Жизнь волшебника

улыбкой. – А вот адрес… Был где-то тут у меня конверт…

В это время во всю ширь распахивается, стукнув о колоды, двухстворчатая дверь соседней

комнаты, в проеме появляется породистый, крепкий дядя Володя – опухший, толстогубый. Он в

бледно-синем трико – с мадежами от стирки, с вытянутыми коленями и задом, в рубашке,

распахнутой на волосатой груди. Его, держащегося сразу за обе колоды, качает и водит во все

стороны.

– А-а, погорелец, – говорит он. – А я-то думаю, с кем это там Надька бормочет. Ну, ты чо? Как?

– Мне бы адрес Серёгин узнать, – повторяет Роман.

– Ну, ничо, ничо, слышали про твоё горе, – говорит дядя Володя, не слыша его. – Ничо, не

переживай. Подумаешь… Все мы когда-нибудь сдохнем. В жизни всяко быват. Давай-ка за стол.

Мамка, там у нас вино-то хоть есть?

– Нету вина, – отвечает Надежда Максимовна.

Поискав конверт по карманам халата, она безнадёжно махнув рукой, мол, всё равно не найду,

снова пристраивается на сундук.

– А ты не прихватил? – осведомляется дядя Володя у Романа.

– Нет, не прихватил.

– Нехорошо, – родительским тоном делает замечание дядя Володя, – ты всё-таки в гости шёл…

– Я хотел только адрес узнать.

Адреса не помнит и дядя Володя, но на словах кое-как объясняет, как найти Серёгу в Лозовом.

Он живёт у своей бабушки, матери дяди Володи. А ещё его можно найти через музыкальную школу,

где он преподаёт что-то там или по пению или по игре на баяне.

– Слышь-ка, – вдруг снова вспоминает хозяин, – у тебя же дом-то сгорел. Покупай наш. Мать-то,

наверно, много ворожбой накопила… Хотя чо она там накопила? Чо накопила, то и сгорело. Вот

она, ворожба-то!

– А зачем вам его продавать? – спрашивает Роман, заново осматриваясь в комнате: пожалуй,

всё здесь до такой же степени знакомое, как было и в родительском доме.

Дядя Володя проходит в комнату и тяжело шмякается за стол.

– Мы тоже уезжам в Лозовое. Там квартира благоустроенная есь. Сестра моя, дура, на старости

лет замуж вышла, а квартира осталась… А этот дом сбулькнем. Зачем счяс частный дом, если все

в государственных живут? Это же живые деньги, – разведя рукой, продолжает дядя Володя, – а

нам как раз денег не хватат. .

Что ж, пожалуй, вот так-то люди и остаются без крыши над головой. Оказывается, всё это

происходит спокойно и безболезненно. Роман с грустью обводит глазами знакомые стены, смотрит

в окно сквозь безлистные ветки черемухи в палисадничке.

– Когда мы с Серёгой учились в школе, здесь было так здорово, – зачем-то говорит он.

Дядя Володя, видимо, тоже что-то вспомнив, швыркает носом и, склонив голову, промокает

глаза о рубашку.

– Надька! Сука старая, где вино?! – рявкает он, и тут же застывает, словно в полусне зависнув

набрякшим лицом.

Гордость Надежды Максимовны при таком обращении мужа в присутствии чужого человека не

страдает. Полежав ещё с полминуты, она поднимается, наливает чай из заварника, подсаживается

к столу. Дядя Володя, очнувшись от краткого забвения, двигается за столом, освобождая место, и

сбивает бутылку внизу. Удивлённо приподняв спутанные брови, он задирает клеёнку, смотрит под

278

стол и подбирает литровую бутыль с наклейкой вьетнамской рисовой водки. Хуже этой водки

Роман не пробовал ничего. Там на донышке ещё немного есть. Дядя Володя выливает всё в

стакан. Надежда Максимовна отпивает из него маленький глоточек и запивает чаем. Дядя Володя,

кажется даже любуясь, смотрит, как она делает это, зная, что жена не обделит. И в этой горькой

сценке есть даже какая-то теплота, идиллия, нежность, забота…

На крыльце Роман снова осматривается. Все эти сараи, заборы, гараж и сам дом для дяди

Володи – «живые деньги», а, точнее, просто бутылки. Как всё это может принадлежать не

Макаровым, а кому-то другим? Каждый человек в деревне воспринимается вместе со своим

домом. Назови фамилию любого человека и, вспомнив его, ты сразу вспомнишь его дом. В отрыве

от этого дома Макаровы не представляются вообще. Без дома их как бы нет. Кроме того, пока всё

это принадлежит им, до тех пор в какой-то степени духовно принадлежит и Роману. Надо срочно

разыскать Серёгу. Тут уж не до высших планов. Для начала надо остановить эту продажу. Если

Серёга не понимает, что такое потерять своё, то надо ему это объяснить. Теперь у Романа доводов

хоть отбавляй.

Тихо в хозяйстве, пребывающем в унынии. Дух дома, наверное, сидит сейчас где-нибудь в углу

пустого амбара и горестно плачет. . Не его ли всхлипы отражаются собачьим поскуливанием

воротцев, ведущих в пустые дворы, когда их раскачивает ветер? Наверное, дух дома ждёт своего

настоящего хозяина. Хорошо, если бы Серёгу…

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Флюгер

К подстанции Роман поднимается почти каждый день – теперь он там сторож. К тому же, их

немногочисленные вещи, пришедшие в контейнере, теперь в одной из комнат дома. Жаль, что при

разгрузке вещей сломана гитара. Поставил её, вроде бы, аккуратно в уголок, а потом уронил на

гриф со струнами коробку с книгами. У гитары отлетел струнодержатель. И каким клеем его теперь

пришпандорить – не понятно.

Весна в этом году ранняя. Уже к середине марта подгадывает такое тихое, ровное тепло, что в

полдень слышно, как тает крутой сумёт, наметённый в ограде за зиму, как опадают с него

стекольные корочки. В дни, когда плавится снег, сверхпрозрачен и воздух. Кажется, воздух тоже

тает – зимняя холодная муть уходит из него вместе со снегом на земле. Роман с удовольствием

наблюдает за этим старым откристаллизовавшимся снегом или смотрит из ограды на панораму

села. Жизнь на отшибе, в удалении от всех, и в самом деле не особенно страшна. Кто знает, может

быть, и впрямь, ему предписано самой судьбой жить по окраинам? Каждому своё. Кому-то суждено

жить в центре жизни, в её тепле и уюте, кому-то – с краю, принимая все удары, невзгоды, ветра и

грозы. Жить в центре «человеку края», наверное, скучно, потому что его функция – защита… Ой,

да мало ли чего ещё можно придумать, оправдывая положение, в котором ты оказался…

С поездкой к Серёге приходится повременить. У Нины приближаются сроки родов, и к этому

моменту надо довести квартиру до ума, так, чтобы из больницы жену и ребёнка привезти в свой

дом. Наверное, это будет правильно. А работы в доме невпроворот. Планировка их жилища

проста: весь прямоугольник квартиры разделяется стеной повдоль, а одну из этих половин ещё на

две половины делит поперечная стена. Выходит три части: большая комната, спальня и кухня,

вход в которую с веранды. Чтобы хоть как-то усложнить эту планировку, сразу от дверей надо

сделать небольшую перегородку, с одной стороны которой будет умывальник, а с другой –

вешалка. Если же эту переборку соединить со стенкой по верху, то получится полка для разных

вещей. А ещё предстоит оклейка стен обоями (а сначала газетами), побелка потолка, покраска

пола, рам, колод и косяков, расстановка вещей, сваленных пока в один угол. Кроме того, нужно

сделать деревянную кровать для себя и Нины, а для ребёнка отыскать в селе кроватку. Но без

тепла в доме работу не начнёшь. Ждать естественного тепла, как советует директор, можно, но

роды подождать не уговоришь.

Уже в третий раз Роман приходит к Трухину, напоминая тому про обещание помочь с дровами.

Сегодня в кабинете оказывается зам директора Ураев.

– Александр Степанович, – поморщившись уже от одного появления Романа, говорит Труха

своему заму, – разберитесь с этим вопросом.

– Запросто, – с усмешечкой и как-то лихо обещает Ураев.

Он берёт Романа за локоть, выводит в коридор. Оглядывается – в коридоре никого. Понятно,

что ему-то разобраться с этим куда проще, ведь он ничего не обещал.

– Слушай, ну что ты прицепился с этими дровами?! – с нажимом и одновременно с усмешкой

говорит Ураев. – В совхозе ты никто. Ты работник электросетей, вот и пусть они чешутся …

Чувствуя в руках внезапную закипающую волну, Роман тоже смотрит по коридору в обе стороны

– это хорошо, что никого нет, правильно сделал зам, что осмотрелся. Особенно задевает это

279

«никто», сказанное так, будто он не только в совхозе, но везде и всюду – никто. «Может, по сопатке

тебе вмазать?» – думает Роман, и хорошо, что думает, что успевает думать. Именно поэтому

быстро и остывает – ведь это тебе не байкальский завхоз Старейкин и не пьяный бурят в

гостинице. Это ровесник и, кажется, даже одноклассник отца. К тому же, он прав – нечего

спрашивать с совхоза, устроившись на работу в электросети. Когда-то Труха, пожалев его и не

подумав, брякнул обещанием, а теперь не знает, как отделаться. Да не надо ему жалости от них.

Зря он к ним ходит, только время теряет.

Уходя чуть встряхнутым этой небольшой стычкой с наглым замом, Роман чувствует даже какое-

то удовлетворение. Только отчего? Да оттого, что сумел быстрее подумать, чем сработали кулаки.

Какой бы наглец перед тобой ни оказался, не стоит повторять того, что было с завхозом в

Выберино.

– Ах, вот оно чо! – возмущается за обедом тётка Катерина – неизменная совхозная кладовщица,

– А чо же он тебе сразу-то с три короба наобещал! Ну, всё! Сегодня после обеда завезут тебе

дрова!

– Как это?

– А так! Никто ничего и не поймёт. Только ты их сразу испили и склади в сарай.

С тёткой Катериной лучше не спорить. Несколько дней назад у них было такое происшествие.

К Матвею из райцентра приезжал Константин – тот самый Константин, у которого Роман был

когда-то в гостях вместе с отцом и который подарил Роману моток проволоки. Константин в то

время дружил с Михаилом, а теперь заезжает к Матвею. Только Матвея в этот раз не оказывается

дома. Вместе с Константином – ещё четыре мужика. Все они, можно сказать, почти городские,

знают, что люди в деревне приветливые – и встретят, и угостят. Потому и в избу входят, как к себе

домой. Что ж, раз гости – надо угощать. Катерина, зная только Константина, выставляет перед

ними всё, что есть: сало, варёные яйца, разливает по тарелкам щи из квашеной капусты. И тут

один из гостей говорит:

– Мне бы в уборную сходить.

Катерина объясняет ему, как пройти по дворам. Гость выходит, а хозяйку берут сомнения,

правильно ли он понял – будет там блудить, да не найдёт. Выходит она в сени, а мужик стоит с

мешком около мёрзлого мяса, лежащего на железном листе и пытается оторвать один кусок.

Увидел хозяйку и руки уронил.

– Чо, не отрывается? Сильно приморозило или чо? – спрашивает Катерина. – Давай, помогу.

Поднимает весь лист над столом и бьёт о столешницу так, что мясо отскакивает от металла.

Берёт один из больших кусков, подаёт мужику:

– Бери, ты же голодный, наверно.

Тот стоит, у него не только руки, но и язык отнялся. Хозяйка суёт ему этот кусок в руки и тот,

обомлевший, стоит и держит. Катерина входит в дом.

– Ну-к, мужики, поднялись-ка все разом! – приказывает она, показывая рукой. – Быстренько,

быстренько, встали!

– А что такое? – удивлённо спрашивают те, поневоле вставая, прямо с ложками в руках.

– Ложки на стол и выметайтесь! А о том, «что такое?», вам расскажет ваш друг, который в сенях

стоит.

Мужики бегом туда. Константин, красный от стыда, возвращается, хочет что-то объяснить, но

Катерина молча показывает ему на дверь. Нет, видно, не до конца знают деревенских городские –

они могут и так – взять и выпнуть.

Матвей рассказывал потом, что морду товарищу своему так и не пообедавшие поселковские

гости расквасили прямо там же, в ограде. Он приехал и увидел красные капельки на снегу.

После обеда Роман берёт «Дружбу», идёт на подстанцию. Почти следом за ним приезжает туда

на своём ЗИЛ-130 Боря Калганов, но не с дровами, а с ровными отборными брёвнами, явно

заготовленными для пилорамы. И как это тётка Катерина ничего не боится? Да и как вообще

возможно такое в совхозе, чтобы кладовщица сделала незаметным для руководства машину

делового леса? Жалко топить печку таким деревом, но что делать, если брёвна уже в ограде? Не

скажешь же: «Тётка Катерина, забери их обратно, дом греть не хочу, ремонтировать его не буду,

нам удобней жить у вас…»

На одно из толстых брёвен не хватает полотна пилы. Роман пилит со всех сторон, но полотно

уходит вкось. Три этих, так и не разделённых чурки, он закатывает в сарай целиком. С остальными

брёвнами управляется до темноты. Конечно, с таким торопливым, воровским припрятыванием

дров он и сам теперь вроде бы не совсем чист, да только это его не остановит. План по изменению

пылёвской жизни оттачивается и осмысливается с разных сторон и когда-нибудь ещё будет

доказательно предложен местному начальству. Не понять и не принять пункты этого плана

невозможно. К тому же, это ведь не какие-то забастовочные требования, а программа, в которую

Роман готов впрячься и сам.

Даже в тёплом, протопленном доме не хочется ночевать одному. В первый раз они должны

ночевать тут сразу все: он, Нина, их ребёнок. Пусть это событие сразу свяжет их души в одно.

280

Для ускорения переезда есть и другая причина. Принимая Романа как родного, Матвеевы

несколько боком относятся к Нине. Ей у них неловко. Она, конечно, молчит, но различные натяжки

с хозяевами по всяким мелочам не спрячешь. Что поделать, например, с тем, что Смугляна не

может есть картошку из общей сковородки? Отчуждение от людей было у неё на Байкале, остаётся

и здесь. Конечно же, не по душе ей и весь этот переезд в Пылёвку. Мечтать о городе, а самой

заглубляться во всё большую дыру… К тому же, жить здесь предстоит даже не в селе, а за его

околицей. Это и вовсе кажется ей чем-то ужасным и противоестественным. Однако всё, что Роман

способен ей сейчас предложить, – это снова жить отдельно, пусть хотя бы и на отшибе.

Нина в чужом для неё селе и впрямь чувствует себя потерянной. Здесь даже её выстраданная

беременность для всех незаметна и обычна. Равнодушным кажется и муж. Конечно, его беду она

разделяет, как может, понимая, что пережить такое нелегко, но ведь и её потребность в ласке и

сострадании надо кому-то понимать. Почему она постоянно обделена? Почему в их жизнь то и

дело вторгается что-нибудь лишающее её заботы и внимания?!

В конце марта Смугляна благополучно и без всяких осложнений рожает девочку. Роман

воспринимает это с радостным спокойствием. Имя не обсуждается. Родился бы мальчик – стал бы

Михаилом, родилась девочка – значит, Маруся, в честь бабушки. Хотя татарское имя подходило бы

дочке больше. Рассматривая эту крохотулечку, Роман видит яркую отличительную черту –

монгольское веко, как у Смугляны. Кровь жены оказывается сильнее.

На другое утро после появления дочки Роман думает, что ведь надо бы запомнить как следует

каким был вчерашний день, чтобы когда-нибудь потом рассказать о нём Машке. Так вот, её день

был очень солнечный, надо даже уточнить – по-забайкальски солнечный, очень светлый и ясный.

Днём температура была минус десять градусов, а в её первую ночь на этом свете мороз едва не

доходил до минус тридцати. Неплохая закалка с самого начала. А что, если это событие отметить

посадкой топольков в верхней части ограды? Да только земля ещё и на солнцепёке как камень. Не

менее, чем через месяц отойдёт.

И вот они в своём новом доме. Дочка всю ночь спит спокойно (кроватка для неё нашлась в

семействе Бори Калганова). Утром Нина поднимается взглянуть на ребёнка, укрывает Машку и

снова приникает к тёплому мужу. Но Роман уже не спит.

Интересно в утро первого дня, проснувшись в новом доме, видеть на его потолке яркие

солнечные блики, которые теперь предстоит видеть постоянно. В просторном доме дышится

хорошо. Лёгкий, выветренный запах краски кажется приятным запахом новизны. Но сделано,

конечно, ещё не всё. В большой комнате одни недоделки. Стены оклеены лишь газетами.

Неудобно клеить ленты обоев одному. Ну да ничего, оклеят теперь вместе, между делом.

Лёжа с открытыми глазами, Роман слышит под окном какое-то попискивание, похожее на плач.

Чуть отстранив Нину, приподнимается, выглядывает в окно, но так ничего не увидишь. Тогда,

оставив тёплую постель, Роман накидывает куртку и выходит на крыльцо. На дощатой завалинке –

пушистый колобок жалобно мяукающего котёнка. Роман берёт его на руки, ощущая холодные

лапки, смеётся, идёт порадовать Нину: вот какая забава будет потом Машке.

– Смотри-ка, – шепчет он жене, открывшей глаза, – у нас в семействе ещё одно прибавление.

– Зачем ты его взял? – восклицает Смугляна, брезгливо отпрянув от котёнка, который от

поглаживания мурлычет, как маленький моторчик, – а если он больной!?

– Никакой он не больной. Его просто кто-то выкинул на дороге, он и прибежал к дому.

– Ну, не знаю, – капризно произносит Нина, – не терплю кошек. Зачем она нам? У Матвеевых,

кстати, нет кошки. Отнеси им…

– Странно, – растерянно говорит Роман, – я и не знал, что ты не любишь кошек. Их любят почти

все женщины…

– Кто это все?!

Вздохнув, Роман выходит из спальни. «Ну уж, нет, – думает он, – в этом доме я тоже что-то

решаю. Надо просто взять и настоять на своём». Однако, чуть поостыв, он придумывает тактику

хитрее: пусть котёнок с недельку поживёт где-нибудь под крыльцом – Смугляна и привыкнет. Или

уж правда отнести котёнка Матвеевым? Ладно, там видно будет. Отыскав возле дома консервную

банку, брошенную строителями, Роман тщательно вымывает её под умывальником, приносит

молоко.

Течение струйки молока в банку прерывает плач ребёнка в доме. Роман даже теряется от этого

нового, но такого невероятно радостного звука! Ах, как здорово она орёт! Роман ещё толком и не

слышал этого. Вчера вечером Машка лишь едва пикнула, ночь проспала спокойно, но зато сейчас

– орёт от всей души в своём новом доме! А как же! Натерпелась, намолчалась, хватит! Жрать пора!

Да-да, надо покричать в этой тишине, освоить как следует новые стены! Войдя в дом, Роман

наблюдает, как Нина пеленает орущую дочку. Жена ещё не умеет, не всё у неё получается.

– Дай-ка я, – просит он.

С первого раза не выходит и у него, но уже со второго он, вспомнив всё, пеленает почти

образцово.

281

– Надо же, – растерянно произносит Смугляна, видя к тому же, что дочка быстро успокоилась, –

откуда ты умеешь?

– А то ты не знаешь откуда…

Роману хочется пошутить, что, мол, чего же тут нормальной пелёнкой-то не пеленать, а вот

попробовала бы ты распоротыми бабкиными панталонами… Однако это и самому не очень

приятно вспоминать.

– Да, тебе это привычно, – почти с укором говорит Нина. – У тебя, наверное, уже и прежней

свежести ощущений нет.

– Да уж, конечно, старость – не радость, – едко поддакивает Роман.

Он смотрит, как жена кормит грудью, и ничего не поймёт. Ну вот вроде бы всё хорошо. Он

сделал всё, что мог с домом, у них родился замечательный, спокойный ребёнок, сегодня первое

утро в их новом доме, но почему она всем недовольна? Отчего её отчуждение? Почему даже

сегодня между ними не возникает тепла? Так что, не лучше ли пойти заняться дровами?

Колоть мёрзлые дрова – одно удовольствие: поленья сами звонко и освобождённо отскакивают

друг от друга при одном касании колуна к чурке. Минут через двадцать, уже дымясь паром,

поднимающимся от скользкой мокрой спины под рубашкой, Роман останавливается и отдыхает,

цепко, с осознанием своего осматриваясь вокруг. Подстанция стоит в окружении сплошного

заснеженного простора! Уж эту белизну не вытопчешь, как в детстве вытаптывал огород – никаких

валенок не хватит. Да и прежнего, тёмного зова крушить нет – теперь он вымещен другими

желаниями.

Простор во все стороны, а внизу – село. Как понять, куда исчезли отец и мама, которых нет ни в

селе и нигде больше? Как это можно жить, смеяться, пить бражку, рассуждать о чём-то, а потом

взять и исчезнуть совсем? Как можно сначала быть таким живым и реальным, а потом

раствориться без остатка? Как можно жить в памяти, не существуя на самом деле? Ну хорошо, вот

сейчас родители в его душе, а если исчезнет он сам? Значит, исчезнут и они. Всё равно другие

люди помнят их меньше. Тогда и конец всему. Не правильно как-то всё это устроено, какая-то

здесь недоработка. Понять бы вот только, что именно не правильно. Во всяком случае, то, что он

приехал сюда, – это правильно. Правильно потому, что здесь родители живее. Здесь он им вроде,

как полезней…

В обед Роман отправляется в магазин за хлебом, но сначала заходит к Матвеевым, чтобы

рассказать о первой ночёвке с ребёнком, им же это интересно.

– Сегодня утром к нам котёнок прибежал, – сообщает он Катерине, вспомнив о просьбе Нины.

– Котенок?! – радостно удивляется та. – Надо ж, какое совпадение! Эта примета шибко хорооша.

Раньше в новоселье всегда кошку через порог вперёд себя пускали. А тут она сама пришла. Да

ещё котёнок. Ну, значит, всё у вас будет гладко. Вам бы там ещё собаку завести – всё веселее

будет.

Её добрые слова заставляют забыть утреннюю натянутость с Ниной. Вот он, самый лучший

ответ: всё хорошо, всё будет гладко. Как не верить такой примете? Правда, и котёнка после этого

Катерине уже не предложишь.

У входа в магазин стоит Тоня Серебрянникова. Виделись они несколько раз до этого на улице,

но только здоровались. Сейчас есть возможность поговорить, а разговор не клеится. Кармен

ничего спросить у него не может, боится ляпнуть что-нибудь не то, да и у него только один вопрос:

– Как живёшь?

– Да ничего, всё нормально, – отвечает она.

– А чего здесь стоишь? Ждёшь кого?

– Да вон, – говорит Тоня, – указав носком сапожка на картонную коробку внизу, – кошка у

родичей окотилась. Жалко котят топить, стою вот, раздаю, кому надо. Всего один остался. Возьми

себе, вы же скоро в новый дом переедете, пригодится. Вон и Мотя-Мотя взял себе сегодня одного.

– А мы уже переехали, вчера, – автоматически сообщает Роман. – Сегодня первую ночь

ночевали.

– О! Ну тогда поздравляю!

Присев, он открывает коробку. Котёнок по масти – родной братец найденному у дома. Что ж, всё

понятно. Котёнка подкинул Матвей. Скатился сверху на мотоцикле с заглушенным двигателем и

отпустил около ограды. Понятно теперь и Катеринино утешение «всё будет у вас хорошо». Значит,

видят они, что на деле-то не всё у них как надо. Ну, а чем они ещё могут помочь? Только вот так.

Роману даже заплакать хочется от благодарности к ним.

Дома он с порога заявляет, что котёнок будет жить у них, и баста! Их дом стоит в степи, и скоро

тут появится масса мышей. Так что кошка в доме, нравится это кому-то или нет, просто

необходима.

– Хорошо, – с вызовом разведя руками, соглашается Смугляна, – убирай за ней сам. И корми

сам. У меня, слава Богу, есть о ком заботиться.

– А у меня? – спрашивает Роман. – Или я живу в другом месте, в другом доме, в другом мире?

Может быть, мне всё это не принадлежит?

282

Нина пожимает плечами: а ты, мол, как хочешь…

Устало опустившись на стул, Роман чувствует себя совсем одиноким. Видимо, подстроенные

приметы срабатывают не так хорошо, как естественные.

* * *

В тёплые дни приятно сидеть на крылечке, размышляя и посматривая на село. Больше всего

мысли Романа по-прежнему заняты преобразовательскими идеями. Правда, после этих дров,

после столкновения с Трухиным и Ураевым его культурный проект несколько тускнеет. Теперь он

мысленно шлифуется, скорее, как некая абстрактная идея, как мечта. А это означает лишь то, что

снова ты, Роман Михайлович, медленно скатываешься к той же позиции, на которой раскорячился

после армии. Хошь не хошь, а признай это. Только после армии отсюда можно было убежать.

Теперь же – не убежишь.

Глядя однажды со своей горки, Роман вспоминает детскую мечту о бинокле. Конечно, в бинокль

он насмотрелся и в своих погранвойсках, но здесь оптика необходима для того, чтобы хоть как-то

совладать с расстояниями. На Байкале был необходим радиоприемник, здесь – бинокль.

«Потребности растут и растут», – с иронией и невольной усмешкой думает Роман, вспомнив

жалкую покупку приёмничка, сделанную тогда на последние копейки.

Этой весной, на родине, после приезда с хмурого Байкала душа усмирена жёсткостью жизни. И

потому с особенной пронзительностью и грустью отдаётся она активному, почти намеренному

созерцанию окружающего. Блёклая тень смерти, которая как будто всё ещё витает где-то за левым

плечом, обостряет яркость мировосприятия, но сама по себе уже безразлична. Душа с готовностью

распахивается в другую спасительную сторону: к небу, к солнцу, к ветру. Роман не пропускает и

вечера, чтобы не полюбоваться закатом, с радостной грустью смакуя отличия закатов каждого дня.

Их дом стоит на обширном выпуклом склоне, как на самоой округлости Земли. Все восходы и

закаты, всё движение Солнца по полному небесному своду видны отсюда как на ладони. И

кажется: оттого, что эти космические категории здесь столь ярко проявлены, и невооружённым

взглядом заметно, как с каждым днём Земля приближается к Солнцу. Вещественно, как никогда

раньше, Роман обнаруживает нынче, что, собственно, в этом-то приближении Земли к Солнцу и

состоит суть наступления весны. А вот в Выберино всё это было скрыто. Нет, не зря они вернулись

домой. Дома всегда видишь мир откровенней.

То, что с каждым новым восходом дни приобретают большую уверенность и

продолжительность, Роман чувствует почти физически, как будто эта природная твёрдость

проступает и через него самого. Степная трава на пологих склонах, вымороженная зимой, теперь

под всё разгорающимся небесным светом вовсе не жёлтая, какой была по осени, а серебристо-

белая. Желтизна возвращается к ней лишь на закате, и тогда кажется, что солнце в Забайкалье

жёлтое, в отличие от синего байкальского. И по мере весеннего разбухания Солнца в траве

вначале проклёвывается еле заметный, салатный намёк на зелёное, а потом изо дня в день эта

зеленоватость густеет, постепенно становясь полноценной зеленью. За домом, где снег лежал

дольше всего, трава и вовсе лезет шубой. Конечно, так происходит тысячи и миллионы лет, но

Роман-то, понятно, замечает это только сейчас, в свой отведённый ему срок. Природа родного

Забайкалья плавно переходит от полюса жгучего сухого холода зимой до полюса звонкого зноя,

шуршащего травяными стеблями и звоном кузнечиков летом. И этот переход природы от одного

полюса резко континентального климата к другому восторгом откликается в забайкальской душе,

без всякого сомнения имеющей такую же резко континентальную основу.

А впрочем, забайкальца закаляют не только климатические перепады года, но и перепады

каждого дня, который летом может начаться с необыкновенно чистой, целомудренной утренней

свежести, раскалиться яростной жарой на пике дня и окончиться мягким молочным теплом вечера.

Спокойно живя с постоянно открытым кругообзором, Роман чувствует, как вливается в него

энергия, которая как из пепла возрождает его убеждение в том, что для выживания в этом мире

нужна сила, стойкость, умение активно приспосабливаться к тому, что есть. Эта новая энергия

позволяет ему без всякого насилия над собой возобновить утренние пробежки и весь день

двигаться, как заведённому. Каждый вечер перед сном Роман повторяет собственную,

придуманную для себя молитву: «Я проживу двести лет. Я живу и не старюсь. Я молод, как вода,

которая может грязниться и очищаться, но всегда остаётся тем, что есть, всегда остаётся

молодой».

Наконец в один из вечеров он берёт лом, лопату, едет на берег Онона, выкапывает там

саженцы топольков, наслаждаясь запахом развороченной земли. Два тополя будут для отца с

мамой, два – для него с Ниной, один – для Машки и один – про запас, для сына, который ещё

обязательно родится. С деревцами на подстанции станет домашнее. Почва на усадьбе суровая,

суглинок, зато и тополя – не неженки, всё равно приживутся, главное – поливать побольше, а то на

их верхотуре всегда сушь.

283

В новой программе самообразования Романа – история, что видится ему логичным после

изучения античности и особенно после бесед с Иваном Степановичем, которые, кажется, всё ещё

продолжаются в голове. Не надо, конечно, забывать и о книгах по электротехнике – эти знания

позволят кормить семью.

На стенке сарая Роман, радостно предвкушая приятную работу, развешивает столярные

инструменты, сооружает небольшой верстачок. Пытается отремонтировать гитару, но ничего не

выходит: нет такого клея, который намертво закрепил бы струнодержатель. Тогда он делает иначе:

выпиливает металлическую пластинку и крепит её шурупами к основанию гитары. Сначала делает

по-черновому, чтобы проверить, станет ли гитара при такой конструкции правильно звучать.

Однако, увы: настроить правильное звучание струн без необходимой жёсткости основы не

выходит. Роман машет рукой на свою затею и вешает этот бывший музыкальный инструмент на

стенку уже просто так, для вида: научиться играть на гитаре, видно, не судьба.

– Зачем ты её вывесил? – удивляется Нина.

– Пусть висит, когда-нибудь выстрелит, – смеясь, отвечает Роман. – Помнишь, как у Чехова про

ружьё?

В гараже Романа почти целая мастерская, а к коряжистым заготовкам, привезённым с Байкала,

душа не лежит. Они здесь чужие, они теперь лишь память. В Пылёвке нет снежных вершин, нет

холодной горной реки с завалами дикого дерева по берегам. Ничто эти фигурки здесь не

поддерживает. Байкал уже совсем далеко, за глубокой жизненной пропастью. Родное сухое

ласковое солнце, родные сопки и степные ветра куда душевней таёжных красот, оставшихся на

священном озере. Как хорошо быть постоянно включенным в происходящее именно здесь. На

родине кажется важным знать даже то, откуда в тот или иной момент дует ветер. О! Так ведь тут

нужен флюгер! Мимолётно глянул на него из окна и понял, какой ветер и с какой стороны. Здорово!

Если есть идея, то чего ж тянуть? Флюгер так флюгер! Вечер стоит тихий, чуть влажноватый со

свежим дыханием земли и смоляного, покуда не выветрившегося запаха белых досок сарая. А с

юга, «из гнилого угла», как обычно говорил отец, вроде бы, надвигается дождь. Интересно, отчего

возникает ощущение близкого дождя? Ведь дождя-то не было много месяцев, вполне можно было

это ощущение забыть. А вот нет, не забывается. Ох, как нужен флюгер! Обязательно нужен! Это

будет самолётик-кукурузник с крыльями и с пропеллером – как раз такой, какие Роман мастрячил в

детстве. Руки даже помнят, как выстругивать его. Пропеллер самолётика будет вращаться, а капли

дождя в пыль разбиваться о деревянные крылья.

Небо меркнет, ветер ускоряется, и это кстати, потому что флюгер можно будет тут же испытать

по полной программе. По небу неожиданно, удивляя сразу весь пока ещё целомудренный год,

пробивает дерзкая, а вовсе не робкая, как полагалось бы для начала года, молния, и в ближайшую

сопку тупо, но смачно, как боксёрской перчаткой, бухает гром. В гараж, закрыв голову капюшоном

куртки от ветра и первых редких капель, прибегает радостная Нина. Романа волнует её восторг,

словно разбудивший жену от повседневности и от какого-то упорного сосредоточенного