Жизнь волшебника

«Принеси!» – едва не срывается Роман. О каких носках, черт возьми, она говорит, если

последние носки, связанные и присланные матерью, он износил ещё зимой на подработках?! Как

можно этого не знать?! Почти как с тем же кофе в общежитии: и кофе нет, и чая нет, а есть один

кисель, да и тот кусками. Это воспоминание ещё больше раздражает Романа, однако, помня, как

легко вспыхивают их ссоры, он делает паузу для незаметного разряжающего вздоха. Здесь им

ссориться нельзя.

– Ничего, обойдусь, – говорит он, заставив себя приобнять жену, присевшую рядом, – я

чувствую себя бодрым, как никогда.

– А мне плохо, – признаётся вдруг она, припав к плечу, – слабость какая-то… Простудилась,

наверное… Мы же вчера спали на холодном полу.

Роман с испугом отстраняется от неё, оценивая новым взглядом. Врачи предупреждали Нину,

что малейшая простуда сведёт насмарку всё её лечение. Только теперь Роман замечает

покрасневшие слезящиеся глаза жены. Так и есть: у неё температура. Это видно и без градусника,

которого, впрочем, у них нет. Как же не подумал он про этот холодный пол в их первую ночёвку

здесь? Устал – не устал, а надо было сразу, прямо ночью, протопить печку…

Роман приносит покрывало и кутает Смугляну прямо на крыльце. С прямой спиной, с тонкой

талией, жена кажется ему очень хрупкой и совсем беззащитной. Теперь его раздражение

оборачивается на себя. Разве не он отвечает за неё перед всем миром? Но чем помочь ей сейчас?

Только одним: поддержать её дух. Но сначала надо не терять его самому.

– Скажи, ты видела когда-нибудь стахановца? – спрашивает он.

– Видела. И даже сразу двух. Это когда вы с Виктором работали на крыше.

171

– Нет, там была разминка стахановцев. А работу ты увидишь сейчас.

Роман принимается вычерпывать воду из колодца, наотмашь выплескивая её в высокую траву,

стеной стоявшую у деревянного настила, снова швыряя в чёрный квадрат блестящее

оцинкованное ведро. Черпать надо так быстро, чтобы вода не успевала наполнять колодец. Тогда

она пойдёт с грязью и со всем, что там ещё осталось. Выплёскиваемая вода масляниста, с

радужными разводами на поверхности. Черпать приходится долго, вода в песчаном колодце

прибывает стремительно. Роман чувствует, что его грудь сдавливает, как бывало когда-то в армии

при длительных марш-бросках. Но вода с каждым ведром становилась грязней и грязней, потом

идёт вперемешку с разбурдученным песком, потом этой густой смеси зачерпывается чуть ли не по

полведра. Но вот зачерпываться уже нечему. Роман смотрит вниз. На песчаном дне в самой

середине блестит крохотная лужица, а к ней жилками со всех сторон струятся мелкие капилляры

ручейков. Может быть, оттого, что ручейки хорошо видно, Роману кажется, будто он слышит их

журчание, отдающееся в глухом срубе единым, приглушённым гулом.

Взмокнув от бешенного темпа, Роман признается себе, что с водой он справился едва-едва. Да

и справился ли? Сам он уже выдохся, а колодец через десяток минут снова будет полон. Эх, было

бы так с человеческими силами… Для того чтобы тут выжить, им с Ниной нельзя хныкать. Им

требуется действовать, действовать, действовать. За любую работу браться с готовностью и

работать с полной отдачей… И полати пока, пожалуй, не переделывать, чтобы не засыпаться по

утрам.

Смахнув пот со лба, Роман садится на крыльцо рядом с женой.

– Видела? – задиристо хвастается он.

– Молодец, – хвалит Смугляна, подняв равнодушный взгляд, от которого у Романа падает

сердце: температура у нее, кажется, порядочная.

Перед обедом Мерцаловы направляются в столовую. Костры на берегу всё ещё горят. У моста

встречается сосед Захаров, идущий домой на обед. Сегодня он, как и полагается, в своей

майорской форме.

– Видите, что творит! – восклицает он, здороваясь с Романом за руку. – Это одна старушенция

жжёт.

– Старуха? – изумляется Роман. – Где же она сейчас?

– Обедает, наверное. Да придёт скоро. Она и ест-то, говорят, только хлеб с водой. Все эти дни

она собирала дерево в кучи, а сегодня запалила. С прошлогоднего наводнения тут были завалы,

трактором не растащишь, а она топором да ломом разобрала.

– А зачем ей это?

– Некрасиво, говорит, что берег захламлён. Но, скорее всего, для огорода золу нажигает. Видели

бы вы её огородик! В три раза больше вашего! А сейчас она, вроде бы, ещё со стороны леса земли

прихватила. Уж не знаю, правда или нет, но, говорят, что у неё в этом огороде и травинки не

найдёшь. А вот картошку её я видел: ну, это вообще! Вот такая! Как поросята. Она обычно садит по

всему огороду клубнику, потом года через два выбрасывает её, да начинает картошку

практиковать. Говорит, после виктории картошка хорошо родится. А какой это труд: всё

переменить! Я постоянно дивлюсь: у неё силы какие-то немеренные. Мне бы столько, так я бы

давно генералом стал.

Тут Захаров, хохотнув над своей безобидной фантазией, как-то по-крестьянски козыряет, словно

ковырнувшись в виске, и продолжает путь к своему простому не генеральскому обеду.

– Ну, всё, – говорит Роман, поражаясь толщине наваленных бревен в одной из куч, которые,

видимо, лишь готовятся к сожжению, – бабуля, наверное, уже лежит пластом без рук и ног.

– У нас в Елохове была одна такая старуха, – вспоминает Нина. – Валенки носила последних

размеров, да ещё и голенища разрезала, чтобы икры входили.

В столовой два блюда: жирный борщ с уткой и котлета с картофельным пюре. Роман берёт себе

то и другое. Нина обходится половиной борща – аппетита у неё нет. Наевшись досыта, Роман

чувствует, что едва не засыпает тут же за столом. Если б так обедать, то чего не жить? Только где

денег набраться?

В больнице Нина, тихая и покорная, совершенно подавленная и виноватая, садится в очередь

на приём. Конечно, если муж привезёт своего сына, то она постарается быть хорошей матерью, но

её жизнь с Романом может оправдать только их собственный ребёнок. И эта ответственность

нелегка.

Нину осматривает сестра, замеряет температуру, задаёт необходимые вопросы и объявляет,

что, судя по всему, ей придётся лечь в больницу. Однако для окончательного решения надо

подождать врача. Выйдя в коридор и присев около мужа, Смугляна сообщает свою грустную

новость. Роман молчит, но сидит, как на гвоздях. Нина его понимает – у него слишком много

работы, чтобы просиживать здесь.

– Не жди меня, – говорит она. – Я приду, не заблужусь.

Роману уже очевидно, что больницы жене не избежать. Но сначала её отпустят домой, чтобы

собраться. А что делать ему? Он должен ехать в Пылёвку, а кто будет кормить Нину в больнице?

172

На больничном пайке не выздоровеешь…

Не теряя времени, Роман прямо из больницы идёт в ОРС, чтобы узнать о работе. Там ему

советуют отыскать завхоза Старейкина и спросить у него.

Отыскать завхоза непросто. Всюду он только что был, да куда-то отлучился. Наконец они

сталкиваются во дворе. В первое мгновение Роман даже теряется. Размытые лица бывают обычно

лишь на фотографиях, но лицо Старейкина именно таково. Его «карточка» нечётка и размазана.

Роману хочется протереть глаза или навести в них какую-то дополнительную резкость, чтобы

хорошо рассмотреть этого человека. Старейкин, мужичок с большой, какой-то опять же

бесформенной, массивной головой на маленьком туловище, с узкими заплывшими глазками сразу,

как только Роман начинает говорить, понуро опускает глаза в землю, видимо, приготовившись к

каким-то претензиям. Услышав же просьбу, облегченно набирает полную грудь воздуха и

распоряжается, чтобы завтра с утра Роман начинал белить вот это овощехранилище, рядом с

которым им случилось встретиться. Видимо, работы в его хозяйстве столько, что столкнись они в

любом другом месте, он так же просто указал бы там на другое дело.

Однако человечек он тёмный – сплошная гниль. «Спектральный анализ», как обычно,

срабатывает сам собой. Ну и ладно, что тёмный. Даст подзаработать, и на том спасибо.

Домой Роман приходит вперёд жены. Не открывая замка, меняет на крыльце чистые,

«выходные», брюки на рабочие, подхватывает жёстко высохшие зазеленённые рукавицы, идёт на

грядки с клубникой. Оказывается, все время, пока они с Ниной ходили в больницу, пока он искал

завхоза и договаривался о работе, он оставался под впечатлением рассказа о старухе и её чудо-

огороде. Уж если какая-то старуха (старуха!) способна держать и обрабатывать большой

огородище, то как ему сомневаться в себе, со своей силой и умением работать? И на траву он

накидывается теперь, как на ярого врага. Через полчаса, угадав по звуку звякнувшей щеколды

приход Смугляны, он даже с неудовольствием, да и то лишь окончив намеченный у забора участок,

оставляет работу.

Нина собирает в сумку бельё. Теперь ей ещё хуже, её движения ватные, замедленные.

– У меня опять обострение, – глухо сообщает она, ткнувшись лицом в грудь мужа.

От её подавленного вида у Романа рассыпается душа.

– Перехожу на государственное питание, – тускло шутит Смугляна, – тебе одной заботой

меньше.

Роман беспомощно улыбается. Вздохнув, садится на полати, единственное место, куда можно

присесть. Собирается Нина очень медленно. Роман с недоумением ловит себя на странном

нетерпении: ему хочется поскорее вернуться к осоту, где у него намечен следующий квадрат

участка. Ситуация с больницей и отложенной поездкой грустна, но и тут выход только в работе.

Забывшись, он машинально смотрит на часы.

– Ты спешишь? – удивлённо спрашивает Смугляна.

– Да нет, что ты, – смутившись, бормочет Роман. – Тебе помочь?

– Я готова.

– Тогда я переодеваюсь. Провожу тебя.

– Не теряй времени, хозяин, – говорит она, – дома столько работы…

Роман понимает, что надо бы её проводить, поддержать как-то, но ему всю дорогу придётся

проявлять сочувствие. А он на него не способен. Не способен из-за понимания, что причина её

недуга в прошлой свяози с другим мужчиной. Его опустошает даже прощание у ворот. Проводив

жену взглядом, он обнаруживает, что ему уже не до осота – остывшие мышцы просят не работы, а

отдыха. Сейчас хочется только одного – есть. А как же обеденные борщ и котлета? Почему

здешний голод так зол, а силы уходят, как в песок?

Роман снова окидывает взглядом всё хозяйство, но сейчас оно почему-то уже не отдаёт теплом

в душе. Он подходит к колодцу, снимает крышку. Пора бы уж напиться и своей воды. Поднимая

ведро, Роман слышит чистый звон падающих капель. Ставит ведро на край сруба и почти уже

припадает губами к холодному краю, как видит на поверхности тот же радужный, маслянистый

перелив. Он со злостью выплёскивает воду и швыряет ведро в колодец. Вода снова

вычерпывается до песка. «Стахановский» голодный порыв повторяется, но уже без свидетелей и

показухи. И, наверное, это предстоит ещё не раз. Только ведь человек-то всё может преодолеть…

* * *

В субботу, по привычке проснувшись рано, Роман решает немного поваляться. В конце концов,

он это просто заслужил. Доски полатей, по ночам гнущие бока, делают своё дело. Почти за две

недели, что продержали Смугляну в больнице, Роман ни разу не начинал работать позже семи

часов.

Всю первую неделю своеобразным моральным будильником были костры на берегу, которые

ярко полыхали вечером в двенадцатом часу, когда он укладывался спать и вспыхивали в новых

местах уже после шести часов утра. Несколько раз издалека Роман видел старуху у костров, а

173

потом столкнулся с ней на дороге и глазам не поверил – это Демидовна, хозяйка, продавшая им

дом. Потому-то он и не мог застать её дома. Рада встрече и Демидовна. Видя дымок из трубы их

дома, она давно уже собиралась их навестить, да с этими пожогами всё недосуг. Роман заверяет

Демидовну, что всё у них нормально, и просит немного подождать с долгом.

Так что никакой великанши, никакого гения энергии тут нет. А лучше б был. Роман после этого

открытия едва не падает духом. Он-то считал, что сейчас у него идёт самый экстремальный

жизненный момент, а вот для этой женщины в возрасте (но ещё не старухи), и куда большее

напряжение – лишь каждодневная обыденность. Так сколько же энергии требуется от него? Да

ведь для того, чтобы сравняться с Демидовной, он должен взвинтить темп своей жизни по

меньшей мере раза в два.

Две эти недели он белил овощехранилище, ремонтировал тарные ящики, чистил прокисшие

бетонированные ямы из-под квашеной капусты, для чистки которых в позапрошлом году приводили

заключённых из зоны, а в прошлом году солдат-первогодков. По доброй воле за эту вонючую

работу никто никогда не брался. Труднее всего далось сырое овощехранилище. Пальцы от извести

сохли и шелушились, белая шершавость никак не смывалась с рук. Кожа, задубевшая от извести и

земли, и сейчас похожа на сухой картон. Белил Роман в одиночку, напарника для работы с

краскопультом не нашлось. В некоторые дальние и тёмные углы овощехранилища попутно

пробросил электропроводку. Ну, это, вроде как для себя и потому бесплатно. Грязной работой не

брезговал, считая, что чем она грязней, тем дороже. Закончив одну работу, тут же отыскивал

Старейкина, наводил резкость на его размытую физиономию и просил другую, стараясь не

допускать перерывов. Такая «смешанная» деятельность на подхвате выматывала. При каждом

задании возникали новые вопросы, на которые Старейкин лишь махал рукой: а, делай, как хочешь!

Чаще всего бестолковый завхоз и сам не знал, что где у него лежит. В общем, ситуация тут была

почти как в сказке о пушкинском попе и о его работнике Балде – работник выполнял всё, что

изволит пожелать завхоз.

Одним утром по пути на работу Роман встретил у магазина помятого, грязного и с утра уже

пьяного старика.

– Вы, случаем, не печник? – спросил Роман.

– Был печник, да весь вышел, – сипло ответил тот.

– А меня вы можете поучить?

– Че-ево?

– Подрядились бы к кому-нибудь… Вам работать не надо. Вы бы только пальцем показывали.

Остальное – я. А заработок пополам… Ну, хотите, мне только третью часть…

– Да ты что! – отчего-то даже возмутился старик. – Видишь, я какой! У меня и силы-то не

осталось. Ноги и те не держат.

Роман сочувствующе кивнул головой и пошёл к воротам ОРСа.

– Слышь-ка! – окликнул его старик, – совсем забыл спросить…

– Ну? – оглянувшись, с надеждой спросил Роман.

– Ты это, слышь-ка, дай мне двадцать копеек…

Пришлось отсчитать четыре пятака печнику, возле печек которого греется половина посёлка.

…Никаких особенных успехов за эти две недели Роман, конечно, не добился. Просто всё это

время зло и настойчиво вкалывал в ОРСе, а потом дома чистил огород, рассаживал клубнику на

отвоёванных у дёрна участках, наблюдая, как та принимается, расправляя листочки. В эти дни как

раз пришёл их долгожданный контейнер. Роман нанял грузовик, прямо на станции перегрузил в

него вещи и привёз домой. Теперь хотя бы есть, на чём сидеть. Книги лежат в углу, нужно делать

полки, но хороших досок пока нет.

Каждый вечер Роман отправлялся на продуктовый промысел, заходил к ближним и дальним

соседям, просил продать то ведро картошки, то банку молока, то яйца. Топил печку, наскоро

готовил что-нибудь на плите и нёс жене, для поправки которой требовалась полноценная пища. Её

больничное «государственное» питание в принципе-то и едой назвать было нельзя.

Втянувшись в постоянное действие, Роман как никогда был готов для работы, которая есть

всегда, когда не спишь. И внутренне он настроился на то, чтобы бесконечно ждать и работать.

Только его ожидание не могло быть спокойным, оно приводило в дрожь, оно разъедало, как

кислота. Не станет Голубика ждать, пока он решит все свои проблемы, а, напротив, попытается его

опередить. Скорее всего, её тоже держали какие-то дела. Не та это женщина, чтобы вот так просто

отказалась от ребёнка. Просто развал их совместной жизни создал проблемы для того и другого, и

теперь всё зависит от того, кто справится с ними быстрее, кто в поединке проблем окажется

сноровистей. Ситуация, словно зависнув на месте, покуда не менялась, и Роману казалось, что

сдерживает эту ситуацию лишь одно его постоянное напряжение. Ослабь напор – и всё сорвётся.

А ещё, чего уж никак нельзя было ожидать, у него в эти недели возникла какая-то странная

апатия ко всему. Постоянная тишина давила и угнетала. За всё время жизни в Выберино он не

видел ни одной газеты, кроме той, что служит занавеской в спальне, ни разу не слышал радио –

даже часы, имеющие привычку отставать, не проверишь. После, когда в контейнере пришли книги,

174

стало вроде бы полегче, но книги всё равно не давали сиюминутной непосредственной

привязанности ко всему остальному миру.

Когда они жили по квартирам, то какая-нибудь иголка или ковш для воды находились у хозяек,

здесь же спрашивать не у кого. Что ж тут оставалось и остаётся лишь одно: обходиться без всех

необходимых мелочей и работать для того, чтобы они появились. Ну да ничего. В конце концов,

чисто физически и на службе было не легче. А ведь на заставе он считался самым неунывающим.

Как-то после длинного учебного марш-броска, когда ребята лежали на песке, хватая ртами

раскалённый воздух, Роман, вдруг увидев всё это будто со стороны, вдруг расхохотался над

картиной беззвучно квакающих, как ему увиделось, сослуживцев, в зелёном лягушачьем

камуфляже. Всеобщая усталость и уныние показались ему смешными, и он взялся что-то

насвистывать. У него и самого сердце при каждом ударе будто перепрыгивало через какой-то

желвак, но этим настроением он сразу словно поднялся над усталостью. Вначале это вышло

ненароком, но с того случая он сделал для себя законом первым подниматься и действовать, когда

туго всем. Тогда-то он и был признан человеком, способным действовать именно в самые

критические моменты. И, пожалуй, в холодноватом прозвище «Справедливый» отразилось как-то и

это свойство его характера. А если так, то кто же должен выдержать всё эти трудности, если не он?

Роман и теперь насвистывает по вечерам, когда, уже обессиленный, сидит перед печкой и

стругает коряжки, принесённые с берега. Это занятие, требующее мысли и фантазии, хоть как-то

спасает от уныния. Ведь не всегда же будет у них так.

Все небольшие сбережения Романа потрачены на прокорм себя и Смугляны, на оплату

машины, доставившей вещи со станции. Ну и ладно. Уже сегодня на деньги, заработанные в ОРСе,

он купит билет на утренний поезд и съездит, наконец, за Юркой. Конечно, с сынишкой тут будет

нелегко, зато на душе станет спокойно. Все их трудности и проблемы обретут смысл.

Только бы Старейкин закрыл наряды с вечера, как обещал. Нина, правда, ещё в больнице, но

уже на стабильной поправке, а тянуть с поездкой некуда. Три-четыре дня жена продержится и без

него. О всей же двухнедельной задержке лучше не думать. Подумаешь, да не так, и всё сорвётся.

Лучше уж сразу переключаться на одну, по сути, конечно, голую надежду – всё будет хорошо, всё

будет хорошо…

Роман, наконец, поднимается, пьёт чай с хлебом и маргарином, который хранит в ведре с

холодной водой. (Масла в магазине не бывает, но маргарин, иногда выбрасывают). Выходит во

двор. А без дела уже непривычно. Какой может быть отдых при таком обилии работы? Он берёт

рукавицы, лопату и отправляется в огород разрабатывать дернистый участок. Деньги получит и

после обеда: никуда они теперь не денутся. Конечно, сегодняшние мысли куда веселее. Спешить,

гнать себя не хочется, и он работает с тем же удовольствием, с каким поднялся с постели. Даже

погода сегодня как на заказ. Впервые за много дней Роман видит совершенно чистое небо,

чувствуя, что его сегодняшний пот не столько от работы, сколько от тепла. Конечно, это далеко не

сухой забайкальский зной, но, тем не менее, это всё-таки солнце. Это, в конце концов, лето! Пора

бы и вспомнить об этом. Роман сбрасывает рубашку, подставляя солнцу свой худой, мускулистый

торс, потягивается и даже зевает, тут же рассмеявшись над собой: ничего себе, работничек! Но

почему-то ненапряжённая работа вызывает смутную тревогу. Тревога всегда выжималась темпом и

напряжением, а теперь, расслабившись, он позволяет ей разрастаться.

А ведь сегодня нужно сделать всё необходимое на случай, если Нину выпишут без него: надо

принести в дом воды, наносить дров за печку. Пусть жена протопит, просушит дом. Это необходимо

и ей, и маленькому Юрке. Купить хотя бы минимум продуктов; обязательно запастись картошкой,

ведь Смугляна даже не знает, у кого её здесь дешевле всего купить. Но все мысли сегодня убегают

вперёд, в поезд, в Пылёвку к родителям, которых так давно не видел (наверное, теперь они уже не

сердятся на него), к Юрке, которого он снова возьмёт на руки и задохнётся от его молочного

запаха.

Перед обедом, уже снова оголодав, Роман собирается идти в дом, как слышит, что в доме

хлопнула дверь. Неужели Нину выписали? Бросив лопату, он, огибая сарай, торопливо идёт в дом.

Как была бы кстати её выписка. Но на крыльцо из дома выходит девушка с почтовой дерматиновой

сумкой через плечо.

– Извините, – смущённо говорит она, – я не знала, что там никого. Роман Мерцалов – это вы?

Роман почти испуганно кивает, признавая в почтальонше скорее всего студентку, которая летом

помогает матери. У неё строгое ответственное лицо и длинные пушистые ресницы.

– Значит, всё верно, – заключает она. – Я зашла спросить на всякий случай, а то ведь здесь

никто не жил. Вам письмо. Вот. До свидания.

На конверте почерк матери. Сердце падает вниз. Просто так мама письма не пишет. Конверт не

столько вскрывается, сколько рвётся как попало. Письмо короткое, известие потрясающее:

несколько дней назад Ирэн забрала сына. Родители пытались не отдавать, но из этого, конечно же,

ничего не вышло. «Как не отдашь? Она же мать, – пишет Маруся. – Конечно, что же его теперь-то

не забрать? – с обидой добавляет она дальше. – Теперь-то он уже большой, вытащили его из

пелёнок…»

175

Уткнувшись лбом в стойку перилл, Роман долго сидит на крыльце, расфокусированно глядя

куда-то в угол ограды, теперь уже очищенный от буйствующих сорняков. Раньше надо было ехать,

раньше, раньше… Занимать деньги у Захарова и ехать. Надо было отбросить эту глупую, нелепую

гордыню: он, видите ли, не берёт денег в долг. Сколько он оттягивал с поездкой! Судьба давала

ему одну фору за другой, а он продолжал испытывать её. Вот и дотянул.

С Байкала прилетает вскрик буксира, терпко распыляющийся по пространству. Роман,

очнувшись, встряхивает головой. Очевидно, буксир тащит с далёкого севера области очередную

«сигару». Жизнь идёт по своим, не газетным законам, а Роман так и остаётся в ней маленьким и

ничтожным. Жизнь просто не считается с ним таким. Сегодня у него будут деньги. Может быть,

взять да напиться? Давно уже он не делал этого. Поднявшись с крыльца, Роман расхаживает по

ограде, потом останавливается на краю огорода. К чему ему теперь всё это хозяйство? Зачем этот

дом, этот огород? Чего он забыл в этом посёлке? Уехать бы куда… Да только куда уедешь? Он и

сюда приехал, убегая от проблем…

Кстати, что за мысль мелькнула о деньгах? Ах да, надо же идти в кассу ОРСа. Роман выходит

за ворота. Уже на подходе к мосту вспоминает, что не замкнул дом на замок, и лишь машет рукой:

а, да чего там замыкать, чего у них воровать…

В кассе ему выдают пятьдесят пять рублей, причем всю сумму именно рублями: маленькими

изношенными бумажками, одна из них совсем ветхая, как тряпичка. Растерянно стоя у окошечка

кассы и пересчитывая эти жёлтенькие рублики, Роман никак не возьмёт в толк, почему их так

мало? Может быть, не всё забрал из окошечка? Но там больше нет ничего. За эти две недели он

столько всего переворочал, что рассчитывал получить по меньшей мере в два раза больше.

Первое его движение – отыскать Старейкина и набить его размытую лошадиную морду. В другой

раз он и впрямь кинулся бы на поиски завхоза, но сегодня даже само его раздражение пресное и

вялое. Роман вздыхает, стараясь смириться с очередной неприятностью, выходит из конторы, и,

ещё не успев убрать деньги в карман, сталкивается с завхозом. Опа-па! Сам попался! И Роман

взрывается вдруг с такой силой, словно перед ним сейчас причина всех его жизненных неурядиц.

– Слушай-ка, – с шипящей злостью произносит он, – ты почему так мало мне начислил?

– Почему мало? – защитно прикрикивает Старейкин, вместе с тем трусливо отстраняясь от

работника. – Я закрывал наряды по госрасценкам! А ни как-то там!

– Но ты же видел, как я вкалывал! Я что же, зарабатывал по четыре рубля в день?!

– А что, каждый день по бутылке – мало, да? – возмущённо и как-то на показ неизвестно кому,

кричит тот. – Куда тебе больше-то?!

– По бутылке?!

Так вот оно что! У них разные системы исчисления. У одного за этими рубликами стоят молоко и

картошка для жены, лежащей в больнице, билет на поезд, чтобы забрать сына, а для другого –

бутылки. Оказывается, соглашаясь на любую грязную работу, он зарекомендовал себя алкашом,

бичом, бродягой… Роману хочется даже взглянуть на себя со стороны: что же, он и впрямь похож

на алкаша? А завхоз – это кто? Дворянин? Белая кость? И больше Роман уже не соображает, что

делает. Рычаг руки распрямляется сам собой. Много работая в последнее время, Роман не знает

точную силу своего резкого, невидимого удара в лоб, отработанного на заставе, но, видимо, она и

теперь не меньше, потому что Старейкин как стоит, так и оказывается вырубленным. Злость

обманутого работника такова, что его даже не пугает падение завхоза почти прямым столбиком,

затылком на притоптанную землю. Ему даже жаль, что всё закончилось одним тычком: запаса

адреналина хватило бы на то, чтобы метелить его и метелить… С той же злостью, немного постояв

перед Старейкиным и заметив, что тот шевельнулся, Роман плюёт на него и идёт по улице.

Свидетелей нет – всё происходит слишком быстро. Отойдя метров пятьдесят, он всё же с

некоторым страхом оглядывается. Нет, слава Богу, кажется, пронесло. Старейкин уже сидит на

лавочке около конторы и, как конь, трясёт своей очумелой головой. Вот и финал этой сказки –

получил-таки поп свой заслуженный щелчок. Понятно, отчего он так пуглив. Видно, с ним такое не

впервой. Пугливый, но пакостливый. Да ещё и дурак – знает, что в такие моменты лучше не

попадаться, а попадается.

Руки Романа дрожат от возбуждения. Не надо было бить. А если бы захлестнул? Хотя, как

помнится, одна из рекомендаций Махонина по применению «щелчка волшебника» такова:

«Никогда специально не грузись по поводу причин, когда потребуется действие. Эта

необходимость проявится сама. Само придёт и ощущение необходимой силы, ведь главное тут –

не переборщить. И не бойся утратить умение удара: хорошо отточенное, оно не забывается. В

нужное время пружина сама распрямится так, как ей нужно».

Вот пружина и сработала. И хорошо, что в безопасную меру. Удар в лоб сформулирован

Махониным как «щелчок презрения» и предназначен именно для тупых мозгов. Вот потому-то

инстинктивно сработал именно он. Хотя стыдно, конечно. Ударить такого маленького, просто

ничтожного человечка! Позор. Но кто же виноват, что он не большой и сильный и драться не умеет?

Чтобы хоть душу чуть-чуть повеселить. Чтобы снова вкус собственной крови почувствовать. Иногда

этого тоже хочется. Хотя это уже лишнее. Тут уж он отступает от науки Махонина, наставлявшего,

176

что в обыденности удар должен быть лишь один, в крайнем случае – два. До удара – полное

спокойствие, а после – и вовсе полное благодушие. Сразу и резко выплеснулся в щелчке и тут же

успокоено вернулся внутрь. Не зря же другое название этого приёма «мгновенный зверь».

Страшный, яростный зверь. Хотя зверь этот – кот. Тающий Кот. Сделал своё дело и исчез.

Впрочем, и всё дальнейшее идёт сейчас не по махонинской науке. Успокоиться никак не

удаётся. Главное же, что полученные деньги и деньгами-то не назовёшь. Ну что за гнусная жизнь?!

Почему всё через пень колоду? В чью тупую морду надо ещё въехать кулаком, чтобы эта жизнь

хоть как-то изменилась? Почему она словно отворачивается от него? Что он делает не так? Ведь

он же искренен перед ней. Не смог жить с Голубикой – не стал и ловчить, приспосабливаться, не

стал мучить её, а просто ушёл. Устраиваясь на новом месте, упирается, как может, веря, что его

правота в силе и напоре. Так почему же не выходит ничего? Почему жизнь не помогает, а ставит

перед ним бесконечные препоны? Почему он идёт по ней, будто против шерсти?

Стараясь успокоиться, Роман делает глубокие вдохи с задержкой на выдохе – и это умение

тоже вспоминается само собой. Смешно, но завхоза он, оказывается, двинул кулаком с рублями.

Теперь, разжав пальцы, Роман распрямляет старенькие изработанные бумажки. И что на них

купишь?! А как можно напиться на них? Напиться и подтвердить о себе представление этого

унылого коня, как об алкаше? А ведь он мечтал ещё и подарок какой-нибудь Юрке купить…

Мысль об этом останавливает посреди улицы. Роман раздумывает и поворачивает к почте. Там

он заполняет бланк и отправляет все деньги на свой прежний, такой знакомый адрес, по которому

живут его дети с Ирэн. Всё! Она уложила его на лопатки. Он проиграл. А проиграл, так умей

признать поражение. Теперь его ситуация с бывшей женой определена навсегда. И пусть Голубика

не держит на него обиды. И у него нет к ней ничего недоброго. Она поступает так, как и должна

поступать. А с поездкой за Юркой наверняка поиздержалась.

И куда же теперь? Наверное, в больницу.

Случайно, без всякого вызова увидев его со второго этажа, обрадованная, пропахшая новым

зарядом лекарств, Смугляна спускается вниз и ласково приникает к груди. Роман стоит, не

двигаясь. В последнее время он вообще относится к ней как к чему-то хрупкому. Даже её

стройность, восхищавшая ранее, воспринимается как примета ненадёжности и болезненности. Уже

само такое восприятие Смугляны ослабляет всякое влечение к ней.

– Меня продержат ещё неделю, – сообщает она. – Но сегодня на вечер отпускают домой, чтобы

я смогла сходить в баню, ну и всё такое, – тут же счастливо и с намёком добавляет она. – Ой,

сегодня я снова вернусь в наш домик.

– Не называй его домиком, – поморщившись, просит Роман.

– Хорошо. Я сготовлю что-нибудь вкусненькое. Ты рад?

– Конечно…

И что же, интересно, она приготовит? Сегодня у них снова нет киселя…

У Смугляны от его равнодушия уже блестят слёзы на глазах. Роман делает вид, что не замечает

их. «Как это странно, – думает он, – почему я всегда верил, что буду счастлив? Почему? Кто вбил

эту мысль в мою дурную башку?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В люди

Пожарная часть – это двухэтажное белёное здание с четырехугольной башней, торчащей в небо

ещё на два этажа, с большими гаражными воротами, обваренными основательным уголком. Во

дворе – рассохшаяся тренировочная вышка с квадратами полых окон. Около этого

монументального сооружения Роман даже придерживает шаг. Видел однажды по телевизору, как