Запретные дали. Том 1

В этот момент Себастьяну сделалось невыносимо тоскливо. В глазах заблестели предательские слезы, завидя которые Мартин, тихонько выругавшись, бросил свое увлекательное занятие и заботливо склонился над уже вовсю ревущим Себастьяном.

– Тихо-тихо, – заботливо молвил он, отирая тыльной стороной леденющей ладони ручейки слез с лица Себастьяна, – ну чегось ты разволновался-то так? Никто тебя не убивает… Засыпай, не боись.

Далее «синеглазый черт» принялся сюсюкаться точно с маленьким, но не забыв при этом приложить вонючую марлю. Долго он уверял, заверял, умолял, уговаривал и разве что колыбельные не пел. Слушая все это, Себастьяну отчего-то вспомнилась постылая работа и именно в виде нескончаемых насмешек, упреков и порицаний.

Чувствуя себя полным ничтожеством, он принялся мысленно проклинать себя за то, что абсолютно ничего не умеет делать, даже заснуть толком не может.

Между тем Мартин из последних сил продолжал сыпать успокаивающие фразы заверительного характера, «дабы присыпить бестолочь истерическую для ее же собственного блага», однако все усилия оказывались тщетны.

– Ну чего, чегось ты себя замучил и меня домучиваешь?.. – усталым голосом воскликнул Мартин, – Спать же хочешь!.. Да усни ж ты хоть как-нибудь!.. Те rogo (лат. Прошу тебя)! Те queasy rogo (лат. Прошу тебя, пожалуйста)!..

Себастьян печально посмотрел в «преданные глаза синеглазой собаки» и тяжко вздохнул. Конечно же, он и сам был бы рад безмятежно заснуть, вконец устав от тошноты, от головокружения, от скованности распятых конечностей, от визгливой синеглазой нечисти, мельтешившей под боком, да только голова упрямо не желала отключаться, снова и снова возвращая на прежнее место непонятных событий и круговорота невеселых мыслей о собственной никчемности.

Грязно выругавшись, Мартин предоставил Себастьяну один на один разбираться с вонючей марлей, сам же отправился к узкому шкафчику, как вскоре выяснилось, за новой добавкой «вонючести».

– Расслабляемся, – медленно произносил он, капая из пипетки на марлю, – всецело сосредотачиваемся на интересненьком, ни о чем не думаем. Все-все-все! Устали-устали! Нукась, давай-ка со мною!.. Тут все крайне просто!.. Смотри, делаешь глубокий вдох и… плавный выдох… Вдох-выдох… Вдох-выдох… Спокохонько… Вдох-выдох… Вдох-выдох…

Если под «интересненьким» подразумевались те пульсирующие круги синего цвета, которые то и дело расплывались, ярко возрождаясь и медленно бледнея, чтобы вновь возродиться в насыщенной синеве и растаять в лазоревой блеклости, то Себастьян был сыт по горло этим спектром оттенков синего, но ничего не оставалось делать, как смотреть и учиться дышать.

Вскоре Себастьян почувствовал, как его затягивает в странно-обволакивающий сон. Этому омерзительно-противному обволакиванию не было сил сопротивляться.

– И не вздумай мне проснуться раньше положенного! – послышался извне строгий голос.

– Хорошо, – пискнул Себастьян, резко вернувшись в реалии, чем вызвал визгливо-рычащий стон со стороны.

– Да чего у тебя никак не получается-то?! – слезно запричитал Мартин и принялся одаривать Себастьяна новой порцией «вонючести», – Хватит за сознание цепляться!.. Спать! Спать! Спать!!!

Безрезультатно опустошив всю пипетку он остервенело плюнув, принес сразу всю банку и уже не поскупился на щедрость, потому как удушающие пары теперь не только противно щекотали горло, так еще и принялись резать глаза. Резали настолько сильно, что вновь возникшие синие круги принялись стремительно покрываться туманной дымкой, пока не наступила кромешная тьма.

Эпизод 3. Доктор

Возвращаясь из мира сладких грез в суровую реальность, Себастьян вспомнил, что впереди еще целых пять рабочих дней. На душе стало паршиво. Мучительно застонав, Себастьян вдруг понял, что чувствует себя просто отвратительно. О похмелье он знал лишь понаслышке, однако в данный момент был твердо уверен, что это именно оно.

Ничего не понимая, Себастьян принялся вспоминать события вчерашнего дня, но память лишь размыто показала ссору с отцом, а потом резко зачудила, выдав какой-то кошмарный сон с участием синеглазого черта.

– «Приснится же такое!» – подумал он и попытался открыть глаза.

Однако сделать этого не удалось так же, как и пошевелиться, потому что тело, словно сговорившись с памятью, напрочь отказалось подчиняться. Собравшись с мыслями, Себастьян не стал поддаваться преждевременной панике, порешив, что раз отцовская трепка привела к таким жестким последствиям, то стоит этим воспользоваться, чтобы денек сачкануть. От этой идеи на душе стало значительно легче. Без всякого чувства вины Себастьян постарался вернуться в мир сладких грез и чудесных фантазий, как вдруг почувствовал довольно неприятные хлопки по щекам.

Мама обычно будила, мягко трясся за плечо, и ласково приговаривая: «Сыночек, вставай родименький – утро уже.», поэтому то, что сейчас происходило, никак не вписывалось в понимание Себастьяна, ровно, как и запах терпкого одеколона, однако старая привычка не заставила себя ждать.

– Еще пять минуточек!.. – тоном мученика взмолился Себастьян и попытался перевернуться на бок.

В этот момент он неожиданно понял, что язык до невозможности иссушен, но одна только мысль о том, что придется все-таки вставать, чтобы вдосталь напиться была крайне мучительна, да к тому же в теперешней ситуации казалась абсолютно невыполнимой.

– Да что б тебя!.. – выругался Себастьян и болезненно застонал.

Тем временем к настойчивым хлопкам добавился лукавый голосок, который показался Себастьяну смутно знаком.

– Просыпаемся-просыпаемся!.. – слышалось извне, – Приходим в себя!..

– Не хочу! – заявил Себастьян.

– А надобно!.. – послышался холодно-надменный тон, подкрепляемый очередной порцией неприятных хлопков по щекам, – Хватит летать!.. Хорошенького понемножку!.. Просыпаемся-просыпаемся!..

Сердито застонав, Себастьян попытался укрыться с головой.

– Как тебя зовут? – спросил лукавый голосок.

– Себастьян, – пробурчал Себастьян, морщась от томительной сухости во рту и от невыносимой скованности в конечностях.

– Сколько тебе лет? – продолжал упорствовать смутно-знакомый голосок.

– Четырнадцать, – машинально ответил Себастьян.

– Откуда будешь? – последовал вопрос, явно слышимый накануне.

– Из Плаклей, – повторил прежний ответ Себастьян и решив, что заснуть ему не дадут, постарался вспомнить, где мог ранее слышать этот голос.

– Преотличненько!.. – заслышалась до боли знакомая лукавая усмешка, – А меня как звать, помнишь?..

Сквозь туманную пелену медленно проступили пристально смотрящие ярко-синие глаза, в их таинственной глубине мерцали завораживающие сиреневые блики.

– «О, Боже! Опять он!» – подумал про себя Себастьян и моментально все вспомнил.

Ошибки быть не могло, на него с нескрываемым любопытством смотрел все тот же странный тип нечеловеческой сущности и моргал длинными изогнутыми ресницами.

– Мартин?! – испуганно воскликнул Себастьян, вновь увидев перед собой тот самый «синеглазый кошмар», имя которого он точно никогда не забудет.

Заслышав свое имя, «синеглазый черт» по-кошачьи сощурился и лукаво заулыбался.

– К твоим превеликим услугам, мой маленький пациентик! – произнес Мартин и артистично кивнул, клятвенно положа руку на сердце.

В этот момент Себастьян отчетливо понял, что это не сон, и происходящее было взаправду, однако этот «полоумный» его так и не прикончил, что уже радовало. Меж тем чувство иссушения сделалось настолько не выносимым, что затмило собой все прочее.

– Воды… – прошептал Себастьян умирающим голосом.

– Нельзя, – закачал растрепанной головой Мартин, – воды тебе сейчас категорически нельзя!..

Ночной кошмар нашел свое продолжение в новой пытке. Себастьян мысленно проклял свою судьбу, на пару с этим «полоумным изувером». Меж тем тот самый «полоумный изувер» окунул губку в чашку с водой и принялся проявлять чуткую заботу.

– Пока что ничего другого предложить не могу… – виновато приговаривал Мартин, смачивая пересохшие губы Себастьяну, – Покамест придется довольствоваться лишь этим…

От услышанного Себастьян застонал еще мучительнее, разом обиженный на Мартина, на себя, а заодно и на весь жестокий мир, но очень скоро ему надоело просто обижаться, и он решил во чтобы то ни стало удовлетворить свою жажду, тем более что вода была под самым носом. Однако все оказалось не так просто, ведь руки и ноги были по-прежнему крепко привязаны к кровати.

Себастьян едва не заплакал, понимая свою полную зависимость от этого ехидного типа, который, как видно, заметив то горькое отчаяние, принялся мучить с удвоенным рвением.

Дразнящее прикосновение влажной губки пробудило у Себастьяна невиданный ранее животный инстинкт, и теперь он всячески старался присосаться к скудному источнику влаги, но всякий раз терпел поражение, потому что желаемое быстро отнималось от губ, раззадоривая еще больше.

Эта игра на скорость реакции быстро надоела Мартину.

– Продолжаем приходить в себя!.. скомандовал он, устремляясь на выход, – Я навещу тебя несколько позже…

Оставшись в полном одиночестве, Себастьян, от нечего делать, попытался высвободиться из пленительных оков, в результате чего, получил новую беду в виде томительного жжения в левом боку, которое теперь стремительно усиливалось при каждом телодвижении. Себастьян просто рвал и метал, но быстро сдался и горько зарыдал от безысходности.

Именно в таком позорном состояние его и застал Мартин, который скептично покачал лихо крученой головой, звонко прицокивая языком.

– И чегось мы так убиваемся? – ехидно спросил он, утирая горючие слезы с лица Себастьяна, а получив в ответ обиженное хныканье, продолжил более мягко, – Надобно перетерпеть, успокоиться, а лучше всего поспать… Optimum medicamentum quies est (лат. Покой – наилучшее лекарство)…

С этим бесовским громогласием «синеглазый черт» снова промокнул «вредной» губкой вконец пересушенные губы и удалился.

Некоторое время Себастьян лежал в полной тишине, а потом начало твориться чудное. В отдаление послышался стук, затем хлопот двери, потом шаги, а после голоса двух людей, ведущих неспешную беседу. Один голос был уже хорошо знаком – в лукавой интонации отчетливо слышались нотки надменного ехидства, другой же голос, звучал смущенно и как-то виновато.

Влекомый теперь жаждой любопытства, Себастьян принялся подслушивать разговор, сплошь и рядом состоявший из каких-то несуразных команд, болезненного оханья и аханья с последующими словами благодарности.

– «Он что и вправду доктор?!», – удивленно подумал Себастьян.

Подтверждением этой внезапной догадки служила прежняя оживленность, доносящаяся за стенкой. Прослушав несколько «врачебных приемов», во время которых «синеглазый черт» показал себя самым что ни на есть настоящим доктором, причем, довольно серьезным и весьма тактичным, Себастьян сконфуженно принялся думать над теперешним положением вещей.

Самым неприятным являлся факт того, что Себастьян не знал, как следует обращаться к Мартину, потому что должное «господин доктор» этому чуду язык просто не поворачивался произносить, а обращаться по имени к представителям столь важной профессии категорически не допускалось. Решая столь сложную задачу, Себастьян вдруг поймал себя на мысли о том, что все это время вел себя с Мартином совершенно неподобающим образом.

Оробев при внезапном появлении «доктора», Себастьян замер с видом безмолвной статуи, вызвав тем самым сильную озабоченность у последнего.

– Febris (лат. Лихорадка)?! – озадаченно прогромогласил Мартин, прикладывая хладную ладонь к резко взмокшему лбу Себастьяна.

– «Ну и как с ним разговаривать при всем при этом?» – подумал Себастьян.

– Температурка у тебя поднимается, дружочек, – молвил Мартин.

Сурово прогромогласив: «Esse fortis (лат. будь сильным)!», он замельтешил взад-вперед.

– Delirium… Delirium (лат. Горячка… Горячка)… – доносилось до Себастьяна.

Очень скоро Себастьяну захотелось послать Мартина куда подальше вместе с его «делириумом», однако вспомнив, что перед ним находится никто другой, как представитель всеми уважаемой врачебной интеллигенции, он попридержал язык и принялся ждать, на всякий случай, накинув на себя вид самого смущенного прилежания.

Помельтешив некоторое время, «строгая врачебная интеллигенция», хватаясь за растрепанную голову, ускакала за дверь, а вскоре вернулась и взгромоздила на лоб Себастьяну холодное полотенце, обильно смоченное водой, даже чересчур обильно.

Резко вспомнив о жажде, Себастьян принялся жадно слизывать стекающие по щекам ручейки, но тут же брезгливо скривился, поняв, что это совсем не вода, а слаборазведенный уксус.

– Это быстренько твой жар поуймет!.. – самодовольно произнес Мартин.

Однако Себастьяну делалось только хуже. Волна жара стремительно сменялась обжигающим холодом, голова противно кружилась, а кости ломило с безудержной силой.

Порой Себастьяну казалось, что он вот-вот сгорит дотла, но прежде умрет от нестерпимой жажды, или от осточертевшего сюсюканья, суетящийся вокруг «строгой врачебной интеллигенции», к тому же он порядком затек и был готов отдать все на свете, чтобы, наконец-то, лечь на бочок, сжаться в клубочек и забыться долгожданным сном, но Мартин был сух и бессердечен к слезным мольбам, не желая даровать свободу движения. Единственное что он делал, так это заменял полотенце более холодным, да периодически смачивал вконец пересушенные губы, вызывая тем самым лютую ненависть у замученного Себастьяна, который уже едва сдерживал себя в рамках дозволительного приличия. Вдруг боль в левом боку троекратно усилилась, вырываясь на свободу плаксивыми стонами. С весьма озабоченным видом Мартин принялся прощупывать Себастьяну напряженный живот. Как ни странно, от прикосновения этих хладных пальцев боль поутихла.

– Не надобно так переживать, – заслышалась ласковая интонация, – это скоро закончится… Потерпи немножечко… Те quaeso rogo (лат. Прошу тебя, пожалуйста)… Mihi crede (лат. Верь мне)…

Обещанное «скоро» никак не наступало, измотав и разозлив Себастьяна, до такой степени, что ему захотелось прикончить этого, так называемого, лечащего врача за откровенное вранье и беспощадную жестокость.

К тому времени Мартину, как видно, тоже поднадоело утешать, созерцая непосильные страдания, преисполненные жалобной мольбой вперемешку с откровенной бранью. Внезапно забыв о своей врачебной невозмутимости, он принялся выражаться в самой доступной словесной форме, периодически переключаясь с одного языка на другой, откровенно проклиная тот вечер, когда взялся лечить на свою голову это «истерическое малолетнее создание».

– Да чегось тебе все неймется-то?! – истошно верезжал Мартин, испепеляя пронзительным темно-синим искрящимся взором, – Живой же?! Ну так возрадуйся и хватить мне тут трагедию разыгрывать!.. Постарайся заснуть, в конце-то концов!.. Бестолочь истерическая!..

Сказав это, он поспешно удалился, нарочито громко хлопнув за собой дверью. Поняв, что все-таки перегнул палку, Себастьян постарался послушно выполнить данное указание, но стоило ему прикрыть глаза, как из неоткуда послышалась дурманящая музыка.

– «Я сошел с ума», – подумал Себастьян и нервно захихикал.

Тут же наступило молниеносное облегчение, а вместе с ним и безмятежный покой. Совсем скоро Себастьян провалился в глубокий сон, а проснувшись, почувствовал себя значительно лучше.

За окном светало, стояла тишина, оковы были сняты, а самое главное, Мартина нигде не было. Облегченно выдохнув, Себастьян попытался встать, и тут его ждала череда неприятных сюрпризов. Он оказался совершенно раздет, тонюсенькое подобие подушки обрыгана, а единственная простыня, скрывающая наготу, была сплошь и рядом покрыта выделениями, источавшими сильный запах мочи и испражнений.

Заливаясь стыдливым румянцем, Себастьян кое-как обернулся той самой простынею и на туго перебинтованных, предательски подкашивающихся ногах отправился изучать свое новое пристанище.

Комнатка оказалась крайне убогой, весьма невзрачной и довольно скромно обставленной. Вся мебель ее состояла из длинного узкого шкафчика со стеклянными дверками, за которыми угадывались баночки, скляночки и всевозможные пузырьки, очевидно с лекарствами. Возле шкафчика стоял металлический столик на колесиках, на котором красовалась большая металлическая посудина, арсенал «смертных орудий» в виде уже знакомых престранных ножниц, лопаточек, пинцетов, а также литых ножей, сразу же напомнивших про недавний кошмар.

Испуганно дрогнув, Себастьян поспешно закрыл «страшную посудину» и, от греха подальше, отпрянул в сторону, где натолкнулся на обшарпанную тумбочку, содержимое которой решил не изучать, боясь даже представить, что там может находиться. Раскрытая тетрадь на столешнице, привлекала внимание, однако витиеватые каракули крупного размашистого почерка оказались совершенно нечитаемы, большая резиновая груша не заинтересовала, а вот толстенная книга в твердом переплете очень даже привлекла внимание.

Без колебания Себастьян взял в руки ту самую книгу и забегал глазами по пестрым строчкам чуть пожелтевших страниц. Книга оказалась какой-то дьявольской тематики, где сплошь и рядом проскальзывал бесовской язык, дополненный страшными картинками расчлененных людей и их органов, от вида которых так и бросало в дрожь.

– Это что?! – раздался сбивчиво-заикающийся крик лукавого голоска, подкрепленного звонким цоканьем приближающихся шагов, – Это кто?.. Кто разрешил?.. Я спрашиваю!.. Кто разрешил тебе вставать?!

– «Вспомни… вот и оно!», – подумал Себастьян и застыл с раскрытой книгой в дрожащих руках.

Сразу вспомнилась и резкая боль в левом боку, и неожиданный казус, который предстояло как-то объяснять, а у самого уха почувствовалось неимоверно-горячее дыхание.

Громко сглотнув, Себастьян боязливо покосился на стоявший прямо за спиной визгливый источник опасности. Тем временем «источник опасности» властно выхватил книгу и отбросил ее обратно на тумбочку.

– Немедля возвращаемся на место!.. – приказал Мартин, препровождая Себастьяна прямиком в постель, – Тут на третьи сутки, не поднимешь!.. Визжат точно резанные, а этот не успел очухаться, и на тебе!.. Поскакал во всю прыть!.. Тяга к знаниям у него, видите ли, проснулась!.. Aede tua magnus, aliena sis velut agnus (лат. В своем доме будь хозяином, а в чужом – ягненком)!.. Без самовольничества мне!.. Не у тетки родной!.. Швы разъедутся – мало не покажется!.. Снаружи-то ладно, как-нибудь подлатаю, а если лигатуры внутри поедут, то что?.. Что мне тогда прикажешь с тобою делать, ась?.. Сызнова присыплять и полосовать?! Только вчерася навзрыд рыдал: «Тошно мне!.. Тошно!.. Помираю!..», все нервы повымотал, а сегодня еще лучше придумал!.. На все руки от скуки!.. Vita docet ninil (лат. Ничему жизнь не учит)!..

Вконец пристыженный Себастьян послушно лег, морщась от очередного приступа тупой боли, но при этом радуясь, что хотя бы его позорный казус остался до сих пор незамеченным.

Тем временем Мартин принялся всматриваться в его больной бок, видимо силился понять не разъехались ли те самые швы на пару с загадочными лигатурами, за которые он так сильно переживал.

– Нет, – вдруг подал голос он, что-то старательно прощупывая и нащупывая, расхаживаться-то, безусловно, надобно, но осторожненько, мягонько… Venit morbus eques, suevit abire pedes (лат. Болезнь наступает верхом на коне, а отступает пешком), угусь?..

Себастьян тактично молчал, так как был сильно занять, а именно старательно изображал из себя живой труп, боясь пошевелиться и лишний раз вдохнуть.

– Ложись, как удобненько, – вскоре произнес Мартин неожиданно-мягким тоном, но стоило Себастьяну облегченно выдохнуть, как тотчас же зазвучали нотки ехидства, – Что это ты сегодня какой-то тихенькой… А чегося это мы не истерим? Чегося воды не просим?

Не зная, что на это ответить, Себастьян лишь смущенно пожал плечами и виновато опустил глаза.

– Никак полегчало тебе, бестолочь истерическая? – продолжилось ехидство.

Себастьян виновато кивнул, Мартин же со словами: «О, santi innocentia (лат. О, святая невинность)!» бесцеремонно оголил ему ноги по самое некуда и принялся ловко разматывать тугие бинты, тем самым вгоняя в неловкую озадаченность, но резко замер, впериваясь ярко-синими глазами.

– Погоди-ка, дружочек, – раздался озабоченный тон, – и все же, где ты потерял свое былое красноречие?

Себастьян лишь смущенно пожал плечами, однако на вопрос может ли он вообще говорить, внятно пискнул кроткое «Да», тем самым вводя Мартина в отрешенную задумчивость.

Накрутив пару прядей, Мартин по-кошачьи сощурил синие глаза и лукаво заулыбался, а затем поинтересовался, доводилось ли Себастьяну когда-либо прежде пребывать в больницах. Получив вместо внятного ответа лишь размытую тишину наряду со все тем же смущенным пожиманием плеч, он ехидно захихикал, а после произнес громогласно-бесовское: «Primum est baptismus» (лат. «Первое крещение»)! с участливо-восторженным «Gratulor tibi» (лат. «Поздравляю тебя»)! совершенно по-дружески хлопнул Себастьяна по плечу и накинул простыню обратно.

С нескрываемой радостью Себастьян прикрылся ею по самую шею, не забыв пару раз ойкнуть от внезапной боли, и испуганно вытаращился на «строгую врачебную интеллигенцию». Глядя на все это, Мартин по новой усмехнулся и выразительно закатил пронзительно-синие глаза.

– Слушай-ка сюда, бестолочь моя ты истерическая… – заслышалась мягкая интонация, – Для начала перестаем смущаться и нервничать, договорились?

Получив вместо внятного ответа очередной кивок виноватого смущения, Мартин тяжело вздохнул и посмотрел на Себастьяна как на безнадежного.

– Все самое страшное уже позади, – продолжил он, – сейчас приведем тебя в должный порядочек, постельку поменяем, а дальше… Дальше строго следуем моим врачебным указаниям, соблюдаем постельный режим и встаем только в случае сильной надобности, не делая при том никаких резких движений…

Он загадочно кивнул в сторону узенькой дверки, где, скорее всего, находился туалет, затем вновь устремил на Себастьяна пристально-синий взгляд, получив очередной кивок понимания.

– Воспринимай все это как должный отдых, – принялся наставлять Мартин, – ежели спинка затечет, то ложимся на правый бочок… На левый стараемся не ложиться… Руки высоко не подымаем, впрочем, ты и не сможешь… По первости будут досаждать тупые боли крайне неприятного характера…

Вполне терпимые, но, если что, могу уколоть – проси не стесняйся, мне не жалко!.. А вот острые боли наряду с нестерпимыми резями категорически не допустимы. В таком случае не мешкаем, а кричим во весь голос: «Караул, умираю! Мартин миленький, выручай родненький!..». Немедля прибегу и помогу, усек?

Себастьян, несказанно обрадованный тем, что наконец-то узнал, как именно следует обращаться к этому, так называемому, лечащему врачу, закивал более оживленно. Лукаво улыбнувшись, Мартин хотел было еще что-то сказать, но тут послышался громкий стук в дверь.

– Это еще кого принесла нелегкая? – произнес он озадаченным тоном и небрежно махнул рукой, – Подождут покамест, я сейчас крайне занят…

Далее вниманию Себастьяна было представлено странное песнопение.

– В ночи ветер завыл, лил дождь си-и-ильный, – вполголоса напевал Мартин, – в дверь постуча-а-али, а я не открыл.

Тут он резко оборвался и участливо подмигнул, самодовольно усмехнулся и артистично пожал плечами, вызвав улыбку у Себастьяна.

Меж тем громкий стук в разы усилился, а вскоре подкрепился настойчивыми требованиями открыть, причем не в самой почтительной манере. Навострив уши, Мартин принялся узнавать о себе много нового, затем прижав указательным палец к губам, заговорчески глянул на Себастьяна, скользнул к окошку и робко выглянул за шторку.

– Этому-то чего опять надобно?! – испуганно произнес он и обратился к Себастьяну каким-то извиняющимся тоном, – Придется выходить, а то покоя не даст, так и будет тарабанить. Эх!..

Тяжко вздохнув, Мартин одарил Себастьяна кратким кивком услужливой почтительности и поспешил из комнаты.

– А там на улице был мой аре-е-ендодатель, – заслышалось внезапное продолжение сказки, – продрогший, промо-о-окший!.. Его не пустил.

На этом сказка закончилась, но вскоре вниманию Себастьяна был представлен аудиоспектакль, в котором привычный ранее распорядок голосов кардинально поменялся: лукавый голосок звучал с заметным заиканием, явно конфузясь перед сердитым баритоном. Как вскоре выяснилось, речь шла о нарушении должной тишины в ночное время.

– До каких пор я должен терпеть эти постоянные жалобы?! – ревел сердитый баритон, – Вся округа не спала этой ночью!

Далее последовала череда довольно оскорбительных эпитетов и весьма фантастических метафор, определяющих истинную суть «строгой врачебной интеллигенции», а следом пошла весьма длинная и весьма запутанная оправдательная речь уже со стороны самого Мартина, обильно напичканная почтенными обращениями, извинительными фразами и клятвенными обещаниями в том, что «подобное недоразуменьице» было в последний раз, и впредь такого больше никогда не повториться. Однако этот сюрреалистический словесный винегрет не очень убедил сердитый баритон, который, в свою очередь, спустился на оглушающий крик, в самой доходчивой форме обещая в скором времени прикрыть эту «чертову конторку» вместе с ее сомнительной деятельностью. В ответ на это послышалось категорично-визгливое «Non, non, non (лат. Нет, нет, нет)!», и целый фонтан очередных клятвенных заверений на двух языках одновременно.

Тут Себастьян внезапно догадался, что именно он и никто другой является истинным виновником данного скандала, потому что именно его отчаянные криками переполошил всю округу. Нет, никакого чувства раскаяния Себастьян не испытывал, ведь любой другой на его месте повел бы себя точно так и никак иначе, а вот чувство страха Себастьян испытывал по полной программе, и все ждал, с ужасом ждал окончания данной беседы, за которой обязательно последует другая беседа, которая, скорее всего, закончится для него довольно печальным финалом.

Меж тем Мартин уже выпроваживал незваного гостя, сердечно прощаясь с ним как с родным сотоварищем. Заслышав это, Себастьян уже с замиранием сердца принялся ждать взбучки, которую, возможно и действительно заслужил, однако эгоизм настойчиво вторил за невиновность, отвергая обвинения совести и рисуя все новые и новые оправдания, делая виноватой именно «строгую врачебную интеллигенцию».

Пока Себастьян, слушая настойчивый эгоизм, взвешивал вину обоих сторон, с громогласной фразой: «Hugiena arnica valetudi nis (лат. Гигиена – подруга здоровья)!» в дверях появился Мартин. Перед собой он нес большой дымящийся таз, а на идеально ровном плече красовалось большое белоснежное полотенце.

Разом забыв о скорой взбучке, Себастьян нервно дрогнул, невольно ойкнул от приступа внезапной боли, и подозрительно покосившись на дымящийся таз, мертвой хваткой вцепился в простыню.

– Вот чегося приперся нервы трепать, спрашивается? – принялся ворчать Мартин, ставя таз на пол, – Раз жена не дает, то нече, нече на других злобы срывать!.. А раз завидуешь, то, будь добренький, завидуй молча!.. Ну разве не так?

Огромные ярко-синие глаза выразительно устремились на Себастьяна, а секундой позже Мартин отнял у Себастьяна его единственную одежду и принялся созерцать «ароматную картину».

– Опять уделался на славу! – раздался укоризненный тон, – Вторая простыня за сутки, не считая целой горы пеленок, которые я замучился то и дело из-под тебя менять!..

– Я нечаянно! – испуганно пискнул Себастьян и густо покраснел.

Это нелепое оправдание вызвало бурный хохот со стороны «строгой врачебной интеллигенции». Насмеявшись вдоволь, Мартин с серьезным видом достал из таза большую губку, отжал ее и велел Себастьяну лежать «смирненько».

– Это все от наркоза, – заговорил он, старательно обтирая лицо и руки Себастьяну, – мы же не опорожнили тебя должным образом, вот и получился результат со всеми вытекающими последствиями.

Себастьян и без того был готов сейчас сквозь землю провалиться, а Мартин продолжал сгущать краски.

– Тряпочки он испугался, видите ли! – ворчал тот, тыча губкой в лицо Себастьяна, – Надо было не истерить, а в туалет попроситься… Предоставил бы я тебе уточку!.. Чегось постеснялся-то?.. Эх, ты!.. Где не надо мы кричим, где надо молчим!.. Так еще и кашеварить на неделю вперед горазды!

Эти пристыжения сильно задели самолюбие Себастьяна и теперь он из последних сил он держался, чтобы не заткнуть себе уши.

– Хотя можно было тебе сифонную поставить, – меж тем рассуждал Мартин, – времени бы вполне хватило, но… Factum est factum (лат. Что сделано, то сделано).

Что такое «сифонная» Себастьян понятия не имел, но вдаваться в подробности не стал.

– На пару-тройку дней твой кишечник полностью опорожнен, – продолжал глаголить Мартин, – а когда на двор приспичит, то живот шибко не напрягай, ко мне обращайся – помогу тебе с этим делом…

– Касторкой? – боязливо пискнул Себастьян, сразу вспомнив о противном слабительном масле.

– Водичкой!.. – заявил Мартин и, мотнув взъерошенной головой в сторону большой резиновой груши, одарил Себастьяна многообещающим взглядом с лукавой усмешкой.

– «Этого еще не хватало!» – подумал про себя Себастьян и твердо решил, что лучше умрет от страшного «заворота кишок», которым обычно пугала мама, заставляя пить касторку, чем подвергнется столь греховному унижению.

Тем временем Мартин с видом заботливой мамаши продолжил свое несуразное обтирание.

– Пропотел, бедненький… – ласково приговаривал он, – Ну, ничего, ничегось, сейчас скверну с тебя смоем, чистенький будешь, свеженький, а там и на поправочку пойдешь… Миленький Мартин тебя моментиком вылечит…

Закончив обтирать и сюсюкаться, «строгая врачебная интеллигенция», вооружившись престранными ножницами с намотанной ватой, принялась старательно промакивать, присмиревший было левый бок какой-то невыносимо щиплющей жидкостью, едва ли не заставив взвыть от троекратной боли.

– Когда будешь сам мыться, – сказал Мартин строгим тоном, – то аккуратнее со швами, промакивай их до суха и не вздумай расчесывать, усек?

Не став дожидаться ответа в виде уже привычного кивка, он накинул на Себастьяна огромное полотенце, затем с предельной осторожностью поднял на ноги и принялся проворно менять постель.

Следы отхожей жизнедеятельности уже не так сильно смутили Себастьяна, а вот пятна на тонюсеньком подобии подушки заставили невольно передернуться от воспоминания о «страшном».

– Стошнило тебя от хлороформа, – принялся глаголить Мартин, меняя наволочку, – вполне себе нормальная реакция на резкое наркотическое опьянение.

Прогоняя прочь от себя стремительно возникшее ощущение привкуса железа во рту, головокружение от «смертоносной марли», а также образ «чудовищных орудий пыток», Себастьян вдруг увидел те самые жуткие кожаные ремешки, кровожадно свисающие с краев кровати. Вне себя от ужаса он, испуганно взвизгнув, резко отпрянул в сторону и, схватившись за левый бок, протяжно застонал от очередного приступа сильной боли.