Синевъ (Сердецкому тихо). Слышите?
Олимпіада Алексѣевна. Знакомые пріѣзжаютъ къ вамъ въ домъ, словно для того только, чтобы бесѣдовать о Ревизановѣ: о чемъ бы ни начался разговоръ, ты въ концѣ концовъ сведешь его къ этой ужасной темѣ.
Людмила Александровна. Однако, сейчасъ свела его ты, а не я. А интересомъ къ этому дѣлу меня заразилъ Петръ Дмитріевичъ. Самъ же онъ, на первыхъ шагахъ, все совѣтовался со мною.
Синевъ (слегка смутился). Что правда, то правда.
Людмила Александровна. А теперь удивляется, что я увлекаюсь ролью добровольнаго слѣдователя, и тоже, какъ онъ, строю системы и предположенія.
Сердецкій. Такъ что вы выработали свой взглядъ на убійство?
Людмила Александровна. Да.
Сердецкій. Это интересно.
Людмила Александровна (съ безумною рѣшимостью). Хотите, разскажу?
Сердецкій. Пожалуйста.
Синевъ. Гмъ… гмъ… послушаемъ…
Олимпіада Алексѣевна. О, Господи! Милочка въ роли слѣдователя!
Людмила Александровна. Такъ слушайте. Убійство это не преднамѣренное… это прежде всего.
Синевъ. Вполнѣ согласенъ: внезапно, случайное убійство случайно попавшимъ подъ руку оружіемъ.
Людмила Александровна. Да, дѣло случая. Можетъ быть, необходимаго, фатальнаго, но все же случая, а не злого намѣренія. Это – повторяю прежде всего. Замѣтьте.
Синевъ. Замѣтили, замѣтили. Продолжайте.
Людмила Александровна. Вы знаете, что за человѣкъ былъ Ревизановъ. Знаете, какъ оскорблялъ онъ людей – и больше всѣхъ именно насъ, женщинъ. Онъ относился къ намъ, какъ къ рабынямъ, какъ къ самкамъ, какъ укротитель къ своему звѣринцу. Жертвъ y него было много.
Олимпіада Алексѣевна. Mille e tre!
Людмила Александровна. Представьте теперь, что одна изъ нихъ бунтуетъ. Она утомлена изысканностью его издѣвательствъ, довольно ихъ съ нея. Но онъ неумолимъ, именно потому, что она бунтуетъ, что она смѣетъ бороться противъ его власти. И онъ не по любви… о. нѣтъ! а просто по скверному чувству: ты моя раба, я твой царь и Богъ! гнетъ ее къ землѣ, душитъ, отравляетъ каждую минуту жизни, держитъ ее подъ постояннымъ страхомъ… ну, хоть своихъ разоблаченій, что ли. Представьте себѣ, что она женщина семейная, уважаемая… и вотъ ей приходится быть при этомъ негодяѣ наложницею… хуже уличной женщины… ненавидеть и принадлежать… поймите, оцѣните это!
Синевъ. Эка фантазія-то y васъ! Слушайте, Аркадій Николыаевичъ: какъ разъ тема по васъ… вы психологію любите.
Людмила Александровна. И она хитритъ съ нимъ, покоряется ему, назначаетъ свиданіе… и на свиданіи чаша ея терпѣнія переполнилась… и она убила его, а обстоятельства помогли ей скрыться. Что же? по-вашему, когда вы знали Ревизанова, не могло такъ быть? Не могла убить Ревизанова такая женщина?
Синевъ. Выдала бы она себя непремѣнно, голубушка, и уже давнымъ давно. Русскіе интеллигентные убійцы еще умѣютъ иногда ловко исполнить преступленіе, но укрыватели они совсѣмъ плохіе. Совѣстливы ужъ очень. Слѣдствіе ихъ не съѣстъ, сами себя съѣдятъ.
Людмила Александровна. Значить, вы не согласны со мною? Не такъ дѣло было?
Синевъ. Нѣтъ. Вы сочинили эффектный французскій романъ съ уголовщиною, – и только.
Людмила Александровна. У меня фантазіи, можетъ быть, слишкомъ много, а y васъ ужъ слишкомъ мало, Петръ Дмитріевичъ. Въ вашемъ, дѣлѣ это большой порокъ. Вы никогда не выслужитесь… Идемъ, Липа. До свиданья, господа…
Уходятъ. Синевъ стоитъ въ глубокой задумчивости.
Сердецкій. Да, да… что-то она прячетъ въ себѣ прячетъ отъ всѣхъ, даже… обидно немножко, даже отъ меня. И что-то тяжелое, скверное, ядовитое… Жаль ее, бѣдную, жаль.
Синевъ (быстро шагаетъ взадъ и впередъ по сценѣ). Послушайте: вѣдь, было время, когда Ревизановъ считался женихомъ Людмилы Александровны?
Сердецкій. Да.
Синевъ. Не думаете вы, что они того… возобновили? а?
Сердецкій. Какъ вамъ не стыдно!
Синевъ. Стыдно, стыдно, очень стыдно, да въ такомъ затруднены поневолѣ безстыдникомъ станешь.
Сердецкій. Ревизановъ былъ прямо противенъ Людмилѣ Александровнѣ, она его ненавидѣла.
Синевъ. Вотъ именно, какъ вы изволили выразиться, онъ былъ ей ужъ какъ-то слишкомъ противенъ, точно напоказъ
Сердецкій. Пожалуй…
Синевъ. Подъ откровенною ненавистью очень часто таится скрытая влюбленность.
Сердецкій. О, да, гораздо чаще, чѣмъ думаютъ.
Синевъ. А вѣдь покойный былъ надо же признаться – мужчина обаятельный и, кромѣ того, нахалъ великій: обстоятельство весьма важное. Донъ-Жуаны его типа видятъ женщину насквозь и показныхъ ненавистей не боятся. Они умѣютъ ловить моментъ.
Сердецкій (задумчиво). Да, да, вы правы. У женщинъ это бываетъ. Сейчасъ негодяй! мерзавецъ! презрѣнный! А черезъ минуту – случился чувственный порывъ да подвернулись мужскія объятія… глядь, вотъ тебѣ на! – уже не негодяй, а милый, хорошій, прекрасный…
Синевъ. Вотъ видите!..
Сердецкій. Слѣдовательно, вы полагаете…
Синевъ. Что Ревизановъ увлекъ Людмилу Александровну: между ними, вѣроятно, были свиданія; и… и тогда объясняется, гдѣ она провела таинственные часы, когда ея не было ни дома, ни въ деревнѣ.
Сердецкій. Не похоже все это на Людмилу.
Синевъ. А между тѣмъ всѣ данныя говорятъ за мое предположеніе. И ея таинственное исчезновеніе, и этотъ посмертный интересъ къ человѣку, котораго она будто бы ненавидѣла, и удрученное состояніе, небывалая замкнутость въ самой себѣ, очень похожая на раскаяніе, на позднія угрызенія совѣсти…
Сердецкій. Въ чемъ?
Синевъ. Какъ въ чемъ? Да развѣ можетъ легко отозваться паденіе на такой женщинѣ, какъ Людмила Александровна?
Сердецкій. Да… вы вотъ о чемъ.
Синевъ. Я увѣренъ, что они Ревизановъ и Людмила Александровна видѣлись въ ночь предъ тѣмъ, какъ этотъ несчастный былъ зарѣзанъ…
Сердецкій. Но, вѣдь въ такомъ случаѣ…
Синевъ (холодно). Что?
Сердецкій. Въ такомъ случаѣ… ее могутъ… тоже подозрѣвать?.
Долгое молчаніе.
Синевъ. А, вы думаете, я ее не подозрѣваю?
Сердецкій въ ужасѣ, отшатнулся.
Если бы я хотѣлъ… Да другой слѣдователь давно бы арестовалъ ее!..
Сердецкій. Богъ съ вами! Да гдѣ же данныя?
Синевъ. Мы только-что пересчитали ихъ.
Сердецкій. Ничего опредѣленнаго, одни предположенія.
Синевъ. Эхъ, милый человѣкъ, сотни людей шли на Сахалинъ на основаніи гораздо слабѣйшихъ уликъ.
Сердецкій. Да вѣдь вы всю жизнь ея знаете… безупречную, чистую!.. Такое прелестное возвышенное существо…
Синевъ. Какъ будто совершаютъ преступленія только изверги рода человѣческаго. Какъ будто нѣтъ моментовъ, когда преступленіе – стихійная необходимость, когда оно подвигъ? Гдѣ ваша психологія, Аркадій Николаевичъ?
Сердецкій. Ахъ, батюшка! психологія хороша, пока судишь да рядишь вчуже, а тутъ своя бѣда…
Синевъ. Этотъ разсказъ ея… это волненіе… Да вѣдь она себя головою выдала. Вы сами свидѣтель.
Сердецкій. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Я ничего не слышалъ, ничего не знаю.
Синевъ.. А, Богъ съ вами! Что я васъ повѣсткою что ли вызываю для дачи показанія?.. Вы ничего не знаете, а я ничего не хочу знать. Слышите? Не хочу. И, пока хоть одна улика противъ нея останется мнѣ не ясною, пока онѣ не окружать меня со всѣхъ сторонъ, не прижмутъ меня въ уголъ, я не наложу на нее руки. Вопреки убѣжденію, вопреки внутреннему голосу, который кричитъ мнѣ, что она убила, – я ее не трону.
Сердецкій.. Но если?..
Молчаніе.
Синевъ. Дружба дружбой, а служба службой. У всякаго, батюшка Аркадій Николаевичъ, есть свой долгъ, и, какъ ни тяжело, а исполнять его надо…
Голосъ Верховскаго.
Митя! Лида! что это я дозваться никого не могу? Ребятки! гдѣ вы?
Синевъ. Степанъ Ильичъ идетъ сюда… Я слишкомъ взволнованъ, чтобы встрѣтиться теперь съ нимъ… Извинитесь за меня… До свиданья.
Сердецкій. До свиданья. Но… Петръ Дмитріевичъ!
Синевъ. Я сказалъ вамъ: буду ждать, пока могу… а потомъ не не взыщите!
Уходить.
Занавѣсъ
Картина II
Тамъ же
Людмила Александровна. Леони. Синевъ.
Леони. Да, mаdаme, это были ужасные дни… Я постарѣла въ одну недѣлю на десять лѣтъ… О, я знаю! о немъ говорятъ, что онъ былъ дурной человѣкъ, деспотъ, тиранъ… Можетъ быть… мнѣ все равно! Я любила его, mаdаme. Я едва не сошла съ ума, когда его убили. И они, ces brigаnds de policiers, имѣли наглость подозрѣвать меня… Monsieur Синевъ былъ такъ добръ, принялъ во мнѣ участіе, доказалъ мою невиновность… Безъ него… Ахъ, страшно подумать, что сталось бы со мною.
Людмила Александровна. Да, судъ ужасенъ. Наказаніе и преступнику страшно, а вы невинны…
Леони. Ахъ, какъ хорошо вы это сказали! Я чувствую, вы искренно поварили, что я невинна.
Людмила Александровна. Да, я имѣю всѣ основанія вамъ вѣрить.
Леони. Благодарю васъ. Не всѣ такъ хорошо думаютъ о бѣдной Леони, многіе даже разочарованы, что я не убійца, клянусь вамъ. Убить Ревизанова… oh, c'est chic, mаdаme!.. Директоръ цирка самъ предложилъ мнѣ удвоить мое жалованье…
Людмила Александровна. У васъ нѣтъ никакихъ подозрѣній, кто умертвилъ Андрея Яковлевича?
Леони. Я знаю одно, mаdаme, его убила женщина.
Людмила Александровна. Это всѣ знаютъ.
Леони. И я увѣрена, что это именно та женщина, письмо отъ которой онъ не хотѣлъ мнѣ показать…
Синевъ. Письмо? Онъ получилъ въ тотъ день письмо отъ женщины?
Леони. Да… небольшой листокъ голубой бумаги.
Синевъ. Гмъ…
Людмила Александровна глубоко вздыхаетъ.
Леони. Найдите эту женщину, monsieur, судите ее скорѣе, сошлите. Чѣмъ тяжелѣе ее осудятъ, тѣмъ больше мнѣ будетъ радости…
Людмила Александровна. Вы ненавидите ее. хотя никогда не видали, даже не знаете, кто она такая…
Леони. Да, mаdаme, ненавижу. И не за него только, но и за себя. О! вы не знаете ужаса быть невинною и ждать позора… За что? для кого? Аh, mаdаme! Я волосы рвала отъ ярости.
Людмила Александровна. Вѣроятно, она страдаетъ теперь не меньше васъ… Отравленная совѣсть дурной товарищъ.
Леони. Да какая въ ней совѣсть? Въ чемъ она сказалась? О, я не сужу ее за смерть бѣднаго Аndre. Какъ знать что между ними было? Можетъ быть, она была права… Но относительно меня? предать невинную, хладнокровно послать на судъ первую встрѣчную… Какая низость! Какой звѣриный эгоизмъ!
Синевъ. Вы слишкомъ требовательны, mаdemoiselle Leonie. Инстинктъ самосохраненія не разсуждаетъ.
Леони. Иногда я думала: быть можетъ, эта женщина – дама изъ общества, потаенная грѣшница… ихъ много, mаdаme!.. Въ свѣтѣ она блестящая, холодная лицемерка, съ репутаціей непогрѣшимости, уважаемая, почтенная… Вотъ когда меня брало бѣшенство!
Синевъ. Почему же?
Леони. Monsieur, я знаю себѣ цѣну. Вы очень любезны ко мнѣ, mаdаme Ратисова ко мнѣ добра, какъ родная, вы удостоили принять меня, какъ равную. Но я не обманываю себя. Я знаю, что въ глазахъ свѣта я, все-таки, падшая женщина.
Синевъ. Помилуйте! Богъ съ вами! Что это вы?
Леони. И когда я думала, что вотъ такая-то святая прячется отъ суда, спасая себя моею грѣшною головою… Пусть молъ идетъ въ каторгу эта погибшая! Ей вѣдь все равно не привыкать къ позору, туда ей и дорога…
Синевъ. Успокойтесь… Дѣло прошлое… Не стоитъ разстраиваться…
Леони. Продажная! Ну, – и пускай! А все-таки я лучше ея… Я продажная, а она – убійца!..
Спохватясь въ своей горячности, замѣчаетъ страдальческое лицо Людмилы Александровны…
Простите: я забылась. Ради Бога, не сердитесь… Я не могу иначе, когда объ этомъ… Мнѣ такъ больно, обидно… Простите…
Синевъ. Успокойтесь, Людмила Александровна ничуть на васъ не сердится.
Людмила Александровна. Конечно… За что же?
Леони. Здѣсь душно отъ цвѣтовъ… кровь приливаетъ къ головѣ… Охъ… Я буду отвратительна сегодня.
Синевъ. А y васъ спектакль?
Леони. Да, и мнѣ уже время къ нему одѣваться. Позвольте, mаdаme, поблагодарить васъ за вашу доброту…
Людмила Александровна. До свиданья.
Леони. Не сердитесь… мнѣ такъ неловко, такъ совѣстно. До свиданья.
Синевъ. Я провожу васъ.
Уходитъ.
Людмила Александровна (встаетъ, блѣдная, съ окаменѣлымъ лицомъ, глаза горятъ безумнымъ огнемъ). Наглоталась… досыта… «Я продажная, а она убійца». А развѣ я-то не продажная была, когда шла къ нему, за этими проклятыми письмами?.. Продажная… Убійца!
Стоитъ растерянная, трудно собираясь съ мыслями.
Что бишь я хотѣла сдѣлать? Да… письмо… голубой квадратный листокъ… Надо уничтожить всю такую бумагу… Скорѣе надо, немедленно…
Хочетъ уйти и, безсильно махнувъ рукою, остается на мѣстѣ.
А! все равно… Пускай ищетъ, находить… Устала я, устала… Не могу я больше оставаться одна съ этою тяжестью въ душѣ… Не могу, устала.
Шопотомъ, почти безсмысленно, машинально.
Продажная!.. убійца…
Сердецкій (входить встревоженный). Людмила Александровна, вамъ худо? Синевъ перепугалъ меня, сказалъ, что Леони чуть не довела васъ до истерики…
Людмила Александровна молчитъ.
Сердецкій. Вы снисходите къ ней, голубушка. Вѣдь какую она передрягу пережила, – примите во вниманіе.
Людмила Александровна молчитъ.
Сердецкій. Можетъ быть, позвать къ вамъ дѣвушку?
Людмила Александровна отрицательно качаешь головою.
Сердецкій. Вы хотите остаться одна? Я уйду…
Отходить.
Людмила Александровна. Аркадій Николаевичъ!
Онъ возвращается.
Людмила Александровна. Послушайте… это я убила Ревизанова… тогда… въ ночь съ пятаго на шестое…
Сердецкій. О!..
Людмила Александровна. Да… дайте мнѣ воды… ради Бога, скорѣе…
Сердецкій подаетъ ей стаканъ. Она пьетъ, расплескивая воду; зубы ея стучатъ о стекло.
Сердецкій. Я зналъ это, Я чувствовалъ, предполагалъ. Ахъ, несчастная, несчастная!
Людмила Александровна. Онъ… онъ мучилъ меня… издавался надо мною… грозилъ мнѣ нашею прошлою любовью… Вѣдь я, Аркадій Николаевичъ, была его, совсѣмъ его!.. Онъ хотѣлъ, чтобы я его опять любила… была рабою… онъ Ми… Митю своимъ сыномъ хотѣлъ объ… объявить… У него письма были… доказательства. Я не стерпѣла… вотъ… убила… вотъ… вотъ… и… и не знаю, что теперь дѣлать съ собою?
Сердецкій. Несчастная, несчастная!
Людмила Александровна. Не знаю, что дѣлать, не знаю. Думаю и ничего не могу придумать… Ахъ! Что тутъ выдумаешь, когда рядомъ съ каждою мыслью поднимаются образы этой страшной ночи?.. Тамъ эта комната, и онъ на коврѣ, блѣдный, холодный, а на лицѣ вопросъ… Не узналъ смерти… не понялъ, что умираетъ…
Сердецкій (старается усадитъ ее въ кресла). Не смотрите такъ, Людмила. Что вы видите? Что вамъ чудится?
Людмила Александровна. Нѣтъ, вы не бойтесь. Я не галлюцинатка… до этого еще не дошло, Богъ милуетъ… y меня только мысль больная, память больная… Помнится, думается, – ни на минуту не отпускаетъ меня…
Сердецкій. Чуяло мое сердце недоброе, ждалъ я бѣды, только все же не такой. Господи! что же это? Громъ на голову! съ яснаго неба громъ… Милочка! Милочка! что вы, бѣдная, съ собою сдѣлали?
Людмила Александровна. Я убить себя хотѣла… Хотѣла пойти къ Синеву, во всемъ признаться… жалко! дѣтей жалко… я ихъ отъ позора спасти хотѣла, а, вмѣсто того, вдвое опозорила! Дѣти убійцы!.. О другъ мой! Вы даже не подозрѣваете, какъ это страшно убить человѣка. Я поняла проклятіе Каина, я несу его на себѣ. Я… я всѣхъ людей боюсь, Аркадій Николаевичъ! Я… даже васъ боюсь въ эту минуту… Другъ мой! я вамъ все сказала честно, какъ брату. Помните же! Я вамъ вѣрю и вы будьте вѣрны мнѣ до конца! Не выдавайте меня!
Сердецкій. Богъ съ вами, несчастная!
Людмила Александровна. Не выдавайте.
Сердецкій. Мнѣ ли выдавать васъ, мое дитя, мое сокровище?… мою единую, единую любимую за всю жизнь? Охъ, горько, страшно горько мнѣ, Людмила.
Людмила Александровна. Синевъ… вы замѣчаете? Онъ что-нибудь пронюхалъ… ищейка!.. Я ненавижу его, Аркадій Николаевичъ.
Сердецкій. Ничего онъ не узнаетъ. Я стану между нимъ и вами. Кромѣ совѣсти y васъ не будетъ судьи.
Людмила Александровна. Я его ненавижу. А! да и всѣхъ тоже всѣхъ вокругъ меня… Вы одинъ остались какъ-то не чужой мнѣ…
Сердецкій. Господи! Это-то какъ развилось y васъ? когда успѣло? Откуда взялось?
Людмила Александровна. Откуда? Дѣтскій вопросъ, Аркадій Николаевичъ!
Сердецкій. Относительно Синева я, пожалуй, еще понимаю ваша чувства. Охъ, хотя и невольно, и слѣпо, все же держитъ въ своихъ рукахъ вашу судьбу. Но ваши домашніе? дѣти?
Людмила Александровна. Дѣти… дѣти… Ахъ, Аркадій Николаевичъ! дѣти горе мое. Для нихъ я все это сдѣлала. Хотѣла оставить имъ чистое, какъ хрусталь, имя… А теперь, послѣ этого дѣла… я разлюбила дѣтей!
Сердецкій. Разлюбили дѣтей? да какъ же? за что?
Людмила Александровна. Ахъ, другъ мой! больно мнѣ… Вѣдь я для нихъ больше, чѣмъ кусокъ живого мяса изъ груди вырѣзала! я всю себя какъ ножемъ испластала. Душа болитъ, сердце болитъ, тѣло болитъ… мочи нѣтъ терпѣть! Тоска, страхъ, боль эта свѣтъ мнѣ застятъ. Погубила себя!.. А за что?.. Стоило, нечего сказать.
Сердецкій. Вы несправедливы къ семьѣ, Людмила.
Людмила Александровна. Можетъ быть. Они здоровые, я – больная. Когда же больные бываютъ справедливы къ здоровымъ? Я завидую имъ, Липѣ, вамъ, Синеву… Счастливые, спокойные люди съ чистою совѣстью! Вы хорошо спите ночью! Вы не подозрѣваете врага въ каждомъ человѣкъ, не ищете полицейскихъ крючковъ въ каждомъ вопросѣ… Злюсь, говорятъ, – «у тебя характеръ испортился… ты несносна». Да, и злюсь, и испортился характеръ, и несносна! Но вѣдь… если бы они знали и поняли мою жертву – они бы должны ноги цѣловать y меня!
Сердецкій (строго). А вы рѣшились бы сказать имъ?
Людмила Александровна. Никогда!
Сердецкій. На что же вы жалуетесь?
Людмила Александровна. Я знаю, что не имѣю права жаловаться. Но развѣ измученный человѣкъ заботится о правахъ? Одна я, Аркадій Николаевичъ, одна въ то время, какъ мнѣ много любви надо! Я привыкла много любить и быть любимою; въ томъ и жизнь свою полагала. А вотъ теперь, когда мнѣ нужна любовь, я одна…
Лида бѣжитъ, держа надъ головою отнятый y Синева портфель, Синевъ гонится за нею.
Синевъ. Лидочка, ну что за глупости? Отдайте портфель! бумаги растеряете!.. Нашли чѣмъ баловаться!
Лида. Ха-ха-ха! А я не отдамъ, не отдамъ…
Синевъ. Важныя, ей Богу, важныя! Растеряете, меня за нихъ засудятъ.
Лида. Вотъ и посидите y насъ, и посидите!
Синевъ. Засудятъ, въ Сибирь сошлютъ, сами же будете плакать!
Лида. Вы уходить отъ насъ задумали, а я портфеля не отдамъ!
Синевъ. Не отдадите – догоню и самъ отниму!
Лида. Ха-ха-ха! ловите вѣтра въ полъ.
Убѣгаютъ..
Людмила Александровна (внѣ себя). Слышите? Слышите, какъ весело!.. А они счастливы, неблагодарные! они играютъ, смѣются, они – чужіе моимъ мученіямъ. Смѣются въ то время, когда я живу хуже, чѣмъ на каторгѣ! Неблагодарные! будь они прок…
Сердецкій. Давно ли вы любили ихъ больше всего на свѣтѣ, а вотъ уже проклинаете.
Молчатъ.
Людмила Александровна. Теперь вы знаете все… судите меня… кляните!..
Сердецкій. Полно, Людмила Александровна! Судьею вашимъ я быть не могу. Я васъ слишкомъ давно и слишкомъ сильно люблю. Жалѣть да молчать вотъ что мнѣ осталось.
Людмила Александровна. А мнѣ?
Сердецкій молчитъ.
Да не умирать же мнѣ… не умирать же, Аркадій Николаевичъ?!
Сердецкій молчитъ.
Людмила Александровна. Я пришла къ вамъ, къ другу, сердцевѣду, писателю, потому что сама не знаю, что мнѣ с собой сдѣлать. Я на васъ надѣялась, что вы мнѣ подскажете… А вы…
Сердецкій. Если вѣрите, молитесь.
Людмила Александровна. А! молилась я! Еще страшнѣе стало… «Не уібй» – забыли вы, Аркадій Николаевичъ?
Сердецкій молчитъ.
Людмила Александровна. Больше вы ничего мнѣ не скажете?
Сердецкій (съ отчаяніемъ). Ахъ, Людмила!
Людмила Александровна. Послушайте… пускай я буду гадкая, ужасная, но вѣдь имѣла я, имѣла право убить его?
Сердецкій (твердо). Да. Имѣли.
Людмила Александровна. А!.. Благодарю васъ!.. благодарю!..
Сердецкій. Объ одномъ жалѣю, что вы это сдѣлали, а не я за васъ.
Людмила Александровна (робко приближается къ нему). Я, можетъ быть, противна вамъ?
Сердецкій. Людмила!
Людмила Александровна. А! не перебивайте! Это не отъ васъ зависитъ! это инстинктивно бываетъ… Вѣдь кровь на мнѣ… Но вы не презираете меня? нѣтъ? не правда ли?
Сердецкій. Я васъ люблю, какъ любилъ всю жизнь.
Людмила Александровна. Да, всю жизнь… А знаете ли? Вѣдь и я васъ любила когда-то… Да… Можетъ быть, если бы… а! что толковать! Снявши голову, по волосамъ не плачутъ.
Беретъ Сердѣцкаго обѣими руками за голову и крѣпко цѣлуетъ его въ губы.
Это въ первый и послѣдній разъ между нами, голубчикъ. Прощайте. Это вамъ отъ покойницы. И больше не любите меня: не стою.
Сердецкій. Что вы хотите дѣлать съ собою?
Людмила Александровна. Не все ли равно? Не все ли равно?
Быстро уходить,
Олимпіада Алексѣевна (входить справа). Батюшки, какой мрачный! Что съ вами? или въ лѣсу знакомый медвѣдь умеръ?
Сердецкій. Вотъ что, Олимпіада Алексѣевна. Я возлагаю на васъ большую надежду – на счетъ Людмилы Александровны…
Олимпіада Алексѣевна. Ну-съ?
Сердецкій. Она, въ послѣдніе дни, изъ всѣхъ своихъ только къ вамъ и относится дружелюбно, только васъ одну еще и любитъ.
Олимпіада Алексѣевна. Умная женщина, – потому меня и любитъ. Степанъ Ильичъ, супругъ мой, даже Петька Синевъ всѣ норовятъ осудить меня за мой веселый нравъ, всѣ мораль мнѣ читаютъ. А Людмила – ни-ни! И умна. Не судитъ и судима не будетъ. Ну что? Кому надо? Вѣдь это послѣднее пламя: доживаю свой вѣкъ. Доживу, и кончено. Уйду въ благотворительность, стану дамою-патронессою. Такое лицемѣріе на себя напущу, – чертямъ тошно будетъ. Знаете поговорку: «когда чортъ старѣетъ, онъ идетъ въ монахи». Такъ и я. Много-много, если иной разъ съѣзжу за границу инкогнито и припасу тамъ себѣ на голодные зубы, какого-нибудь тореадора.