Жизнь волшебника

крана вся работа в зоне обычно стопорится, и заключённых оставляют в тёплых бараках.

Горящий кран торчит в окружении пачек леса, подъехать к нему нельзя. В эту ночь к тому же

дует устойчивый пронизывающий ветер, и пока пожарные по лесенке затягивают рукав наверх,

пылающая кабина гаснет сама, уже выгорев и превратясь в пустую металлическую коробку, быстро

остывающую на ветру. С высоты крана, куда Роман поднимает рукав, виден освещённый двор

зоны. Снег, выпавший днём, притоптан заключёнными, которые возвращались с работы. Романа

удивляет ширина полосы, которой прошли зеки. Это не просто тропинка, не просто дорога, а

именно широкая полоса. Сколько же человек прошло в колонне? Какой огромный заснеженный

огород можно было бы вытоптать такой толпой! Сколько непороочной белизны могли бы они

испортить!

Когда вздыбленный Будко запоздало прилетает на машине резервного хода к крану, бойцы уже

скучно заливают водой, а то и просто присыпают снегом места, куда упали горячие куски кабины.

Вот и весь пожар.

– Не горюйте, – посмеивается Болтов, когда его караул со швырканьем греется обжигающим

чаем в столовой, – такая мелочёвка обычно бывает перед большим пожаром.

И потом, через одно дежурство, выслушав в трубку вызов и небрежно бросив «выезжаем»,

Болтов разводит руками:

– Ну вот, орлы, и дождались. Для нас горит пассажирский вагон.

Почти радостно примчавшись на станцию, пожарные видят, что вагон, уже собравший зрителей-

зевак, выставлен на запасной путь, так что подступ к нему обеспечен. Но из полых оконных дыр

вьётся уже лишь какой-то жалкий, остаточный дымок. Конечно, этот пожар мог бы выйти знатным,

не поработай тут пожарный поезд, выхлеставший железнодорожную цистерну воды. Караулу опять

же остаётся лишь мелкая заливка.

Новый вагон, выпущенный в первый рейс, воспламенился от замыкания электропроводки.

Огонь, к счастью, был замечен рано. Пассажиры, благополучно перемещённые в соседние вагоны,

теперь уже спокойно едут дальше. На станции болтается лишь один пассажир этого вагона –

курчавый парень с посиневшими от холода губами, в джинсовом костюме и в какой-то сердобольно

выданной неизвестно кем железнодорожной телогрейке. Про пожар он услышал по внутренней

связи, сидя за винцом в вагоне-ресторане, но не поверил, что горит именно его вагон. Чемодан

пассажира, а главное, куртка с документами остались здесь. Теперь он просится в тлеющий вагон,

но специально выставленный дежурный железнодорожник не пускает его.

Роман с сухим рукавом под мышкой поднимается в вагон, где нет уже ни переборок, ни

рундуков. Ядовито коптят матрасы, подушки, прочее тряпьё. По уцелевшим стоякам Роман

высчитывает восьмое купе, в котором ехал беспечный пассажир, сгребает там сапогами грязные

тряпки, сочащиеся водой, и выкидывает наружу. Парень ковыряет палкой горелый мокрый ком и,

плюнув, отправляется в зал ожидания. Про все его предстоящие мытарства с документами и

думать не хочется.

Постепенно все взрослые серьёзные зрители пожара расходятся, остаётся одна пронырливая

ребятня. Пожарные уже просто ради проформы очищают вагон от всего чадящего. Все уже в

промокших рукавицах и сапогах. В одном полусгоревшем рундуке на краю вагона обнаруживается

большая, с полмешка, сетка с апельсинами. Мокрые, аппетитные апельсины, похожи здесь, в

Выберино, на праздничные пятна какого-то иного, красочного мира. Роман снимает рукавицу,

засовывает один оранжевый шар под мышку, вытирает его о китель, потом осторожно, чтобы не

запачкать гарью восковое сочащееся нутро снимает кожуру, откусывает и сплёвывает. Апельсин

247

насквозь пропитан чадом ваты и сгоревшей синтетики. Подходит Фёдор, откусывает от очищенного

апельсина Романа и тут же с раздражением выкидывает всю большую сетку в окно. Апельсины

раскатываются по грязному утоптанному снегу. Ребятишки, съедавшие по одному апельсину в год

из новогоднего подарка, как воробьи бросаются к этому чуду. Пробуют, плюются, и чтобы хоть как-

то использовать эти красивые предметы, швыряются ими, как мячиками. Случайные взрослые

прохожие, остановившись, смотрят на них, оторопев. Но наши-то бы ещё куда ни шло, так ведь как

раз в эти минуты (надо ж было подгадать!) мимо перрона медленно (куда медленней, чем обычно,

когда на станции всё штатно) посвистывающий тепловоз протягивает вагоны международного

поезда «Москва-Пекин», на котором когда-то Роман вместе с Витькой Герасимовым, по прозвищу

Муму, возвращался со службы, а проводницей в их вагоне была душевная девушка Люба. И

квадратики окон этого поезда оказываются залеплены, как лицами отечественных пассажиров, так

и лицами разномастных буржуинов, которые с открытыми ртами смотрят на сибирских пацанов в

затасканных стежёных телогрейках, весело швыряющихся апельсинами! Примерно так же совсем

недавно из своего домика смотрели мужики-заготовители на другое русское чудо – добрую,

пожилую женщину Демидовну, несущую белыми ручками тяжеленное бревно. Да уж, для

иностранцев это, конечно, сцена! Наверное, потом не одну ещё сотню километров пути они будут

на разных наречиях обсуждать странную игру местной ребятни, которая, конечно же, станет одним

из их самых ярких и ошеломляющих впечатлений от поездки в Советский Союз.

– Черт возьми, обед уже, жрать охота, а тут столько продуктов пропало! – с досадой восклицает

Болтов, наблюдая за полётом сочных апельсинов на перроне. – О! – вдруг вспоминает он. – Да

ведь тут есть ещё одно заветное местечко!

Размазывая грязь на мокром полу, Фёдор отыскивает крышку металлического ящика под полом.

В ящике как по заказу оказывается большая, залитая водой сумка с толстой молочной колбасой.

Начкар едва не захлёбывается от восторга и гордости за себя. Даже на пожаре он ходит с открытой

волосатой грудью и сейчас ему не достаёт, пожалуй, лишь каких-нибудь пятидесяти граммов

радости, чтобы начать колотить своим мощным кулаком по этой живописной шерстяной груди.

– Ого-го! – торжествующе вопит он. – Вот она награда за труды наши великие! Да вы бы сегодня

без меня с голоду подохли!

– Она, наверное, тоже провоняла, – предполагает Роман.

Фёдор смотрит на него, как на оскорбителя – чтобы воняла колбаса, найденная им?!

– Чудак, – продолжая захлебываться уже не только гордостью, но и слюной, отвечает он. – Это

тебе не какие-нибудь там апельсинчики! Разве колбасу дымом испортишь? Да её же специально

коптят, если ты хочешь знать! Зажарим, так тебя за уши не оттащишь.

Эта колбаса превращает возвращение в часть в некий торжественный въезд. Фанфары

отсутствуют, но ценный продукт вносится, как царственный трофей. Федя, напевая «Хазбулата

удалого» и никому не доверяя такого ответственного дела, собственноручно жарит колбасу, какой в

поселковых магазинах не видели даже продавцы.

Всех наблюдателей Фёдор отсылает драить машины, чтобы они не портили своё здоровье

излишним желудочным соком. Чепилева, почему-то всё ещё не уволенного, Болтов командирует в

магазин, благо, что Будко, наполненный сегодня чувством выполненного долга, уже никак не

должен появиться в части до утра. Фёдору хочется блеснуть: сейчас он так накроет стол, что его

команда ахнет, оценив своего атамана с новой стороны.

И вот колбаса готова, атаман широким жестом приглашает свою бравую банду к столу, где уже и

водочка разлита, и «фирменное» блюдо, украшенное колечками лука, сочно шкворчит строго по

центру.

Колбаса – колбасой, но для начала следует выпить. Роман свою порцию отставляет.

– Стойкий ты, однако, парень, – с усмешкой замечает Болтов, специально наблюдая, как

слаженно взмывают над столешницей остальные кружки и стаканы. – Даже завидно. Может, и

вправду перевоспитаешь нас – алконавтов. Ну ладно, – продолжает он, отворачиваясь от скучного

Мерцалова, – значит, так! Сегодня надо сказать! Оно, конечно, если каждый день пьёшь, то не до

тостов, но тут случай особенный. Давайте выпьем за того хозяйственного мужика, который ехал в

нашем родном сгоревшем вагоне, вёз килограммов этак восемь колбасы, но не успел упереть её с

собой. Пусть дальше он едет спокойно, и пусть жена не пилит его тупой пилой прямо под крышей

родного дома за потерянный продукт. Пусть он будет здоров и не худеет. И пусть у него будут

воспитанные дети, которые никогда не пьют и не матерятся, как мы, пожарники…

– И путь хотя бы один из них будет космонавтом, – добавляет растроганный Бычков.

– Ну, это само собой, – одобряет подсказку Фёдор. – Как мы можем жить без космонавтов?

– Сразу видно, хозяйственный мужик, на всю семью колбасу вёз, а может быть, и для

родственников… – развивает тему Бычков.

Чуть-чуть не дотянув до слёз умиления, пожарные выпивают холодную водку, пробуют колбасу

и морщатся. Чепилев ищет, куда бы сплюнуть, но под строгим взглядом Болтова глотает, громко

глыкнув. Продукт резко отдаёт чадом, лишь чуть притупляемым луком. Роман с трудом

прожёвывает несколько кусочков и понимает, что обмануть удаётся лишь язык, но не живот,

248

который просто скукоживается, чтобы только не принимать такой гадости. Постепенно

нарастающее брезгливое выражение прописывается даже на лицах тех, кто выпил. Обижать

торжественного Фёдора никому не хочется, однако с Федей оказывается не согласен и его

собственный желудок.

– Да ну её к чёрту! – наконец, первым заявляет Болтов, швырнув вилку. – Мы что, нищие, чтобы

всякую там колбасу по сгоревшим вагонам подбирать!? Пусть собаки её жрут. Столько жиру на неё

извёл! Не мог уж этот барбос сумку с собой прихватить! Видать, такой же паникёр, как Тараножкин.

Нет, наверное, даже хуже. Поэтому пусть ему баба дома поварёшкой по балде настучит! Такой

продукт погубить!

– Да это спекулянт какой-то ехал, – добавляет Бычков. – Я сразу догадался. Куда столько

колбасы везти? Ясно, что для спекуляции. Наверное, и апельсины его. Так ему и надо!

– Ясно, что спекулянт, – соглашается Федя, – даже я не купил бы столько колбасы… Даже если

б деньги были…

Эта подлая предательская колбаса настолько портит всё благоприятное впечатление от пожара,

что он признаётся вовсе не тем стоящим полноценным пожаром, что постоянно пророчит Фёдор.

Наутро, когда умывшийся, слегка причёсанный караул снова находится в боевом

протрезвевшем виде, как обычно, появляется Будко. Но сегодня он ничего не осматривает и ни к

чему не придирается. Сегодня у него новая забота. Надо ехать в зону, оформлять какие-то

документы по поводу инцидента с пожаром крана.

– Поедешь со мной, – вдруг сообщает он Роману.

– Так у меня же дежурство закончилось, – отвечает тот. – Да и зачем я там нужен?

– Будешь меня сопровождать! Как представитель части. Плохо только, что не брит.

В чём состоит суть этого сопровождения, не понятно. Кажется, надо просто выполнить роль

какого-то адъютанта для повышения знаочимости начальника.

Что ж, ехать так ехать. В зоне, пока Будко вместе с майором в красных погонах обсуждают уже

подготовленные протоколы, Роман сидит у окна и смотрит во двор с высоты второго этажа.

Заключённых выводят на работу – кран нужен не для всякой работы. Вот теперь вся эта толпа,

которую он воображал по ширине следа на снегу, видна в натуре. Это колышущаяся, чёрная,

особенно чёрная на фоне белого снега человеческая река. И в этой реке качаются головы в

одинаковых чёрных шапках. Никто из этих людей не находится там просто так. За каждым какая-то

своя, отдельная судьба, история, а если конкретно – статья и преступление. Каждый здесь

искупает какую-то свою вину. И если всю их вину слить во что-то одно, то, очевидно, получится

вязкий дёготь. Сколько же нужно духовной энергии и света, чтобы растворить его до прозрачного

состояния?!

Каждого человека можно отличить по цвету, излучаемому им, но сразу всех людей в какой-

нибудь разномастной городской толпе в цвете не увидишь. Чтобы видеть человека в цвете, надо

пристально в него всмотреться. С человеческим же потоком, который течёт сейчас внизу, всё куда

проще. Эта толпа тёмная. В ней преобладают серые и коричневые тона с редкими цветными, но

должно быть медленно исчезающими, вкраплениями.

И ещё одна мысль вдруг потрясает Романа. Ударь он тогда этого несчастного завхоза не в меру,

а чуть сильнее, то и сам сейчас шёл бы таким же серым или чёрным в какой-то похожей колонне. И

тогда эта его жизнь с женой, с домом, с заботой о деньгах и со всем прочим, была бы для него так

далека и так нереальна… Мысль проста, но этот тёмный поток уже не кажется почему-то таким

чужим…

* * *

По-настоящему большой пожар случается через одно дежурство. Начинается он ещё за сутки

до дежурства Романа, так что смена караулов происходит на пожаре. Полыхает лесоцех, где опять-

таки работают заключённые. Сгоревшего подъёмного крана им показалось мало, потому что этот

пожар уже никак не назовёшь случайным. Штабель леса высотой в пятиэтажный дом вспыхнул

мгновенно. Судя по всему, внутри штабеля ухнула бочка с бензином, подожжённая в нужный

момент искрой от электрических проводов.

Пожарные с самого начала оказываются беспомощными перед такой мощью. К пламени,

гудящему внутри горы леса, не добраться. А когда пламя вырывается наружу, то пластает уже так,

что струи воды испаряются, не достигая огня. Лес, заготавливаемый всё лето на севере Байкала и

сплавляемый сюда сигарами, пожирается огнём с каким-то хищным и деловым утробным

урчанием. Для тушения пожара привлекаются почти все работники комбината – они следят за тем,

чтобы огонь не перекидывался на другие цеха, потому что от этого костра летят «искры» в целые

поленья. На пожар стянуты команды окрестных станций и посёлков, подходит два пожарных

поезда, съезжается всё отрядное начальство. Руководство советуется с Будко как со

специалистом, хорошо знающим объект. Голос у Будко от ощущения важности своей персоны то и

дело прорывается какими-то петушиными тонами. Выходит, что распоряжается он теперь не только

249

своей частью, а несколькими частями сразу. Два военизированных экипажа прибывают в такой

экипировке, которую Будко и сам-то видел только в кино: блестящие светоотражающие

комбинезоны, каски с какими-то хитроумными защитными стёклами. Возможно ли без гордости

командовать такими полуроботами, такими рыцарями огня? Вода в течение двух суток качается

прямо из речки, через целый пучок длинных, как лапша, рукавов. Но даже эту реку воды больше

льют не на огонь, а охлаждают ей соседние штабеля и стены ближайших цехов, дымящиеся белым

паром. Два башенных крана, один из которых был с новой, только что отремонтированной кабиной,

падают прямо в огонь, перекошенные и изогнутые жаром.

Постепенно пламя, сожрав всё, способное гореть, стихает. Струи воды бьют его и гасят.

Делается это, пожалуй, уже больше для морального удовлетворения. Работники комбината как раз

за то, чтобы выгорало всё полностью. Обугленные полусгоревшие лесины всё равно уже никуда не

нужны – одна морока растаскивать их тракторами, грузить и куда-то вывозить. Но пожарным важно

как можно скорее потушить пожар: так положено, это их работа.

Сбив пламя, команды других частей уезжают по домам. Завершать победу (хорошо уже то, что

огонь, зажатый со всех сторон не перекинулся на цеха комбината) предстоит собственными

силами.

Большую часть ночи Роман проводит на пожарище. В местах с полностью выгоревшими

брёвнами остаются огромные обледенелые мотки тросов, когда-то скреплявших пачки леса. Лазая

по пожарищу с мокрым рукавом, он заливает тлеющие места и никак не может отыскать бочку, с

которой, как предполагается, начался пожар. Ночью на пожарище холодно, и бойцы посменно

ездят отогреваться в часть. Там стаскивая с себя робы, стоящие коробом ото льда, сушатся, греют

руки около раскалённого малинового «козла», пьют горячий чай. Роман едет в часть после трёх

часов ночи. Вместе с ним приезжает туда и Будко с ещё не иссякшей командной лихорадкой.

Начальник с порога направляется к телефону, на ходу распоряжаясь, как именно, по какому

рецепту сготовить горячее из продуктов, выданных комбинатом по случаю большого пожара.

Автоматически набирает номер домашнего телефона.

– Ну как там у тебя? Доложи обстановку! – строго спрашивает он жену, забыв, что на часах

четвёртый час ночи. – Спишь, значит? Как спишь? Почему спишь? Ну хорошо, спи. Только я сейчас

заеду на пять минут. Обстоятельства таковы, что приготовь мне тёплые кальсоны и шерстяные

носки. Будь готова!

– Ну всё, тушите свет. . – со смехом и куда-то в сторону говорит Бычков, поправляя свой жидкий

чуб.

– И чего этим заключённым не хватает? – устало и разморённо говорит Роман. – Зачем надо

было поджигать?

– Э-э, парень, да им там далеко не сладко, – отвечает сторож ОРСа Елизаров, зашедший среди

ночи узнать подробности пожара. – Это их месть. Им же на октябрьские праздники амнистию

обещали, да не дали. А уж вырваться им оттуда ой как охота. Вон, в прошлом году одного только

привезли, а он наутро исчез. Три дня искали – нет, как провалился. Потом кто-то заметил, что в

уборной, в очке, какая-то тряпица. Оказывается, он хотел время там переждать и уйти, когда

поиски закончатся. Как он там сидел – не понятно: там же одно говно. На него, считай, каждый

день четыреста человек оправлялось. Как его только не затянуло? Ну что, оторвали доски,

дотянулись до ног, начали вытаскивать и вся эта жижа прямо ему на голову… Тьфу! Но ничего,

дышит, вроде, через пузыри. Замёрз уже так, что говорить не может. Его окатили ведром холодной

воды, он кое-как разделся, его ещё тремя вёдрами окатили, сунули какую-то одежонку, налили в

консервную банку горячего чая, забросили в открытый кузов и увезли на губу. Бить, правда, не

стали: побрезговали, видно. Да он какой-то маленький был, головка вот с мой кулак. Мне потом

рассказывали, что он, мол, может быть, и втянулся бы помаленьку, да попал сразу к педикам, вот и

не выдержал. Так что там, парень, далеко не курорт. Хотя это вот – всего лишь через забор…

Несмотря на всё своё закаливание, Роман, застудившись на заливке после пожара, болеет

почти неделю. Валяясь с температурой и вяло рассуждая, он пытается связать все последние

бурные события в единую систему, но ничего в них не вяжется. Просто какое-то стечение

обстоятельств, и всё.

Однако, обстоятельства стеклись ещё, как видно, не все. На конец недели Будко намечает

субботник. Минувший мощнейший пожар глубоко пробил или точнее прожёг его сознание. С новой

силой осознав серьёзность своей должности, начальник в том же яростном темпе минувших

событий берётся наводить чистоту и порядок по всей пожарной части. В свободной комнате

второго этажа оборудуется нечто вроде зала заседаний, в котором выставляется красная трибуна с

гербом СССР. На стену вывешивается два стенда, «наши лучшие люди» и «ветераны войны», с

фотографиями Прокопа и Арсеньевича, под которыми, как и полагается, их полные официальные

имена: Белугин Прокопий Андреевич и Дягилев Иван Арсеньевич.

Часа в три ночи перед субботником Роман просыпается с необычайно ясной головой. Сон

почему-то исчезает сразу и без всякого остатка. Такое просыпание кажется подозрительным само

по себе. Уж не навевает ли эту ясность какой-нибудь его ангел (если он существует)? В первую

250

очередь вспоминается злополучный магазин, который он вроде как охраняет. Для него же это не

подработка, а настоящая муока. С одной стороны, всё тут ясно: если ты сторож и тебе за это платят,

то будь добр – сторожи. А с другой стороны: вот стоит себе магазин, да и стоит, и никому в голову

не приходит в него лезть. Так чего же, спрашивается, понапрасну бдить около него? Торчишь без

всякого смысла, не досыпаешь, а днём, когда надо действительно что-то делать, ходишь, как

варёный. И не откажешься: деньги нужны. Вот и получается так, что иногда Роман выходит к

магазину два или три раза за ночь, а иногда, надеясь на «авось», – ни разу. Понятно, что в это

«авось» входят и дежурства в пожарной части. Одно хорошо в этой системе охраны – то, что

никакой системы в ней нет. А, значит, ни одному вору её не изучить и к ней не приспособиться.

Полежав ещё с минуту в прозрачно-ясном сознании, Роман приподнимается на подушке,

прислушивается и обнаруживает, что в избе не слышно привычного шипения электросчётчика. В

посёлке отключен свет. Так случается часто. И это значит, что сейчас около его магазина полная

тьма и сигнализация, выведенная на звонок не работает. Что ж, для вора это самый момент.

Опустив ноги на холодный пол, Роман для проверки щёлкает выключателем. Света

действительно нет, и на мгновение это кажется самым достоверным подтверждением его

опасений. «Всё ясно, – думает сторож, чувствуя, как сердце учащает ритм, – когда-то это должно

было случиться». Инстинктивно нащупав в темноте заржавленное ружье-дубину, он начинает

одеваться.

Однако как пронзительно скрипит под сапогами только что выпавший снег! Сторож лишь

выходит на крыльцо своего дома, а его уже, наверное, слышат даже самые глухие воры всего

посёлка. Вот и застукай их, решительно крикнув: «Руки вверх!» Да ещё напугай до полусмерти

ружьём с красной тряпочкой в стволе. К магазину Роман приближается медленно: останавливаясь

и прислушиваясь через каждые десять шагов. Свежий снег под ногами лежит пышно, словно пух от

тополей, слоем сантиметров в пять и, пожалуй, он-то как раз и поглощает все звуки без остатка.

А, кстати, что делать с ворами, которых он застукает сейчас на месте преступления? Отвести их

к участковому на дом? Но где этот участковый живёт? Воры этого не скажут. Не пытать же их…

Разбудить кого-нибудь из соседей и спросить у них? А ведь, наверное, не случайно и то, что эти

мысли приходят в голову именно сегодня. Значит, что-то там не так…

Не доходя до крыльца магазина метров тридцать, Роман снова останавливается,

всматривается, прислушивается до звона в ушах – кругом ни звука, ни следа… Магазин лежит

тёмной грудой под толстой снежной шапкой крыши. Всё спокойно, как обычно. Но что же означает

такое ясное ночное пробуждение?

Роман намеренно притаптывает пятачок снега, чтобы стоять в холодном пуху, тающем на

сапогах. Откликаясь на этот более сочный скрип, у Захаровых тявкает маленькая собачка-звоночек

и будит овчарку, любительницу спрятанных уток. Овчарка лает-бухает как из пушки. Конечно же,

будь что-то подозрительное около магазина, собаки лаяли бы уже давно. По сути-то, вот она его

настоящая сигнализация…

Вернувшись домой, Роман не может успокоиться от этого ясного полуночного пробуждения.

Может быть, какие-то нелады в остальном мире? Он забирает приёмник и, выйдя на крыльцо,

чтобы не разбудить Смугляну, прослушивает мир на КВ и УКВ. Но в мире всё как обычно: в

империалистических Соединённых Штатах опять какая-то мощная забастовка трудящихся, а у нас

что-то где-то строят сверх плана, что-то реконструируют, заключают договор с Кубой, другой

договор подписывают с Польшей, награждают кого-то третьим орденом Ленина. В общем,

каждодневные, будничные новости, свидетельствующие о нашей мощной стране, стремительно

несущейся в коммунизм. Но ничего особенного вроде бы нет – даже в космос сегодня никто не

летит… Странно… И чего надо было просыпаться?

Субботнее утро субботника (хотя, как известно, субботники бывают и в другие дни) выдаётся

насупленным и холодным. Дым из труб, не поднимаясь ввысь, тянется на уровне крыш, сливаясь с

пухлым снегом на этих крышах в единый белый пласт. И лишь за посёлком, уже у самого Байкала,

где тяга тоньше, изощрённей и пронзительней, этот пласт блином заворачивается вверх и,

разрываясь, превращается в стадо ковров-самолётов.

Не поднимая Нину, Роман пьёт холодный чай, раздалбливая в нём прочные кубики рафинада

так, что алюминиевая ложечка едва не гнётся, и отправляется в часть. Конечно, куда приятнее

было бы сегодня растопить печку, сесть у дверцы с какой-нибудь деревянной заготовкой и сидеть с

теплом на лице, постругивая дерево острым ножиком, чем тащиться на какой-то субботник…

Теперь, когда речка подо льдом и снегом, можно ходить напрямик. На открытом пространстве

речки лицо жжёт сквозняком, как некой паяльной лампой деда Мороза. И всё же настоящим

сибирским морозом это не назовёшь. Всё ещё можно ходить в обычных кирзовых сапогах. Пальцы

на ногах, правда, иногда прихватывает, но это даже любопытно: можно ли в эту холодную для

живущих на Байкале людей, но непонятно тёплую для забайкальца зиму проходить в кирзачах? А,

в общем-то хорошо: бело, просторно, зябко. Редкий лай поселковых собак так стеклянно чисто

отдаётся в прозрачном, свежем воздухе, что их, наверное, и в космосе слышно.

Около дверей части Романа догоняет Митя Ельников и, оскользаясь, радостно хлопает по

251

плечу. Сегодня как раз тот редкий случай, когда все караулы сходятся вместе. Митя с красными,

нажжёнными ветром щеками улыбается, довольный встречей.

– Ох, и люто же сёдни, – говорит он, обстукивая о маленькое крылечко сапоги, которые стучат у

него, как деревянные.

В караульном помещении уже не продохнуть от примо-беломоро-махорочного дыма. До восьми

часов ещё есть достаточно времени, но бильярд и домино почему-то отдыхают.

– Ну вот, в нашей похоронной команде прибыло ещё, – говорит Болтов вошедшим.

Роман не понимая шутки своего начальника, здоровается за руку с теми, кто поближе, но

каждая рука, которую он жмёт, сегодня какая-то как бы неохотная.

– Почему похоронная-то? – спрашивает он.

– Потому что сегодня нам предстоит другой субботник, – со значением сообщает Болтов. –

Могилу Прокопу копать будем.

Ну понятно, рискованные шуточки – это конёк Федора: кажется, тут явный кивок на реформы

Будко, следуя которым, они вроде как «зарывают» старого начальника. Роман усмехается, чем

приводит Болтова в замешательство.

– Да сгорел сегодня Прокоп, – говорит он уже без обычно бравады. – Ночью сгорел.

И это вовсе не шутка. Несколько дней назад Прокоп поссорился с женой из-за того, что начал

прикладываться к рюмочке, чего не допускал, контролируя, согласно должности, выпивки других.

Кроме того, он ещё и отставку свою пережил не совсем. Рассерженная жена уехала к

родственникам, оставив его одного. Вчера вечером Прокоп заходил с бутылкой к Арсеньевичу, а,

придя домой, судя по всему, добавил ещё. Потом лёг на кровать, закурил и уронил папиросу на

коврик. Нашли его лежащим на одной панцирной сетке. В последние минуты он, видимо, ничего

уже не соображая, поскидывал вниз всю постель, которая полностью истлела. Но проснуться не

смог. Пожарный из второго караула, обнаруживший его, едва не провалился у кровати в подполье,

потому что половицы около неё тоже истлели. Больше в доме не сгорело ничего, лишь всё

закоптилось до черноты.

Хоронить Прокопа решено на старом кладбище, где остаётся уже не так много места. Копая

могилу для печника Ковалёва, там трактором растолкали снег на слишком большом участке, и

землю на нём проморозило основательно. Верхний глинистый пласт прочен от мороза, как бетон.

Острейшие ломы оставляют на нём лишь царапины или небольшие ямки. После слоя глины идёт

более податливый мёрзлый песок, но через метр встречается такой громадный валун, который ни

вытащить, ни обойти. Приходится бросить эту могилу и начать новую чуть в стороне. Но и тут

через полтора метра – сплошной каменный пол – вход в землю снова запечатан.

– Ну Прокоп, ну Прокоп! – даже раздражённо и осуждающе говорит Фёдор, с мокрой от пота

головой вылезая и из этой могилы. – Стараешься, стараешься для него – всё без толку.

– А у меня дядька из Приморья перекочевал, – рассказывает Бычков, – не хочу, говорит, там

умирать. Потому что там не хоронят, а топят. Могилу копают, а в ней уже вода набирается. Так что

там копают и тут же поскорей хоронят, пока воды нет. Тоже, наверно, скоро придётся долбить и для

него…

Однако что тут делать? Непохороненным Прокопа не бросишь. Начинают третью могилу. Кто-то

загадывает: если выйдет всё нормально, значит, Прокоп жил неплохо, то есть, правильно.

Сказанное даёт определённое настроение: всем хочется проверить эту мысль. И могила удаётся.

Кто-то даже шутит: зря, мол, не загадали с первого раза, не мучились бы тогда. Камни в этой

могиле мелкие и легко выворачиваются, а если попадаются крупные, то их удаётся обламывать

кувалдой. Попадает краем и прочный валун, но его обходят стороной, чуть расширив могилу и

оправдав эту ширину тем, что так-то Прокопу будет даже просторней. Последний вариант могилы

кажется легче ещё и потому, что Будко на машине резервного хода привозит водку. Понятно, что

начальник и на похоронах – начальник и распорядитель. Провались все они сейчас на тот свет, то

Будко и там оказался бы каким-нибудь старостой. Деньги на водку получены от жены Прокопа,

срочно вызванной телеграммой. С горячительным дело продвигается веселее, разговоры

оживляются. Всех забавляет то, что тут-ьл Будко не только сам привозит водочку, но ещё и

разливает её. А на субботнике в части ходил бы и принюхивался ко всем. А что? Выше обычая не

прыгнешь. Уважая его, начальник и сам очень демократично пропускает стопочку. Впрочем, о своей

должности он не забывает и тут – держа в руке налитый стаканчик, грустно, скорбно и задумчиво

произносит:

– Теперь на нашей доске ветеранов войны останется лишь один портрет. .

Арсеньевич, последний человек с этой доски, вздыхает, но молчит.

Выпивает Будко тоже как-то особенно – деликатно оттопырив пальчик. Бычков, заметив эту

манеру, не может удержаться, чтобы не прыснуть со смеха.

– Ох, Будко, ох, Будко… – шепчет он кому-то в стороне. – Говорят, он такой интеллигент, что

даже в уборной никогда не пукнет. Ой, ну так бы подошёл и пнул ему в самый гудок. Пить, и то по-

человечески не умеет…

Роману от весёлости пожарных неловко. Сколько вместе прожито у них с Прокопом, сколько,

252

если уж на то пошло, километров домино проложено вместе за эти годы, и вдруг – улыбки и даже

смешки! Что это – чёрствость, душевная глухота? А может, это оттого, что Прокоп не оставил злой

памяти? Могила для недоброго человека, как это не парадоксально, радовала бы, наверное,

иначе. Да что удивляться – в язычестве людей на тот свет отправляли и вовсе с песнями и

плясками. Может быть, это и правильно?

Хоронят Прокопия Андреевича Белугина через три дня. Дом его на четыре раза побелен

женщинами, инструкторшами части, и всё равно на стенах местами проступают тёмные пятна

копоти. В усадьбе Прокопа есть всё необходимое: и гараж, и банька, и сарай. Хорошо жил хозяин,

хорошо. В полном ладу с миром. А вот смерть его совершенно несуразна.

Прокопия Андреевича несут по всему Выберино на руках. Музыканты духового оркестра, видя

толпу провожающих, играют, не жалея себя, позволяя лишь небольшие передышки. В перерывах

музыки взвывают сирены всех трёх красных пожарных машин части, следующих позади процессии.