II
К концу зимы дедушка Никита, озабоченный и хмурый, все считает какие-то души с дядей Василием и отцом Петром.
– Не дадут на Гараську души! – скажет отец Петр и вздохнет. – Подождать бы на хутор выселяться! Подрастет Гараська – заодно с его наделом на пять душ земли и отрежем.
Дедушка Никита взглянет на Петра из-под бровей строгими глазами и скажет:
– Будем на пять душ требовать.
Дядя Василий свое слово вставит:
– Не нарежут земли – земскому жалобу подадим! К покрову даю Гараське восемь лет минет – душа будет, а до покрова дня и году не осталось. И по закону, бают, должны на пять душ нарезать!
Дядя Василий – бойкий и речистый мужик – любит натолковать и покричать не хуже иной бабы. Не лежит к нему Гараськино сердце за то, что он считает себя в семье старшим после дедушки.
Вот отец Петр – другое дело; когда он дома – его и не слышно. Тих он и ссориться не горазд.
Отцу Петру, видимо, не хочется выделяться на хутор. Он весь потеет от мучительных и неповоротливых мыслей и после долгого молчания опять мрачно замечает:
– Суды да свары затевать с обчеством тоже не резон! Все равно житья не будет. Опять же первыми выселяемся! Подождать бы, пока другие начнут!
Дядя Василий не соглашается:
– То и хорошо, што первыми! По крайности, от казны какое-никакое уважение будет! Объявлял урядник на селе, чтоб на хутора выделялись… Може, и скотину позволят на овраге пасти. Вот только, пока што, не помер бы Гараська! Вишь, он какой кве-е-лый!..
Все – и дедушка Никита, и отец, и дядя Василий, и даже мамка со снохой Анной – уставятся на Гараську. И неловко ему. Поджимает он под себя ноги, шевелит закорузлыми пальцами и думает:
«И чего это я им дался? Только у них и разговору, што Гараська да Гараська».
Дедушка Никита пощупает его издали неласковым взглядом и подтвердит:
– Што и толковать! Кве-е-лый!.. Мелок ноне народ пошел, не в дедов…
Потом к мамке повернется и скажет:
– Ты што же это, Анисья, такого нам плохого угораздила? А?
Мамка застыдится, покраснеет и ничего не ответит.
А дядя Василий точно рад случаю попрекнуть Гараську за то, что он постоянно болеет, и опять скажет:
– Надо с этим делом не прозевать! Покудова у Гараськи еще души нет, – охлопатывать ему ее. А помрет он – ни за што душа пропадет!
Не понимает Гараська. Как это так, что у него души нет? Летось дедушка Никита, когда он потихоньку поминальные пшенные блины съел, крепко побил его и стращал, что черти его душу в ад утащат и горячую сковородку лизать заставят. А теперь говорят, что у него нет души. Куда же она делась? И как это дядя Василий охлопатывать ее будет? И опять непонятно: то нет у него души, а то вдруг к покрову дню будет. Откуда же она возьмется? И еще говорят, что душа пропадет… Куда же она денется? Нешто черти в ад ее утащат? После дедовых разговоров шибко стал он бояться чертей. Дедушка пальцами рога наставлял, показывал, как черти пыряются… А то еще говорят, – шишиги озоруют: провернут в земле дырку да в дырку утащат.
Ни шишиг, ни чертей Гараська никогда не видел, но ему становится страшно.
Он прислушивается, и вот начинает казаться, что из пустых и темных углов избы подкрадываются шишиги, пузатые и скользкие, как большие лягушки. А за шишигами крутолобые и рогатые черти с козьими хвостиками и жидкими мохнатыми ногами. Черти высовывают красные языки, мотают головами и протягивают ощеренные морды так близко, что он слышит их потное и противное дыхание.
Гараська зажмуривает глаза и с криком бросается опрометью к мамке.
– О-ой, ма-монька, боюсь!..
Мужики смолкают. Гараська тычется лицом в материну юбку. Все тело его вздрагивает, и он тихо всхлипывает:
– Ма-а-монька, боюсь!..
Мамка гладит его ласково по голове… Дядя Василий, недовольный тем, что поднявшийся шум оборвал беседу, досадно поднимается с лавки и со злостью говорит:
– Где такому выжить? Вишь, он словно порченый!
Николка по вечерам читает книжки, которые берет у школьного учителя. Он знает о многих мудреных вещах – и о луне, и о звездах, и о диких народах, и о том, какие князья в старину друг с другом воевали и с народа поборы брали.
В один из вечеров Гараська улучает время, когда они в избе только двое, и спрашивает:
– Миколка! А какая такая душа бывает?
Николка хитро щурится. Лицо у него не детское – серьезное и умное; видно, что он знает цену грамоте.
– Какая душа? – спрашивает он.
Гараська путает и сбивчиво поясняет:
– Душа-то? А которая в людях!
Николка придерживает пальцем место на странице книжки, где он читает, чтобы не потерять, и молчит. Николка и сам не знает, что такое душа. Как-то учитель говорил, что никакой души нет, а есть только мозг. А перестал мозг работать, и душа умерла…
«Не хочет сказать, – решает Гараська. – Ведь не может же быть, чтоб Миколка не знал, что такое душа».
Хитрый Миколка долго думает и потом опять спрашивает:
– На что тебе?
– Надо, – отвечает Гараська.
– Душа – это пар, – решительно вдруг выпаливает Николка и прищуривает один глаз.
– Какой пар?
– Какой? Самый обнаковенный! Это – дых, которым люди дышат. А как перестает человек дышать, то и умирает.
– Куда же, Миколка, душа девается?
– Душа маленьким облачком кверху испарится.
– А у меня, Миколка, есть душа?
Николка смеется.
– У тебя душа куриная, – говорит он.
– Как куриная?
– А так… Если вот взять да хлопнуть тебя по маковке, то из тебя и дух вон…
Гараська боязливо отходит от Николки, как бы и в самом деле Николка не вздумал щелкнуть его по маковке. Он озорной, один раз показывал ему, где волостное правление находится: ухватил в щепотку вихор волос да потянул кверху. Долго после того голова болела. А в другой раз поднял его за уши. «Москву, говорит, посмотри. Видишь, главки золотые церковные? Не видишь? Ну, давай, я тебя повыше подтяну!..» Чуть уши ему не оторвал.
Все, кому не лень, обижают Гараську. Прошлым летом сшила ему мать рубаху пунсовую, вымыла ее и повесила на плетне сушить. Плетень низкий был, – подошла коза с соседнего двора и рубаху до дыр сжевала.
Плакал Гараська. Одна мамушка его пожалела, а сноха Анна еще посмеялась:
– Куда тебе, шелудивому, в пунсовых рубахах ходить?
В отцовской старой шапке и тяжелых материных валенках, подшитых двойным толстым войлоком, Гараська выбегает на улицу.
Ребятишки около одной из изб лепят круглоголовую бабу, накатывают гурьбой большие комья снега, весело и звонко гомонят вдоль порядка.
Гараську встречают шумным смехом:
– Гли-те-ка, братцы! Гараська-то! Сапоги выше себя ростом обул!..