самое лучшее средство. Аналогия с человеком, которого сбил гружённый самосвал, и ему дезинфицируют ссадину на пальце – в надежде ослабить боль во всём теле… Если и есть анестезия для души, то явно не в таких ёмкостях. Уж мне-то поверь… Ну если только внутренности продезинфицируешь.» То был единственный стакан. Удивительно, но именно пьяница не позволил мне тогда, пусть даже на время, превратиться в забулдыгу.

Та первая реабилитация… Многое, что запомнилось. Не забылось. Особенно терапевтические беседы вечно хмельного соседа, заменившего мне отца. О чём они были? Обо всём и ни о чём. С одной единственной целью – молчать о главном. Лишь изредка с концовке какой-нибудь весёлой жизненной истории, после короткой паузы он, сочувственно вздыхая, произносил: «Ох уж эти бабы». Не имевшие никакой связи с вышесказанным, «эти бабы» звучали настолько нелепо, настолько неубедительно, что если и был в них какой-то смысл, то он не имел ничего общего с уничижением. Только спустя время я узнал, что это выражение было «словно золотое кольцо в носу у свиньи». Так мне сказал Игорь. Да и то после того, как изрядно набрался.

Не мог он свою «Юленьку» называть «бабой». Даже если и называл, то «уже тысячу раз пожалел об этом». Конечно, они иногда ссорились, и, как правило, только по пустякам. По крайней мере, сейчас, когда всё уже в прошлом, ему хочется верить, что так оно и было. Только по пустякам. Не иначе – чтобы не бичевать себя гнетущими мыслями, чтобы не корить себя за совершённые ошибки. Ведь если кто и ошибался, то только он – Юля просто-напросто не могла. В прошлом люди кажутся лучше, чем они были на самом деле, но об этом лучше не думать, чтобы не лишать дорогих сердцу людей ореола добродетели. Чтобы не лишаться боли. Игорь не мог себе позволить такой роскоши, ведь «эта боль – единственное, что осталось от Юляши». В лучшем случае малость притупить – чтобы ещё оставались силы дальше жить. Он не хотел сжигать все мосты. Без них люди от безысходности бросаются с обрыва.

Юля бросила его. После двадцати с лишним лет совместной и, как ему до сих пор казалось, счастливой жизни. После многочисленных попыток уйти, ушла. В одно солнечное весеннее утро. Навсегда.

Игорь родился в небольшой деревушке под Пуховичами. Ничем не примечательное детство, отрочество и юность. «Всё как у всех в то время.» Окончил сельскую школу, затем отслужил два года в Свердловской области в охранно-конвойной роте особого назначения. Вернулся на родину. «Молодой был, хотелось гулять.» Однажды в клубе в соседней деревне познакомился с Юлей. Стали встречаться. Затем решили сделать паузу. Разошлись – «говорю же, молодой был, гулять хотелось, понимал, что жениться ещё рано». Как после оказалось, разошлись на год. Через год на свадьбе одноклассника увидел Юлю – «я сразу к ней… и больше уже не отходил от неё». Продолжили встречаться. Поженились – и поехали пытать счастья в столицу. Игорь пошёл работать слесарем на автозавод, а Юля – санитаркой в больницу. Борисычу, как семейному человеку, «дали комнату в общежитии». «Вот, где сейчас спальня – жили мы с Юлей, а в зале жила семья с двумя детьми. Кухня, ванна, туалет – всё общее. Ты можешь себе представить, что когда-то в этой квартире жило несколько семей? Да, были времена… У нас в Чижовке до сих пор есть такие семейные общежития».

Жили дружно. Но после одного неприятного случая вторая семья решила съехать. Как-то однажды Юля не выдержала и «высказала им всё, что думала о них как о родителях. Не то чтобы они не любили своих детей или не воспитывали, нет… но просто время такое было… тяжёлое. Приходилось много работать, а маленькие дети, понятное дело, днями одни дома были. У Юли сердце от боли сжималось, когда она видела, как они голодные по кастрюлям лазили, холодное, затвердевшее картофельное пюре руками ели. А бывало стучались в нашу комнату и просили кушать: ”Тётя, ням-ням! Дядя, ням-ням!“ Мы кормили их… жалели, конечно… а родители их ревновали к нам. У моей Юли недовольство к ним постепенно накапливалось и в один совсем не прекрасный день таки прорвалось. Она у меня по натуре спокойная была, но в тот раз не выдержала, накинулась на них: ”Фашисты! Зачем вы над детьми издеваетесь!?“ Вот тогда я и понял насколько сильно она хотела своих иметь…»

Года через два Юля наконец забеременела. Никогда прежде Игорь не видел такой счастливой свою супругу. Глядя на счастье Юли, он всерьёз задумался о будущем, о благополучии семьи. «Поступил на заочное в БПА, на машиностроительный факультет. БПА? Это ты его, Алесик, знаешь как БНТУ, а в бытность мою студентом этого… учебного заведения оно Белорусской государственной политехнической академией называлось. Нужно было думать уже не о двоих, но и о будущем ре… ребёнке, поэтому и пошёл учиться, чтобы построить карьеру на заводе.» Ко всему прочему квартиры общежития стали переходить в собственность жильцов. Юлина беременность – как бы это кощунственно ни звучало – сыграла им на руку. Игорь обивал пороги кабинетов разной значимости и величины в надежде получить заветный ордер. Неимоверные усилия его сполна воздались сторицей, и так они стали проживать в собственной квартире, не заплатив за неё ни копейки. Даже на хабар, без которого, по сплетням завистливых соседей, невозможно было выбить двушку – «пакетик-то и не один куда надо занесли». Ни рубля. Только упорство. И зарождавшаяся любовь будущего отца к будущему ребёнку. «Я мечтал о сыне. Юлька – о дочке.»

«Интересная штука – память… Я могу не вспомнить, что было вчера, а вот семнадцатого августа девяносто третьего помню чуть ли не по часам. А ещё это слово помню… «преэклампсия». Не каждый его выговорит с первого раза, а через несколько дней никто уж и близко не вспомнит его правильного произношения. А я, мать его, помню даже спустя восемнадцать лет! Да и как его не помнить-то, когда оно здесь внутри сидит и яд свой выпускает ежеминутно? Душу до сих пор отравляет, тварь! Знаешь, а мы ведь даже имя малышке заранее выбрали… Машенька. Когда узнали, что девочка родится, Юля сразу настояла на этом имени – в честь своей бабушки. Машенька – так Машенька. Что имя – главное хорошим человеком воспитать, думал тогда я, не понимая насколько это тяжело.

Преэклампсия… Кто мог тогда знать, что высокое давление было одним из симптомов этой болезни? У Юли и до беременности давление бывало прыгало… Знаешь, есть одна известная история о Хемингуэе, который поспорил с одним знакомцем, что сможет написать самый короткий рассказ, способный растрогать любого. И он его написал. Четыре слова. Два предложения. ”Продаются: детские ботиночки. Неношеные.“ Спрессованная родительская боль легко может поместиться в четырёх словах. Много и не надо. В нашем случае – в одном слове… преэклампсия. Были и у нас с Юлей такие ботиночки. Только мы их даром отдали одной семье.»

Машенька родилась семнадцатого августа девяносто третьего. Мёртвая.

«Юля еле оклемалась. Первое время мы боялись друг другу в глаза посмотреть. Стыдились, потому что каждый считал себя виноватым в смерти Машеньки. Молчали. Подолгу молчали. В себе переносили невосполнимую утрату. Старались дальше жить, но получалось плохо. Просто существовали. Казалось, что вместе с Машей и мы умерли.

Семнадцатое августа… Сейчас бы дочурке моей двадцать восемь лет было. Двадцать восемь лет… На её последний день рождения, не знаю почему, дёрнул меня чёрт ознакомиться со статистикой мёртворождаемости. Наверное, потому что трезвым был… Два миллиона в год. Два миллиона… Каждые шестнадцать секунд. Представляешь, каждые шестнадцать секунд в мире кто-то невыносимо страдает…»

Понадобилось много времени, чтобы вернуть жизнь в нормальное русло. Игорь с Юлей научились заново любить друг друга. Даже ещё больше. Но детей иметь они больше не могли.

Они кое-как смирились с бездетностью, продолжили жить для себя, накапливать счастье, делить его на двоих. Но малышку не забыли. Однажды Игорь хотел Юле сделать сюрприз и пришёл раньше времени с работы. Тихонько зашёл в квартиру и… застал её рыдающей. Спальня, где находилась Юля, была закрытой, поэтому он так же бесшумно покинул квартиру. Оставил в неведении свой ранний приход. Чтобы она не знала того, что знает он, чего знать не должен. Чтобы не стыдилась своей женской слабости. Она ведь тоже не знает, что и он периодически беззвучно оплакивает Машеньку. Так они тайком друг от друга разбавляли свою счастливую жизнь щепоткой родительского горя. Порой незнание лучше знания.

«К горю нельзя подготовиться. Нельзя к нему выработать иммунитет. Неважно как часто и как сильно била тебя жизнь, новый удар всё равно принесёт новые страдания. Да и можно ли привыкнуть к тому, что убивает тебя? В очередной раз… Знаешь, когда после всех испытаний мы выбрались из ямы и вернулись к счастливой жизни, подсознательно боялись, что за удовольствие рано или поздно придётся платить. Жили с опаской, забыли про то, что счастье это пришло после долгих страданий. И поэтому, когда узнали о Юлином диагнозе, посчитали его карой за годы, мать его, благоденствия… Кто-то из наших классиков писал, что ”пакуты робяць чалавека чалавекам“, а я травой готов был быть, чтобы не видеть страданий моей Юленьки.

Рак молочной железы… Три года. Три года борьбы, надежд, экспериментального лечения, химиотерапий… После ампутации груди можно жить, а вот после ампутации души… Ты не представляешь, каково это видеть, как каждый день в муках борется за жизнь твой любимый человек. И с каждым днём всё ближе к смерти. Все мы с каждым днём ближе к смерти, вот только живём так, словно никогда не умрём. А Юля… а Юля как бы ни старалась не думать о смерти, чувствовала её дыхание… её тень.

Жить… Мы только могли жить про запас. День за два. Как в СИЗО, но только наоборот. Ни в чём себе не отказывали. Устраивали каждодневные праздники… но знаешь, всё это выглядело чем-то искусственным. Насильно ведь счастливым не будешь. Особенно, когда смерть дышит в спину. Особенно, когда испытываешь всепоглощающую боль.

Три года. Никогда прежде настолько сильно я не любил Юленьку, как в те три года. Аккумулировал в себе эту любовь, чтобы потом жить ею, когда не станет… когда не станет… Никогда. Никогда и ничего не обещай умирающему любимому человеку. Потому он обязательно тебя попросит только об одном: чтобы ты жил дальше. А мне одному жить не хотелось. Да и Юлю обмануть я не мог. И я пообещал. Ну вот, как видишь, живу. Точнее, существую. Как собака. Как Хатико… А знаешь, что самое страшное в её смерти было? Это слова. Слово. Единственное слово. ”Прости“. Представляешь, умирая, она попросила у меня прощения. За что? Мать твою, за что?! За то, что подарила мне лучшие годы жизни?! За то, что подарила мне жизнь?!»

Согласно законодательству, общее количество выходных дней, необходимых для подготовки и проведения похорон, не должно превышать четырнадцати. Игорь Борисович на работе появился через три дня после смерти супруги. Коллеги недоумевали и, искренне сочувствуя ему, мягко говорили об этом. «Борисович, побыл бы лучше дома с родными, отдохнул бы, а мы тут и без тебя справимся.» С родными… С какими родными?! С теми, что похоронены на Чижовском кладбище? С Машенькой и Юленькой? Игорю не хотелось да и не было сил говорить о том, что было бы для других сотрудников поводом для обсуждений или досужих пересудов. Он ведь до сих пор помнил, как его коллеги тихо посмеивались, когда он поставил на свой рабочий стол деревянную рамку с фотографией жены. И та фотография счастливой и улыбающейся Юли в прокуренном, напрочь лишённым уюта и чистоты кабинете была подобна лучику свету. Впрочем, светом она и была.

Затем наступила кромешная тьма.

И Игорь «сбрехал». Отстранённо промямлил, ссылаясь на всё то же законодательство – «лицу, потерявшему родственника, полагаются освобождение от рабочих обязанностей сроком на 3-5 дней». Ему хватило трёх. В самом деле, не говорить же всем, что только работа могла облегчить нестерпимую боль. Что только она могла быть самым эффективным антидепрессантом. Что только в работе можно было зарыться с головой, зарыться так, чтобы даже свободной секундочки не могло найтись на отдых, который повлёк бы за собой неминуемые думы. Только не останавливаться, только не думать – такое было кредо у Игоря на первых порах. Работа для таких целей подходила идеально. Неудивительно, что выходные он стал презирать. Точнее, выходной – воскресенье. Игорь мог бы работать и в этот день, но начальник отдела, где работал Борисович, запретил, безосновательно боялся, что его «могут подсидеть» – общество не любит, остерегается людей, которые выделяются среди него. Игорь в своём отделе был единственным трудоголиком.

Всё же нашлись те, кто его трудолюбие оценил по достоинству: Игоря переведи в другой отдел и повысили до начальника. Он был благодарен. Нет, не за само повышение, а за то, что оно ещё меньше оставляло времени для личной жизни.

Личная жизнь… Эти два слова для Игоря стали далеки друг от друга, как восток от заката. После смерти Юли в ней не было никакого смысла. Впрочем, смысла не было даже в самом факте его существования. «Человек не умирает до тех пор, пока живут знавшие его» – эта фраза была написана на одном из могильных памятников в соседнем ряду. Игорь всегда, когда приходил к Юле и Маше, обращал внимание на ту гранитную плиту. Что-то правдивое содержалось в тех словах. «Действительно, Юленька и Машенька живы в моих мыслях и воспоминаниях, – всякий раз на кладбище думал он. – Значит стоит для них жить. Покуда живу я – живут и они…» Но придя домой, он тут же забывал об этом, словно там, на кладбище среди мертвых Игорь ощущал бо́льшую потребность в жизни, ощущал более тесную (не только физическую, но эмоциональную) связь со своими родными, нежели дома, где все вещи и предметы напоминали о них, где они вдвоём с Юлей прожили временами счастливую, пусть и недолгую жизнь. Дома он даже не мог плакать, другое дело – на кладбище, которое было для него катарсисом.

Личная жизнь… Игорь даже не задумывался о ней. Несмотря на свои пятьдесят с чем-то, он был по-прежнему хорош собой, а смертельная грусть в глазах и прибавившаяся седина в волосах ещё больше добавляли ему привлекательности. Женщины – в основном на работе – не могли не обращать внимания на него, вот только Игорь напрочь не обращал внимания на подобное внимание. Были и робкие попытки сводничества со стороны сочувствовавших, от которых Борисович шутливо отбивался «дефицитом свободного времени», «романом с работой» и прочими отговорками с акцентом на «уже довольно-таки преклонный возраст». «Для кого как, а для меня это сродни предательству, измене что ли… ну не знаю, понятно, что в жизни всякое может быть, а вдруг я завтра повстречаю особенную женщину… всё равно сложно это. Люди, перенёсшие такие травмы, надолго застревают в прошлом и живут с боязнью когда-нибудь снова оказаться в подобной ситуации. Кто со мной захочет жить в прошлом? А главное, хватит ли у меня сил с кем-то строить будущее? Без страха. Без угрызений совести…» Нет, ни на кого Игорь не хотел перебрасывать своего тяжкого бремени, в одиночку предпочитал бороться с подступавшей перед самым сном болью. Да, только поздними вечерами выходила из-под контроля обуздываемая боль – в мире пустой и холодной постели, в мире антрацитового одиночества её было не сдержать. Чтобы хоть как-то разбавить её, уменьшить концентрацию, он включал на телевизоре советские комедии Гайдая и Рязанова, ставил таймер на два часа и ложился спать. Не всегда везло уснуть до того, как заканчивался фильм.

…Только недавно, в позапрошлом году, по прошествии шести лет непрерывной борьбы, он понял, что у той боли, которая завязана на Юле, нет срока годности. Аккурат, в её день рождения. В день его очередной смерти. Тогда-то Игорь и запил.

Глава 11

Вечер пятницы.

Неделю назад Борисыч вдоволь поизгалялся надо мной. Грязными сапогами прошёлся по моей самонадеянности. Не то чтобы я сильно этому противился или после болезненно рефлексировал – ничего такого, убедил себя тем, что «шахматы – это ещё не подлинная оценка уровня интеллекта». Даже если мат тебе ставит пьяный Борисыч: «детский» – в три хода и «дурацкий» – в два. Пожалуй, в случае с последним – это был перебор… моей глупости. «Ну кто начинает ходить в f2 и g2?!» – ухохатывался Игорь.

В прошлую пятницу я имел неосторожность согласиться на шахматы. Играть не умел, но Борисыч грозился меня научить. Так и сказал: «Ничего страшного, научу тебя», – и принялся объяснять как ходят шахматные фигуры, располагая их на доске «строго определённым образом» и давая каждому виду название. Пешка, ладья, конь, слон, ферзь и король. А ещё рассказал о цели игры, которая заключалась в защите своего короля и нападении на короля противника. На этом – всё, вся учёба. «По ходу игры разберёшься», – с хмельной улыбкой лукаво бросил Игорь. Разобрался – через два хода чёрными фигурами я узнал, что такое «мат». Раньше, чем более логичное – и, как позже оказалось, привычное – «шах».

Целую неделю я старался познать базовые понятия шахмат. Очередное «детское», «дурацкое» или ещё какое-нибудь унижение с эпитетом на букву «д» не входило в мои планы. О реванше не могло быть и мыслей, но дать бой нетрезвому соседу был настроен серьёзно.

Когда я пришёл к Борисычу, он предсказуемо уже был подшофе. Откуда безработный Игорь Борисович брал деньги на жизнь вообще и на выпивку в частности, долгое время оставалось загадкой для меня. Пока однажды напрямую не спросил его об этом. «Когда… ну, когда Юли не стало, я, можно сказать, на работе прописался, – с грустью в голосе начал Игорь. – Зарплата-то хорошая была, а вот тратить её… на что? когда? А мне много и не нужно было в то время… в принципе, как и теперь. На сигареты, каких продуктов примитивный набор – и всё. Готовить я не готовил, на кухне практически не бывал, да и сейчас я там редкий гость… это ведь её королевство, а мне на кухне делать нечего. Не могу я без неё там хозяйничать… На работе я в столовой питался на пропуск – это когда обедаешь в счёт будущей зарплаты. Так что карточкой я практически не пользовался. За несколько лет, знаешь, какая сумма набежала! Ого!»

Не сказать чтобы состояние Борисыча давала мне какое-то маломальское преимущество. Ещё неделей ранее убедился, что его шахматных знаний (точнее, отсутствие таковых у меня) хватило бы обыграть такого дилетанта как я, даже если бы Игорь давеча днём вылакал бутылку водки и был ощутимо «на кочерге». Более того, в прошлую пятницу Борисыч своё состояние как раз таки назвал преимуществом, так как «малые дозы алкоголя имеют положительные свойства в качестве допинга», потому и предложил мне выпить с ним «полтишок – чтобы всё было по чесноку». Отказался – «полтишка» едва ли бы хватило, чтобы восстановить статус-кво. А на что-то большее… не хватило бы уже самой печени. Хотя признаться, не чурался я и компаний застольных и бывало, по настроению, с соседом могли скоротать вечерок за бутылочкой-другой бюджетного вина. Особенно после поездок в Оршу. Собственно, благодаря Орше и стали возможны культурные застолья с Борисычем. Всему виной была продукция Толочинского консервного завода, которая в достатке имелась на прилавках магазинов в моём родном городе, а вот в столице – днём с огнём не сыскать. Каким образом слава толочинских вин дошла до слуха соседа – неизвестно, зато Игорю хорошо была известна география страны, а также то, что «Толочин же находится совсем рядышком от Орши, наверняка у вас должно быть». Так что в последнее время мои поездки на родину непременно обременялись походами за «талачынскім», как ещё порой называли высоко котируемое в Витебской области «недорогое и сердитое» вино. Борисыч заказывал несколько бутылок столового. Сам же я познакомился с этим вином в прошлом году, когда приезжал в Толочин на футбол, и (на удивление) оно пришлось мне по вкусу.

Деревянные, покрытые глянцевым лаком фигурки двух ахроматических цветов в боевом порядке заблаговременно выстроились на клетчатой доске. Арена шахматных баталий находилась на журнальном столике, который был придвинут к угловому дивану. Борисыч к вечеру подготовился основательно, подумал я, войдя в зал и увидев такую картину. В прошлый раз мы играли в похожей обстановке, разве что сидели боком на диване, сгорбившись над шахматами, которые находились между нами. Такая организация вечернего досуга заставила про себя улыбнуться, когда я вспомнил что к чему. Ну конечно! Литр клюквенной «Финляндии», ставший следствием уязвлённого самолюбия проигравшего и причиной должного настроя победившего. Никто же не дёргал меня за язык и откуда только вылезла эта бутылка элитной водки? Ляпнул не подумав. Играем до пяти побед. С проигравшего… Те слова были сказаны на эмоциях, а когда я позже подуспокоился, перестал терзать себя реваншистскими настроениями и благополучно позабыл о них. Неужели всё время Игорь помнил о том споре? Я же надеялся на обратное.

– Борисович, а что случилось? – указав взглядом на столик, решил я всё перевести в разряд шутки. – У нас что сегодня соревнования по шахматам будут? Как минимум уровень чемпионата галактики, аля Нью-Васюки.

– Коне-е-ечно! А ты как думал?! Призовой фонд – один литр «финки», – парировал Игорь и добавил: – клюквенной.

– Игорь Борисович, ну ты чего?! Я же пошутил в прошлый раз. Какой с меня гроссмейстер?! Я из шахмат разве что турецкий гамбит знаю… или это к шахматам не относится? – снова пошутил я.

– Смотрел советский мультик «Летучий корабль»? – неожиданно спросил Игорь.

– Не помню… нет, наверное. А что?

– А то, что если бы смотрел, то знал, что уговор дороже денег.

– Будет тебе, Борисович. О'кей, уговорил, сыграем с тобой на пузырь какой «Дикой утки» до… до десяти побед. – Я не сдавался.

– Я уже понял, что от тебя и снега зимой не допросишься. Да ладно, садись уже поскорее, руки чешутся тебя наказать.

Мы сели за шахматы.

Мне достались чёрные фигуры. Игорь сделал ход королевской пешкой на e4 и завёл ликбез:

– Между прочим, шахматы называют игрой королей. К слову, отсюда и её название: «шах мат», что в переводе означает «смерть короля».

– Про королей не в курсе, но вот то, что наши литературные короли – Колас с Купалой – любили рубиться в шахматы, – это да… Да и вообще, Игорь Борисович, неужели Вы научились пользоваться Гуглом? – не удержался чтобы не подколоть своего соседа.

– Коне-е-ечно! Более того, партеечки свои они расписывали ни где-нибудь в Минске, а где?.. правильно, в Левках, на твоей родной Оршанщине. И да, Купала лучше играл, по крайней мере, выигрывал чаще. А ты знал, что шахматы запрещены в Иране?

– Разумеется, знал. Всю неделю ни ел, ни пил, ночами не спал, на работу не ходил, только и делал, что историю шахмат читал, гамбиты великих шахматистов разучивал, чтобы сегодня сокрушить тебя. Я даже не знаю какой первый ход сделать, чтобы не получить очередной мат через несколько ходов, а ты про Иран…

– А что тут ходить?! Непаханое поле. Шестьдесят четыре клетки, тридцать две фигуры… ходи с любой… и желательно – своей, – с иронией ответил Игорь.

Его слова резанули слух. Нет, не сама ирония, а содержание, спровоцировавшее чувство дежавю. Где-то я с чем-то подобным недавно сталкивался.

Шестьдесят четыре… Тридцать два… Жизнь научила меня бережно относиться к цифрам, запоминать их. Не та, искусственная, бинарная, сотканная из нулей и единиц, которая схлопывалась вместе с разряженной батареей, а жизнь настоящая, где помимо гигабайтов, количества лайков и подписчиков и тарифов на безлимитный интернет находилось достаточно места аналоговому «офлайну». Несмотря на то что я относился к поколению Z, в последнее время фиджитал-мир держал от себя на почтительном расстоянии, а также полностью полагался на собственную память.

Хватило несколько секунд, чтобы вспомнить эти числа.

– Борисович, а ты знаешь сколько букв в белорусском алфавите?

– А при чём тут это? Ты ходи лучше, – ответил Игорь.

– А при том, что в белорусском алфавите тридцать две буквы. Столько, сколько фигурок на доске.

– И?

– Да так… вот думаю, мог ли и Владимир Семёнович Короткевич любить шахматы, – задумчиво произнёс я.

– Алесик, сынок, неужели я сегодня так много выпил? Никак не уловлю ход твоих мыслей… белорусский алфавит… теперь вот Короткевич этот. Только давай без выпендрёжа своего.

Я, опустив голову на доску, сосредоточенно смотрел на фигуры и думал. Всё невероятным образом складывалось в единый пазл. Совпадение ли? Сначала – музей Короткевича с рукописью неоконченной повести, затем – неудачная попытка отыскать в ней тайный смысл, а теперь… а теперь… Я сфокусировал внимание на ладье – и меня словно током ударило. Ладья! Стоило только найти кончик ниточки и потянуть за него, как клубок мыслей мгновенно стал распутываться.

Ладья Отчаяния!

Гервасий Выливаха!

Игра со Смертью!

Вот тот недостающий фрагмент пазла!

– Борисович, сейчас всё объясню, только дай для начала ручку и листок бумаги.