Жизнь волшебника

кедров. Странно, что ещё совсем недавно в его жизни был город, автобусы, пыльный воздух,

бензиновый перегар, а теперь – кедры, берёзы, деревянный дом и вот эта стремительная вода под

мостом.

Смысл этой всеобщей сживаемости очевиден. Поток окружающего, если ты сольёшься с ним,

228

обязательно поддержит тебя, избавит от болезней, сделает жизнь удачней. В этом смысле Роман

намного опережает Смугляну, которая остаётся как-то наособицу – здешних людей она не

понимает, и те в ответ словно не видят её. Некоторые их поступки бывают настолько непонятны

Смугляне, что Роману приходится растолковывать их. Возможно, из-за этого дисбаланса со всем

она и болеет постоянно. Неизменно закутанная, нахохленная, она, кажется, всё время ходит по

границе с простудой. Пробежки или хотя бы небольшая утренняя зарядка с обтиранием ей не по

силам. Однажды в стопке её учебников Роман находит книжку об уходе за грудными детьми,

которую Нина читает тайно. Желание ребёнка у неё всё больше и больше. Только к желаемому ей

хочется пройти напрямик. А ведь в данном случае это невозможно.

– Культурный человек простужаться и болеть не должен, – внушает ей Роман. – Если ты

знаешь, что какие-то обстоятельства опасны для здоровья, то должна их избегать. Всё твоё

здоровье у тебя в сознании, в голове.

Соглашаясь с ним, Смугляна со слезами на глазах твердит, что болезнь её запущена настолько,

что пробежки и всякие там ополаскивания даже вредны. Помочь ей могут лишь хорошие лекарства

и врачи. Сейчас главное – избежать осложнений и не доводить дело до операции. Если случится

операция, то о ребёнке придётся забыть. Врачи так и говорят.

Вначале чёрные, как угольки, ягодки черники Роман и Нина складывают, конечно, на язык.

Однако уже часа через два они не только наедаются ягоды, почернев губами и пальцами, но и

набирают трехлитровую банку: черники в этом году полно. А вот грибы приходится поискать.

Каждую новую находку Смугляна встречает радостными восклицаниями, так что Роман волей-

неволей замечает, что тут-то она куда удачливей его. И это здорово! Не надо, чтобы «баланс»

сживания с миром находился на его стороне, пусть Нина тоже подтянется в этом. Лес сегодня

благоволит к ней, принимает её! Это ли не добрый знак того, что окружающее начинает ей

помогать? Сам не осознавая того, Роман даже пытается как-то попридержать собственную грибную

удачу, чтобы побольше оставить для жены. Идёт следом за ней, не спешит. Найдя гриб,

внимательно осматривает его, тут же срезает всё гнилое и червивое. Никто не учил его собирать

грибы, чистя их сразу на месте. Но это же разумно: зачем из леса нести лишнее, нужно брать лишь

необходимое. Да это и удобней – зачем тащить домой ненужный груз, ненужную работу?

Неторопливо переходя с места на место, он то и дело слышит от Нины: «Ух, какой славный

грибочек! Вот грибочек так грибочек…». Что ж, удача ей нужна ещё и для того, чтобы почувствовать

свою знаочимость.

Время клонится к вечеру. Сумка Нины уже совсем отяжелела. Роман забирает её – да уж,

поднабрала, с его урожаем не сравнить! Молодец! Пусть погордится…

В какую сторону идти, определяют не сразу. В лесу сыро и зябко. По небу, клубясь, тащатся

низкие тучи. И это самый верный ориентир – облака идут с Байкала. Родившись там, они ещё

водянисто-слоистые, как чайный гриб в трёхлитровой банке, толстые, многоярусные, тёмные и

ядреные. Это потом, удалившись от озера, они станут светлее и выше.

В посёлок Мерцаловы входят в сумерках, и идут уже вдоль тёплых прямоугольников окон.

Усталость такая, что если бы не волчий голод, то сразу бы упали и отключились. А готовить нужно

именно грибы – нечищенными их не оставишь. В тепле да в куче они за ночь будут съедены

червями. Лишь ополоснув свои, уже готовые грибы, Роман принимается за собранное женой. Сил

Смугляны хватает лишь на то, чтобы сидеть рядом и наблюдать. Ещё в лесу у Романа

закрадывалось подозрение, что она собирает всё, что находит, но поучения обидели бы её, да и

уменьшать её удачу не хотелось. Но куда денешься теперь? Большинство её грибов червивы, уж

не говоря о куче несъедобных. Конечно же, надо относиться к этому снисходительно, занимаясь

работой без всяких комментариев. Однако Нина видит, что почти весь её урожай уходит в отвал. Ей

обидно и без всяких его слов. Очень часто она упрекает его в желании верховодить, быть правым

во всём, но сейчас-то он молчит. За него говорят её урожай, откидываемый в сторону. Не станешь

же травиться и есть червей лишь для того, чтобы показать чью-то правоту…

Конечно, на ужин им вполне хватает и того, что остаётся, но Роман расстроен за Смугляну.

Может быть, в ней самой есть какая-то тайная червоточина? Ведь в жизни ничего не бывает просто

так. Или тут виной всего её пассивность? Ей нужны не только лекарства, но и напряжение, работа

над собой. Вжиться во всё, что тебя окружает, можно только так.

Утром Нина поднимается разбитой, нездоровой. Состояние вялое, делать ничего не хочется.

– Мне нужно в больницу, – тихо сообщает она, – со мной явно что-то не то.

Роман видит это и сам.

– Давай, я свожу тебя на велосипеде, – предлагает он.

– Да ты что? Мы же весь посёлок усмешим.

– А-а, пусть смеются…

Роман выводит велосипед на дорогу. Смугляна подсаживается на раму, прижимается спиной к

груди мужа, и Роман даже через одежду ощущает её жар – неужели снова какое-то обострение?

Но ведь вчера всё было так хорошо. Или не было? Может быть, он это хорошее просто придумал,

потому что хочет хорошего?

229

Нина уходит в больницу, Роман ждёт на улице, сидя на велосипеде у белёного штакетника.

Спешить никуда не хочется. Ему кажется, что если сейчас спокойно сидеть и ждать результата, то

результат будет лучше. Сегодня он собирался засыпать завалинки опилками, которые уже высохли

под навесом. Но эта работа недолгая – успеет.

Смугляна выходит с поникшей головой. У неё снова обострение, нужно ложиться в больницу.

– Ну что ж, – даже как-то спокойно соглашается Роман.

Вернувшись домой один, он раскрывает чемоданы, подбирает для жены бельё, какое она

наказывала, и вдруг на мгновение ловит себя на недоумении: «А отчего это я роюсь в трусах и

рубашках какой-то женщины?» Удивительно, что он именно так и думает – «какой-то». Но почему,

почему она так и не становится своей?!

Нина, вышедшая к мужу за пакетом, улыбается виновато и обиженно. Два больничных халата,

надетых один на другой, и аптечный запах окончательно отшвыривают её от души. Она и в этот раз

обещает выздороветь поскорее.

– Тебе завтра что-нибудь принести? – вздохнув, спрашивает Роман.

– Не приходи завтра. У тебя столько дел.

– Хорошо, – грустно, но с охотой, в которой не хочется сознаваться даже себе самому,

соглашается он.

На самой нижней точке моста Роман останавливается и долго смотрит на воду Ледяной,

пытаясь увидеть рыбу. Нет, не видно там рыбы…

* * *

Просыпается Роман от тишины. Единственный звук в доме – то же тиканье ручных часов.

Вероятно, не будь этого еле слышимого звука, и сознанию не за что было бы зацепиться, чтобы

вытянуть себя в реальность. Однажды Роман планировал-спорил с Ниной, что купить в первую

очередь, если у них, наконец, появятся деньги: холодильник или телевизор. Так вот, оказывается,

не то и не другое. Самое необходимое для них сейчас – это обычный транзисторный приёмник.

Они уже глохнут тут от тишины, о которой так мечтали в городе, и тупеют от недостатка

информации. Удивительно, что тишина обладает каким-то наркотическим свойством: она давит, но

её не хочется нарушать. Она втягивает в себя всё больше и, кажется, постепенно сводит с ума.

Сегодня Роман и себя самого с большим трудом выгоняет на пробежку и, пока бегает, созревает

окончательно: приёмник нужно всё-таки купить! Вернувшись в дом, он, отодвинув планируемые

дела, вытряхивает из кошелька весть наличный капитал. Набирается тридцать два рубля. А ведь

ровно столько, из рубля в рубль, стоит транзисторный приёмник, стоящий на полке промышленного

магазинчика, рядом с которым они живут. Это последние деньги, и если их потратить, то останется

лишь мелочь, которой не хватит и на булку хлеба. Этот расчёт отрезвляет. Роман прячет деньги, но

мысль, что если взять их, пойти в магазин и уже минут через пятнадцать, а то и меньше заполнить

звуковую пустоту вокруг себя голосами людей, музыкой, новостями, не даёт покоя. Это не

сравнится даже с хлебом. А, кстати, каким сюрпризом станет эта покупка для Смугляны! Он

специально не скажет ей о приёмнике, пока она в больнице, но когда, вернувшись домой, Нина

услышит в своём обычно беззвучном доме музыку, то будет просто в шоке!

Роман на большие шаги идёт в магазин, но, к его огорчению, дешёвый приемник, которым он

давно уже любуется на полке, единственный и неисправный. Продавщица, полноватая,

добродушная женщина, сидящая в полутёмном, сыром магазине в какой-то оранжевой, чуть ли не

железнодорожной жилетке, предлагает ему другой приёмник, за шестьдесят рублей. Конечно, это

уже приёмник так приёмник, который, наверняка, и волн ловит куда больше, да на что его купить?

Роман лишь виновато вздыхает, разводит руками и уходит.

В глухой молчаливый дом его, кажется, и ноги не несут. Издали он видит на дороге какую-то

зелёную бумажку, а, подойдя ближе, испытывает нечто вроде тягучего столбняка – на укатанной

песчаной дороге не только зелёная, но ещё несколько синеньких и даже одна красненькая бумажка

– десятка. Деньги, лежащие ворохом, нехотя шевелит воздух. Роман оглядывается по сторонам,

пытаясь понять, кто потерял деньги, но и на улице, и на берегу – ни души. В одно мгновение, в

течение которого он подбирает деньги, переживается целая эпоха нравственных падений и

подъёмов. Что делать с находкой? Повесить у магазина объявление? Или смолчать? Конечно, по

совести-то надо найти владельца, но, с другой стороны, кто ещё в посёлке так нуждается сейчас в

деньгах так, как они с женой? Может быть, такое везение выпадает им не случайно? Да ведь

теперь у него может хватить и на приёмник за шестьдесят рублей. Или не хватит? Сунув деньги в

другой карман, чтобы не перепутать со своими, Роман как можно спокойней, чтобы не вызвать

подозрений у какого-нибудь случайного прохожего, шагает к своей ограде. Домашний пересчёт

ввергает в растерянность – ровно тридцать два рубля! Удивляет и другое совпадение: найденные

купюры точно такие же, как у него. Их можно даже сравнить. Роман суёт руку в карман со своими

деньгами, но там пусто! «Потерял!» – ужасается Роман, потрясённый тем очередным, уже

совершенно невероятным совпадением, что, оказывается, можно одновременно потерять свои

230

деньги и найти чужие. Сегодня что, день какой-то аномальный? Запустив пальцы в волосы и сжав

голову, Роман минуты две смотрит на деньги, пока не узнаёт их – да они же свои и есть! Сначала

он их потерял, а потом нашёл. Теперь остаётся пережить лишь это очередное, но вполне законное

потрясение своей тупостью. Ситуация не кажется даже смешной. А вообще-то ему просто повезло,

что найденные деньги оказались своими. Нашёл бы чужие, то вряд ли бы вернул, потому что денег

страшно не хватает. А если б не вернул, то, потом съела бы совесть… Да уж, жизнь испытала его

на пустяке, показав, каков он на самом деле. Как быстро решил он выбор в свою пользу и даже

оправдание успел найти – они самые нуждающиеся! И сколько же дней его совесть могла бы

довольствоваться таким доводом? Ситуация с расчётом не столько смешна, сколько унизительна –

ведь надо же было из-за этой мелочной суммы пойти на сделку с совестью! Вот что значит тишина

и замкнутость… Приёмники по тридцать два рубля есть в другом магазине, который в центре

посёлка – надо всё же съездить и купить. «Жаль, конечно, что не вышло купить этот, за шестьдесят

рублей, – думает Роман, – жаль, что всё так нелепо сорвалось…» И после этой мысли ему уже не

остаётся ничего, как развести руками перед самим собой.

Приёмник, купленный в центре посёлка, он включает прямо перед прилавком, да так с музыкой

и выходит на крыльцо. И снова совпадение, но теперь уже вполне «нормальное» – как раз пикают

сигналы точного времени. Теперь чуть-чуть отстающие часы можно подвести по общему времени

страны и всего мира. До этого он мог проверить их лишь в пожарке. А теперь пожалуйста – в

любое мгновение! Ну до чего ж удобно! Нет, таить такую важную покупку от жены нет никаких сил.

Ведь это всё равно, что жить с ней в разных измерениях. Да и зачем ждать её выписки? Он

разыграет и обрадует её иначе: вызовет сейчас из палаты и, когда они будут сидеть на скамейке,

незаметно включит спрятанный приёмник, делая вид, что не понимает, откуда что звучит. .

В приёмной больницы Роману встречается молоденькая медсестра, уже знающая его в лицо и

спокойно сообщает, что Мерцалову ещё вчера вечером увезли на «скорой» в райцентр.

– У неё серьёзное осложнение, – говорит она, – возможно, потребуется операция.

Это как раз и есть самое страшное для них. Снова вспоминаются слова врачей, переданные

Ниной: «Если дело дойдёт до ножа, то детей у вас не будет». Стоя на улице с велосипедом, на

руле которого висит сумка с приёмником, Роман не знает, что делать. Ехать к ней на поезде в

райцентр за шестьсот километров? Денег нет, да и чем он там ей поможет? А если просто

напиться? Так ли уж он прав, осуждая пьющих? Жизнь может так повернуть, что не хочешь, да

запьёшь. Хотя, этот вариант всё равно не для него. Спиваются от слабости. Водка в таких случаях

не спасает, а лишь добавляет проблем. Спасение тут, как обычно, в самообладании и в той же

работе. К тому же, кто знает: а вдруг обойдётся без операции? А он возьмёт и накушается зря.

Вернувшись домой, Роман засыпает завалинки опилками и закрывает досками. Работает через

силу – обычного азарта нет. Дел невпроворот – всего не переделаешь. Как далёк он от Ильи

Никандровича или Демидовны, обладающих каким-то изначальным врождённым трудовым

инстинктом. Ему же во всём нужен смысл. Сейчас смысл всех его трудовых подвигов в создании

нормальной семьи. А если из этой семьи ничего не выходит? Что тогда? Ох, как не любит он таких

унылых, каков сейчас сам, как не по душе ему нытьё Серёги Макарова. «Возьми и стряхни всё это

с себя, – говорил он ему, – ведь у человека столько разных возможностей». Вот и попробуй –

стряхни тут, воспользуйся собственным советом…

Некоторое успокоение приходит лишь вечером, когда уйдя в сарай и, повернув лампочку под

эмалированным уличным абажуром, подобранным на мусоре, он включает свет, настраивает

приёмник на спокойную, вроде как вечернюю музыку и возвращается к деревянным фигуркам.

Приёмник теперь словно привязан к нему – всюду рядом. Радиостанция «Маяк» целый день

сообщает о всяких больших успехах, происходящих в стране, о визитах правительств, о дружбе с

другими странами. Хорошо было бы иметь в этой большой жизни какое-нибудь значимое, своё

дело.

Жаль, конечно, что у нас в стране нет пока того, что передаёт радио, о чём поётся в песнях, о

чём говорится по телевизору, рассказывается в газетах. То есть, нет у нас, например, того

яростного комсомола, который нам хотелось бы иметь, нет ещё, как говорят, «кое-где имеющихся

недостатков», а есть самые натуральные и многочисленные прорехи. Но ведь всё это преодолимо,

всё, о чём мы мечтаем, настанет обязательно. «Ну, вот взять хотя бы мою маленькую, частную

жизнь, – рассуждает Роман. – И в ней не всё так, как я бы хотел, но я обязательно сделаю всё, как

надо, всё вытяну. И без хорошего настроя мне не обойтись. Точно так же оптимизм необходим и

всей стране. Вот потому-то у нас и даётся этот настрой на преодоление». Смешно вспоминать

прогнозы бывшего тестя Ивана Степановича, что Советский Союз вот-вот развалится. Да как же

это такая громадина может развалиться!? С чего? Всё будет, как надо. Вот только не делали бы

Смугляне эту чёртову операцию…

* * *

Дежурство выдаётся спокойным – за день ни одного телефонного звонка. Будко в

231

командировке, а пожарные без него теперь спокойны и расслаблены, тонус ослаблен.

Телефон вздрагивает под вечер. Трубку спокойно и даже с некоторым недоумением поднимает

Федор Болтов.

– Ой, вас так плохо слышно… Да, так точно, мадам, это пожарная часть, – отвечает он под

настороженными взглядами. – Мерцалов? Так точно, мадам, боец Мерцалов сегодня на дежурстве.

Федор протягивает трубку удивлённому Роману и уступает место за столом. Понятно, что

звонить ему тут может только Смугляна. И, конечно, не надо было бы Фёдору так развязано

разговаривать с его женой. Однако в трубке оказывается голос медсестры из районной больницы.

– Ваша жена просила вам передать, – говорит она, – что у неё всё закончилось нормально.

– Что? Что у неё закончилось? – кричит Роман, перебивая тишину, съедающую в трубке все

звуки.

– Операция закончилась успешно, – старательно выговаривая слова, сообщает медсестра, – не

волнуйтесь.

– Что-о?!

– Не вол-нуй-тесь…

– Так операция была?

– Уже бы-ла….

Роману кажется, будто он прирастает к табурету. Всё пропало – детей у них не будет и, значит,

не будет уже ничего… Теперь всё определённо и всё безнадёжно. Роман невольно ловит себя на

каком-то изменении собственного лица, оно как будто само собой стягивается холодной судорогой.

Кажется, с лица уходит кровь. Нечто похожее было в городе, когда он почувствовал поседение

волос на голове.

– Ну и что? – спрашивает Федя, не понимая о чём нужно спрашивать.

– Да так, ничего, – отвечает Роман, неточно, со стуком роняя трубку в гнездо.

Скрывая странное непослушное лицо, он поднимается и уходит в спальное помещение. Слёзы

подкатывают так близко, что их уже, кажется, нельзя предотвратить. Только этого ему ещё и не

хватает. Хорошо бы сейчас уйти из части. Роман подходит к начальнику караула.

– Фёдор, отпусти меня с дежурства, – просит он, равнодушно глядя в сторону, – отдежурю потом

один раз в другом карауле.

– Хорошо, иди, – даже как-то слишком легко соглашается тот, не решаясь спрашивать о

причине.

– Ты мне должен десять рублей, – тут же повернувшись к Бычкову, напоминает Роман.

– У меня сейчас нет десяти, – смешавшись, отвечает тот.

Повернувшись боком на диване и распрямив ногу, он вытаскивает из брюк кошелёк с застёжкой

шариками, вынимает пятёрку. Роман берёт пятёрку и, заметив в кошельке тройку, забирает и её.

– Ты чего это?! – возмущается Бычков.

– Только не надо возражать, – произносит Роман какую-то совершенно чужую для него фразу, –

хорошо? Я спрашиваю, хорошо?

Бычков видит его побледневшее лицо и опускает взгляд. В части уже все знают, как однажды

Роман ударил завхоза ОРСа Старейкина. Ударил всего один раз. И говорят, теперь Старейкин

закрывает своим работникам наряды по самым справедливым расценкам.

– Хорошо, – соглашается Бычков.

– Вот так-то лучше. За тобой ещё два рубля. Не забудь. Хорошо?

– Не забуду.

Сначала Роман отправляется в магазин, всю дорогу пытаясь сохранять на лице ту мёртвую,

жёсткую корку, которая помогает удерживать слезы. Удивительно, что это удаётся долго. По пути из

магазина становится ещё хуже: бутылка водки, болтающаяся в кармане, подстёгивает жалость к

себе. Но ему, пожарному в кирзачах и в синих форменных галифе, было бы позорно идти по улице

с мокрыми глазами. Войдя, наконец, в ограду, он стискивает голову ладонями и опускается на

крыльцо. Но слёз уже почему-то нет. Что с ними стало внутри – не понятно. Он встаёт, проходит по

двору, перебирая взглядом всё своё хозяйство. Будущего здесь нет. В городе, где у него живёт

собственный ребёнок, будущего больше. Роман входит в дом, скоблит ножиком мягкий

алюминиевый колпачок с буковками на голышке бутылки, чувствуя, что на самом-то деле пить ему

не хочется: зачем к одной гадости добавлять другую? Но так делают многие, когда им плохо.

Попробует и он. Наверное, лучше всего хлопнуть сразу целый стакан. Но со стаканом не выходит.

Водка очень тёплая и противная. Задохнувшись с первого глотка, оттого что водка попадает куда-

то «не в то горло», Роман несколько минут сидит, откашливаясь. Наконец, жжение в глотке утихает,

и со второй попытки удаётся влить в себя весь стакан. А через час без всякой закуски оказывается

опустошённой и вся бутылка. Водка выпивается с отвращением, как горькое лекарство, которое

нужно обязательно принять. Тут же за столом и засыпает. Двери в сени и на улицу открыты

настежь, приёмничек орёт на полную громкость длинным, бодрым концертом Иосифа Кобзона.

Никто к Роману не заходит. За эти часы мимо дома и проходит-то лишь два или три человека…

232

* * *

Через две недели Роман привозит Смугляну из райцентра. Почти всё время пока они едут по

длинной, но ровной асфальтовой дороге, тянущейся по берегу Байкала, Нина молча смотрит на

озеро, безразличная ко всем масштабным красотам за окном. Больной темы они не касаются ни в

дороге, ни дома. Всё идёт, как шло.

До сессии Смугляне остаётся лишь неделя. Она углубляется в чтение, но иногда, оторвавшись

от книг, начинает плакать. Роман не спрашивает её, о чём она плачет – понятно и так.

На животе Нины остаётся прямой поперечный шрам, который, как утешили врачи, со временем

затянется и станет незаметным. Лишь через несколько дней жена рассказывает, что операция

была напрасной: разрезали, посмотрели и, не обнаружив предполагаемого, зашили. Во время

операции она всё хорошо слышала и, кажется, даже догадывалась, что они делали в животе, хотя

чувствительности там не было. За действиями врачей наблюдала группа студентов. Все –

ровесники Нины. Они смотрели жалостливо на неё, а она жалела их. Жалела за то, что им

приходится всё это видеть. Тем более, что один паренёк свалился в обморок. Каждое действие

хирурга комментировалось студентам. По этим-то сконфуженным объяснениям Смугляна и

поняла, что операция не имела смысла. Потом особенно усердные утешения сестры и отдельные

осторожные слова окончательно убедили её в этом. Хотя, конечно, никто из врачей не признался

ей в этом прямо.

– Ничего себе! – возмущается Роман. – Выходит, ты была у них чем-то вроде наглядного

пособия?

– Выходит так.

– Постой-постой, – постепенно доходит до него, – но если операция была напрасной, то можно

считать, что её вроде и не было? Значит, ситуация не изменилась, и у нас всё ещё небезнадёжно?

– Я просто не хочу ни о чём сейчас думать, – говорит Нина. – Знал бы ты, как мне надоели эти

больницы, эти запахи, эти уколы, эта боль. Я просто хочу немного отдохнуть.

– Хорошо, отдохни. Но, отдыхая, укрепляй общее здоровье. Всё-таки бег и закаливание тебе не

помешают.

Бедной Смугляне кажется, что в этой её несчастной жизни не ожидается никакого просвета.

А в принципе, безвыходных ситуаций нет. Если у Смугляны ничего не получится, есть и другой

выход. Можно просто съездить в детский дом и взять ребёнка оттуда. Надо только узнать, где он

находится. Съездить, хотя бы посмотреть, а там уж видно будет. Но это не сразу. «Может быть, мы

ещё и сами с усами?» *7

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Своё небо

Очень скоро становится как-то уже и не до закаливания. Во всяком случае, наиболее

подходящее время для него минуло, хотя никакой видимой стыковки зимы с летом незаметно. Две

сестрицы – недельки, летняя и осенняя, различаются, лишь если их сличать по календарю. Обе –

серые, промозглые, невзрачные. Обе – ну просто тьфу! И, наконец, когда в уже полноправно

зимнее, но всё ещё относительно тёплое время с неба глухими бесформенными лафтаками

парашютирует снег, сомнений не остаётся: это – зима. Правда, зима какая-то не совсем сибирская:

влажная и слишком уж многоснежная. Первому морозцу Роман радуется, как какой-то

неожиданной помощи – с холодильником теперь можно и обождать. Новое «приобретение»

хочется тут же апробировать. Купив сразу двух уток, Роман оставляет их в сенях на окне. Утром,

уходя на дежурство, проверяет качество морозца, потыкав тушки пальцем, и разочарованно

констатирует, что этот холодильник пока не работает. Бедных стылых уток приходится тут же

упаковать в целлофановый пакет, потом – в тряпичную сумку, а сумку зарыть в снег у крыльца.

Иначе они не доживут и до его возвращения с дежурства.

Вернувшись через сутки, Роман обнаруживает развороченный сугроб со следами крупных

собачьих лап. У самого крыльца валяются разодранные сумка и целлофан. Собака, осилившая за

один присест пару уток, посетила хранилище ночью и, судя по всему, откушала тут не спеша. Она

вроде как даже не воровала их, а пришла, угостилась и, не скрывая следов, удалилась домой

через огород. Этой гостьей, без сомнения, была молодая жизнерадостная овчарка соседа-майора.

Только что, когда Роман проходил мимо Захаровых, она с сытым удовольствием облаяла его от

ворот, хотя раньше обычно помалкивала. Благодарила, может быть?

Роман, сплюнув с досады от этого предательского «холодильника», стучит ногой по ступеньке

крыльца, обколачивая снег с кирзачей, и входит в дом.

Нина сидит на корточках у печки со спичками в руках.

– Всё – обворовали нас начисто, – говорит Роман, со скрипом стаскивая у порога мокрые

233

сапоги.

Смугляна, уже зная про ограбленный сугроб, думала, что муж будет расстроен, но, видя сейчас

его неожиданную улыбку и смеющиеся глаза, радостно поднимается навстречу.

– Лает теперь довольнёхонькая, – продолжает Роман. – Чего бы и не погавкать на сытый-то

желудок? Вон, слышишь, как снова заливается на кого-то? Да радостно-то, радостно-то как!

Нина прижимается к его груди, ощущая щекой холодную пуговицу на форменной тужурке.

– Какой же ты хороший у меня, добрый…

– А давай-ка тоже заглотим чего-нибудь.

– Только чай… Уток же нет. Уплыли…

И они снова смеются. Чай разогрет, тугой чёрный хлеб порезан. Они садятся за стол и опять же

слышат знакомый восторженный лай.

– Вон, слышишь? – говорит Роман, кивает в окно. – Нет, но за что же она меня-то, кормильца,

облаяла? Может её ещё и чаем напоить?

Смугляна фыркает с полным ртом. И потом из-за этого небольшого происшествия весь день

выходит у них таким радостным, каких, к сожалению, бывает не много. Да, теперь они уже могут

шутливо и беззлобно называть «несчастной» собаку, сожравшую нешуточные для них запасы.

Теперь, уж хотя бы на питание, денег хватает. Подработки Романа там да там всё же позволяют им

вырваться из полного безденежья. Жаль только, что стать печником так и не удалось: Илья

Никандрович болеет и всё никак не поправится.

Подработка по домам помогла и в другом: со многими хозяевами Роману удалось выгодно

договориться о продуктах. Яйца они покупают теперь у одинокой соседки Зои Тимофеевны, сухой,

узенькой, настолько прокурившейся старушки с пористым лицом, что никотином от неё несёт, как

от бычка из пепельницы или как от губки, напитанной старым загустевшим дымом. Она-то как раз и

растолковала Роману в первый его приезд в Выберино, где живёт Демидовна.

Картошку Роман покупает, само собой, у Демидовны. В один осенний день, придя с утра, чтобы

поменять электропроводку в одном из подразделений её государства, он застаёт хозяйку за копкой

картошки на высокой гряде из лесной земли. Демидовна рада появлению свидетеля, потому что не

поделиться с кем-нибудь восторгом от такого могучего урожая – всё равно что этого урожая не

иметь. Чтобы лучше обозреть гряду, Роман поднимается на две ступеньки лестницы. Ботва

картофельных кустов похожа на кустарник со стеблями толщиной в палец. Демидовна копает лишь

четвёртое гнездо, а рядом с ней уже три полных ведра крупнейшей диковинной картошки: с гнезда

выходит чуть не по ведру! Земля на гряде настолько рыхлая, что Демидовна даже не подкапывает

гнёзда, а просто, ухватившись за ботву, вытаскивает на поверхность всё гнездо и подбирает

вылетевшие картофелины. Потом всовывает руки в податливую почву, как в какую-то квашню, и

выворачивает остатки. Со стороны Роману кажется, что вся земля этой гряды просто нашпигована

картошкой, поднявшись от неё опарой.

– Вот картошечка так картошечка… – даже с недоумением, как от какого-то сюрприза, твердит и

сама Демидовна уже, казалось бы, видевшая за свою жизнь какие угодно картофельные чудеса.

Роману она вручает один из самых впечатляющих экземпляров, чтобы подивить Нину. И та не

верит потом тому, что видит. Смешно смотреть, как чистит потом Смугляна этот «картофан»,

который не удержишь в руке. Он как дыня лежит на столе, и жена скоблит его то с одной, то с

другой стороны. И кто бы мог подумать, что, оказывается, можно объесться одной картошиной на

двоих!

Традиционное утреннее чаепитие заканчивается, пора уже браться за нескончаемые даже

зимой домашние дела.

– Кажется, идёт кто-то, – вдруг говорит Смугляна.

– Где?

– Да вон, в окне мелькнул.

На крыльце слышатся шаги, потом перемещаются в сени, открывается дверь. На пороге

Демидовна.

– Здравствуйте вам, – говорит она каким-то упавшим, тусклым и отчего-то совершенно

траурным тоном.

– Здравствуйте, – отвечает Роман, пытаясь отогнать ненужные мысли. – Нина, давай-ка снова

чайник на плиту…

– Ой, да не до чая мне, – отмахивается Демидовна, – мне надо дальше бежать. Меня же Дарья

Семёновна отправила. Ты, Роман Михайлович, ничего ещё не слышал?

– Нет, не слышал, – отвечает Роман, цепко всматриваясь в гостью и уже догадываясь обо всём.

– Илья Никандрович же помер…

– Когда? – лишь автоматически уточняет он.

– Вчерась. Сёдни его домой привезли. Сейчас дома в гробу лежит, зайди, простись.

– Конечно, конечно, – кивает Роман, чувствуя какую-то твёрдость в сердце, как жемчужинку в

раковине.

– Вот так вот… – задумчиво, несмотря на спешку, произносит Демидовна, словно посыпая свою

234

весть неким порошком душевной горечи.

– А я ведь к нему так ни разу и не зашёл… Дела эти замотали…

– Ой, да в последнее время было не понять: то ли он дома, то ли в больнице лежит. Я уж не

помню, сколько раз его и клали.

Несколько минут после ухода Демидовны Роман сидит и молча смотрит в окно, не осознавая,

что там видит. Вот и нет последнего печника в Выберино.

…Войдя в ограду Ильи Никандровича с воротами, непривычно и жутковато открытыми настежь

так, словно теперь вся прошедшая жизнь старика открыта и доступна без утайки всем, Роман

замечает движение в окне тепляке. Там сидят, пьют чай незнакомые люди, наверное, какие-нибудь

приехавшие родственники Ильи Никандровича. Выходит из дверей и, не заметив Романа, уходит

куда-то в огород один из его сыновей: высокий, худой и сутулый – кажется тот, кто работает

инженером на комбинате. В это же время в доме слышны причитания Дарьи Семёновны. Значит,

идти нужно туда. Там, наверное, тоже люди, обычно замершие вокруг гроба посредине комнаты.

Роман входит в избу, однако там лишь одна большая грузная Дарья Семёновна, сидящая у

изголовья сухого, почти потерявшегося в гробу, покойника.