Жизнь волшебника

события становятся иными. Не надо Аксинье издеваться над Натальей, они живут вместе и вместе

ждут своего мужа, вместе тоскуют и скучают. И душу каждой есть кому излить. Причём, понимание

у них при этом полное. Если у одной грудной ребёнок, то в уходе за ним помогает и другая. А если

случается смерть ребёнка, то никому не нужно искать это утешение на стороне, оно будет и дома.

379

Когда после кино они оказываются дома у Тони под одеялом, Роман рассказывает ей всё, о чём

он размышлял.

– Ты говоришь так, – шепчет она, – будто смотрел не только фильм, но и читал одновременно,

как его переиначивала я. Я тоже думала, ну почему же это люди не могут жить умнее? Ой, ну как

же всё это будет у нас?

– У нас всё будет по-новому.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Душа на разрыв

Писем от Смугляны нет. По времени она должна быть уже не в больнице, а у родителей. Но

почему не пишет?

Письмо приходит, наконец, в середине недели. Искупавшись в Ононе и завезя Тоню домой,

Роман едет мимо дома Матвеевых, стоящего рядом с пожарищем дома Мерцаловых, постепенно

зарастающего травой, и Катерина призывно машет с крыльца. Почта Мерцаловых обычно копится

у них на старом комоде на веранде. Понятие «свежие газеты» вообще-то не для Пылёвки, потому

что почта приходит два раза в неделю. Всю корреспонденцию Мерцаловых (в основном это газета

«Советская Россия») почтальонка отставляет у Матвеевых – не тащится же ей пешком за километр

от села. Забрав потом сразу полунедельную кипу газет, Роман сидит и часами разбирается уже,

можно сказать, в прошлой жизни своей страны. Сколько событий пролетает за это время!

О газетах Катерина обычно молчит, но о письмах старается как-нибудь просигналить.

Передавая пачку накопившихся газет и отдельно конверт, Катерина смотрит на Романа пристально

и цепко, пытаясь заметить его реакцию. И в этом году работая на стрижке, она, конечно же, знает

обо всех его амурных делах. Так что письмо при ней лучше не вскрывать.

Роман мчится домой, гремя пустой, подпрыгивающей коляской на туго накаченном колесе.

Конверт разрывает, тормознув у закрытых штакетниковых ворот, в догнавшем его собственном

облаке пыли. К мотоциклу, льстиво виляя хвостом, подбегает Мангыр, в очередной раз

сорвавшийся с привязи и теперь как будто извиняющийся за это.

Письмо написано спокойным, красивым почерком. Смугляна всё ещё в больнице. Её держат

там после каких-то послеродовых осложнений. Но дня через три должны выписать. Она хочет

ехать домой сразу же, не особенно задерживаясь у родителей. «Приезжай, забери нас», – просит

жена.

Чтобы выехать за ними, надо сначала снова выпросить, а потом дождаться подменного

дежурного из сетей. Подстанция гудит и тянет ровно, позволяя Роману подрабатывать на стрижке,

но надолго её, конечно, не бросишь.

До сетей удаётся дозвониться в тот же день – сменщика обещают. Потом, ожидая его два дня,

Роман пытается как можно тоньше взвесить своё чувство, которому положено поровну, без всякого

перекоса распределяться на обеих женщин. Главное, чтобы уже само ожидание отъезда не

качнуло чувство в сторону жены. Тем более что её последнее письмо, перечитанное несколько раз,

тянет душу, как гиря. «В столовой кормят очень плохо, – читает он его и Тоне. – Сегодня на завтрак

дали одно яйцо, стакан чая и шесть ломтиков плавленого сыра на восемнадцать человек.

Соседкам по палате носят передачи, но мне соседки ничего не предлагают, потому что я ничем

угостить их не могу. Целый день в промежутках между кормлениями мы стираем пелёнки, гладим,

моем полы, носим воду в вёдрах из столовой. Молока становится всё меньше. Вечером тошнит от

голода. Мама не приезжает. Надо скорей забирать от них Машку. Не хочу, чтобы она была у них.

Они почему-то не признают Федьку, как будто его ещё нет. А разве он виноват, что родился

раньше? Виновата я сама со своей чрезмерной психической нагрузкой, переживаниями… Ну да

ничего, и он вырастет не хуже других. Что природа не додала, восстановим сами: массаж,

гимнастика, прогулки, режим. С виду он хороший мальчик, мне кажется даже симпатичным.

Ручонки у него маленькие, но, видно, что форма их твоя. Даёшь палец, а он цепляется за него

пальчиками…»

Сколько в этих хорошо продуманных строчках намеренных деталек для возбуждения его

жалости и угрызений совести. Даже за всю свою «психическую нагрузку» и «переживания» она

намеренно винит лишь себя. Ну да ладно, ладно – пусть будет так. Главное, что она принимает тот

вариант жизни, что он предлагает ей и Тоне.

В Тоне после этого письма тоже появляется робость и сомнение. На другой день она приходит

на стрижку вялой и потерянной, работает спустя рукава: то идёт точить ножи, то сидит, отмывает их

в воде с содой, то без всякой причины заставляет наладчика регулировать машинку. Внутреннее

смятение лишает её физических сил. И на речке она купается сегодня с тусклым видом:

намылившись, окунается с головой, чтобы смыть мыло вместе с пылью и жиропотом овец, и на

этом купание окончено. Даже и говорить сегодня вроде бы не о чём.

380

Уже собравшись заводить мотоцикл, Роман берётся за руль и застывает, бесцельно глядя куда-

то на противоположный, такой же тальниковый берег. Кармен долго и пристально смотрит на него

со стороны.

– Мне почему-то хочется поссориться с тобой, – вдруг признаётся она. – Только причины не

нахожу. Может быть, нам лучше разругаться, а?

– Это ещё зачем? – очнувшись, спрашивает он.

– А иначе нам не разойтись. Ведь если хорошо подумать, то того, что ты предлагаешь, просто

не бывает. Это слишком необычно. Мне уже и сейчас трудно. Сегодня в обед Дулма мне так

сочувственно говорит: «И что же это у вас дальше-то будет?» Я от этого чуть было не разревелась.

– А чего реветь? Всё будет хорошо. Только вы верьте мне. Я хорошо представляю, как всё это

может быть. Наверное, тебе не понятно, как это я могу любить двоих? А вот могу, да и всё…

* * *

Дорога за семьёй оказывается нелёгкой, туда – из-за трудностей с билетом, обратно – от того,

что едут целым табором: сумки, узлы, маленькие дети. Невольно вспоминается дорога с Юркой,

закутанным в пелёнки из простиранных старушечьих трусов и рубах. Вспоминается не только

неудобством, а ещё и состоянием нервного озноба, который, пусть и другого характера, есть и

сейчас. В редкие, спокойные от детей минуты на вокзале, в поезде или в автобусе Роман подробно

раскладывает жене всё о Тоне, про их работу на стрижке, о том, как старательно она учит его

стричь. Эта дозированная дорожная исповедь удобна тем, что позволяет говорить обо всём

обыденно и не ошарашивать всем сразу. Однако и мелочи не стоит упускать. Всевозможные

сплетни лучше обезвредить заранее – сразу выработать против них своеобразный иммунитет. Но,

в общем, его «введение в тему» как шаги на цыпочках. Настроение жены требуется чувствовать

как пульс. Хорошо бы выстроить в ней естественную, внутреннюю доброжелательность к Тоне. И

потому при малейшей тени недовольства жены он тут же переключает её внимание на что-нибудь

другое. Так он обычно делает с Машкой, но, кажется, на ребёнка похожа любая женщина. Жаль,

что отвлекать-то её особенно нечем: сельских новостей не густо, телевизор он в последнее время

не смотрит, радио не слушает, некогда и читать. Остаётся лишь история про нового человека –

Штефана – и их отношения с Ритой.

О ремонте, сделанном вместе с Тоней и о большой уборке дома, сделанной с ней же накануне

отъезда, лучше умолчать – пусть это будет сюрпризом. Хочется надеяться – приятым.

– Я сделаю всё так, как ты хочешь, – уже на подъезде к Пылёвке коротко повторяет Смугляна

то, что уже говорила раньше, – хорошо должно быть всем, а не мне одной.

Ну что ж, это уже что-то… Пусть и дальше будет так …

Уже на веранде жена обнаруживает необычную чистоту и порядок, которого при ней не было –

на это ей всегда не хватало времени. А войдя в большую комнату, она и вовсе растерянно

останавливается. Стены с красными узорными обоями выглядит незнакомо, привычные вещи тоже

будто чуть чужие.

– Когда ты успел? – удивлённо спрашивает она. – Тебе кто-то помогал?

Хотя надо ли спрашивать – кто? Нина лишь слегка вздыхает, тут же догадавшись обо всём.

– Конечно, Тоня, – тем не менее отвечает Роман, внимательно следя за лицом жены – только

бы не погасло на нём радостное удивление.

Смугляна, угадывая его ожидание, пытается сохранить улыбку. Невольно притронувшись к

новой, непривычной стене, словно желая освоиться по-новому, она тут же, как от холодной

плоскости, медленно отнимает руку: на этих узорах – следы ладоней другой женщины. Да,

собственно, эти следы заметны всюду – Нина теперь всюду в окружении чужих ладоней.

Правильно ли это? Хорошо ли? Как это принять? Вроде бы, вернулась домой, а дом немного не

свой.

– Тоня предложила мне сама, – поясняет Роман. – Она сказала, что для грудного ребёнка

должны быть созданы все условия.

– Ну что ж, – говорит Смугляна, – приглашай её в гости. Будем знакомиться по-новому.

Роман, не сдержавшись, подходит и ласково обнимает её. И понимает – сейчас лучше не

говорить ни слова.

Утром они, утомлённые дорогой, долго спят. Тихо поднявшись первым, Роман поправляет

одеяльца у детей, смотрит в их лица. Федька совсем крохотулечка – как можно понять, на кого он

похож? А вот Машка, спящая, забавно оттопырив губки, кажется, немного подросла даже за это

небольшое время. Глубоко и спокойно проспав всю ночь, намаявшиеся дети ещё и не думают

просыпаться. Роман невольно замедляется, задумчиво и тепло глядя в эти спокойные минуты на

спящую семью. Ну вот чего тебе ещё не хватает? Разве это уже не гармония? Почему тебя

постоянно прёт куда-то за её пределы?

Высохшие доски крыльца уже горячи от высокого солнца. Приставив руку козырьком, Роман

смотрит в сторону стрижки. Работа там, конечно, давно кипит – это видно по наладчикам, которые

381

привычно курят в открытой беседке под деревянной крышей. Вода, чуть заржавевшая в

умывальнике, мягкая и ещё прохладная с ночи. А почему бы, пока все спят, не сбегать на стрижку,

не окунуться в её дребезжащее-стрекочуще-блеющую атмосферу со смешанным букетом особых

запахов? А Тоня! Как хочется взглянуть на неё. Сколько она, наверное, передумала за это время.

Роман спускается с крылечка, подходит к воротам и останавливается. А ведь можно и впрямь

остаться лишь с тем, что уже есть. Ведь так, как хочет он, и в самом деле никто не живёт. Так

нельзя. С минуту он ещё стоит, находясь в состоянии некоторой подвешенности, в общем-то, и сам

понимая её искусственность – всё равно ему уже не остановиться. Потом открывает воротца и

идёт по лугу, ещё не совсем просохшему от росы.

* * *

Всю эту неделю Кармен, работавшую кое-как, постоянно спрашивают (уж по одному-то разу

спросила, наверное, каждая женщина), где Роман и почему он не стрижёт? И всё это с каким-то

намёком-усмешкой: уж, мол, кто-кто, а ты-то должна знать. Тоня всякий раз объясняет со

спокойной ответной усмешкой: он уехал за своей женой и детьми. И этот простой, полный

достоинства ответ и впрямь, как и предсказывал Роман, тут же гасит всякие насмешки. Уж не

говоря о том, что он успокаивает и её саму. Ну что, скажите, странного в том, чтобы любить

женатого мужчину, жену и детей которого она тоже вполне спокойно принимает? Ну, а если

уточнить для себя, то, конечно, не так уж и спокойно: в эти дни из её рук валится всё. Дулма,

вкалывающая в прежнюю, полную силу, уходит далеко вперёд. Хотя Дулма – это в принципе-то

вообще отдельный случай. У всех стригалей болит кисть правой руки – от перегрева горячими

машинками не спасают никакие перчатки, но у Дулмы что-то особое. Однажды, сняв повязку с

ладони, она показала руку, а там на всех пальцах водянистые пузыри от ожогов. Ожог третьей

степени, как сказали бы медики. Только ожоги обычно случаются раозово, а у Дулмы рука постоянно

в ожоге. Как можно работать, сжимая машинку этим пузырями, превозмогая боль в течение целого

дня? Но Дулма буквально рвёт себя на работе – разве в школе заработаешь такие деньги? Тоне же

теперь и деньги не интересны. Начальник стрижки – хрупкий, просто миниатюрный кривоногий

бурят Буда Будаевич, по больному переживающий за план, – машет на неё рукой, уже устав ругать,

агитировать и подстёгивать: почти всё время была если не первой, так второй, а теперь тащится

где-то посредине. Однако Тоню уже не заводит и соревнование.

Подняв взгляд от очередной своей «клиентки», Кармен видит приближающегося Романа и,

почувствовав, как её качнуло, отключает машинку. Он идёт по центру, по солнечной дорожке,

создаваемой яркими окнами, почти что из-под самого потолка дощатого строения, и его новая алая

футболка, видимо, купленная во время поездки, как факел среди тёмной одежды стригалей. Как же

красив он в эту минуту со своими светлыми волосами, с крепкой шеей в просторном вырезе

футболки! Кажется, он несёт с собой этот алый свет, рассеивая его по сторонам. Вот каков этот

мужчина – мужчина её жизни и судьбы! Механически отвечая на реплики и приветствия со всех

сторон, он идёт, уже издали видя своим главным взглядом только её. И когда они сближаются, то

никакой иллюзии не остаётся – его свет переходит на неё, зардевшуюся от волнения.

Остановившись друг перед другом, они сначала оглядываются по сторонам, чтобы потушить

любопытные взгляды, заставить опуститься их вниз к своей работе.

– Ну и как? – почти с испугом спрашивает Тоня о главном.

– Всё так, как и должно быть. Нина приглашает тебя в гости. Сегодня мы пообедаем у нас.

– Нет, что ты! – сжавшись, восклицает она.

– Ты боишься? – спрашивает Роман, с радостью заново узнавая и впитывая в себя её родные,

как ему кажется, черты.

Кармен лишь отрицательно качает головой – не пойду. Стоять вот так перед ней на глазах у

всех и долго уговаривать, не станешь. Остаётся лишь вздохнуть и отойти. Впрочем, большого

огорчения нет. Чего-то подобного можно было ожидать. Ей трудно решиться сразу.

– Ну, как дела? – спрашивает Роман, подойдя к Штефану.

– Да сегодня что-то плохо идёт, – отвечает тот, – ножи надо идти точить. Детей привёз?

– Привёз. Всё нормально. Ладно, потом поговорим.

Дома Нина с Машкой уже на ногах. Федька ещё спит. А ведь в длинных дорожных разговорах с

женой оказался пропущенным вопрос: продолжать ли ему работу на стрижке? Но почему нет?

Работа денежная, уже навыки кой-какие есть, надо лишь их развивать. Они пьют чай, Роман

наблюдает за подросшей Машкой, но не может освободиться от состояния спешки и суеты. После

чая выходят с дочкой на горячее крыльцо. Удивительно, как хорошо она уже говорит и даже

самостоятельно мыслит. Как это интересно: в доме появился ещё один человечек, с которым

можно общаться и рассуждать. Всё это хорошо, только спешка и беспокойство не оставляют.

Может быть, заняться чем-то другим? Но чем? Ни к чему другому сейчас и руки не лежат. Кто бы

знал, что можно так увлечься этой работой. Наверное, она притягательна игрой,

382

соревновательностью – ведь каждый день на ней новый результат и новый чемпион. Или дело

здесь не только в самой работе?

– Знаешь, Нина, – говорит он, опасаясь её возражения, – наверное, с обеда я выйду на стрижку.

– Хорошо, – соглашается она, – только принеси из бочки ведро воды и подключи кипятильник, я

не могу переноску найти. Пелёнки надо постирать.

* * *

Тоню после утреннего прихода Романа словно подменяют. Теперь ей хочется догнать Дулму, от

которой она почти безнадёжно отстала с начала дня. Работает Кармен весело, что-то напевая про

себя. Естественно, шуточек с намёками у женщин по поводу её оживления хоть отбавляй, но она и

сама смеётся вместе со всеми. Соседки лишь усиливают волну её радости, и она охотно плывёт по

ней.

После обеда насмешливые взгляды и шуточки достаются и Роману. Но это не огорчает и его. А

вот работа сегодня не идёт. Оказывается, навыки, не закреплённые как следует, и впрямь тают.

Ему мешает то одно, то другое: то затупившиеся ножи, то слишком длинная верёвка (как ни

растягивай овцу, на её коже остаются складки, которые никак не разглаживаются), то шерсть на

овце как потник или коврик. К тому же, теперь надо втянуться и чисто физически.

С непривычки Роман выматывается и за половину дня. Окончив работу, он боком сидит на

дерматиновом сиденье мотоцикла. Руки висят, как плети, в ногах и спине вата усталости. Он ждёт,

что сейчас, если сохраняется их прежний сценарий, к нему подойдёт Тоня и они, захватив по

дороге её синеглазого Сашкоо, поедут купаться. Отказываться от этого нельзя. Отказаться от чего-

то одного – значит отказаться и от всего задуманного вообще.

– Куда ты сейчас поедешь? – спрашивает Кармен, подойдя со спины.

– Купаться, конечно, – говорит он, стараясь улыбнуться прежней улыбкой. – Заедем сейчас к

нам, я возьму чистое, и поедем.

– Да ты что! – восклицает Тоня, округлив глаза. – Нет уж, лучше как-нибудь в другой раз.

И тут же почти убегает от него. Потерянно ещё немного посидев, Роман огорчённо и тяжело

соскальзывает с сиденья. Мотоцикл с готовностью заводится с одного оборота.

Дома Роман раздевается возле крыльца, моется тёплой, нагретой солнцем водой. Эта

желтоватая от ржавчины, солнечная вода кажется очень мягкой и как-то легко молодяще освежает

лицо, грудь, ноги. Неплохо смывает она и овечий жиропот.

Нина с Федькой на руках сидит на ступеньке крыльца, с улыбкой и с какой-то грустью наблюдая,

как муж, не стесняясь никого (да и кого стесняться в этой степи?), ходит в ограде в одних широких,

синих трусах.

– Подожди, я помою тебе спину, – предлагает она, – сейчас только Федьку в кроватку положу.

Дождавшись её, Роман склоняется, упершись руками в колени. Смугляна мылит и трёт

мочалкой его худую спину. Вот так же это было в Выберино на Байкале. Нина помнит, как она мыла

ему спину, когда однажды утром он вернулся с пожара и от него пахло дымом. Он был тогда в

синих галифе, в кирзовых сапогах и казался необыкновенно мужественным. А ведь сколько

времени они уже вместе! Как много событий уже связывает их. Как же быстро проносится жизнь!

Двое детей уже, как никак…

– Да три ты сильнее, чего гладишь, – нарочито грубовато просит Роман, чувствуя, что нежность

её пальцев успокаивает его раздражение от Тониной нерешительности, а раздражение это почему-

то не хочется терять.

– Сегодня вечером ты, наверное, пойдешь к Тоне, – говорит Смугляна, словно слыша его

мысли, – ведь ты уже соскучился по ней.

– Даже не знаю, – мямлит он, застигнутый врасплох. – Наверное, не пойду, мы сегодня уже

виделись. Может быть, завтра.

– Но вы же виделись не так, как вам хочется, – спокойно говорит Нина, вгоняя его в полное

смущение.

К вечеру из-за сопки начинает потягивать прохладой, а потом на небо тихо, но основательно

вползают густо-синие грозовые тучи. А засыпает молодое семейство Мерцаловых уже под ровный

рокот обильного дождя: вокруг дома шумят потоки воды, катящееся с пологого склона.

Выйдя утром на крыльцо, Роман чувствует, что от свежести, от размоченного, некрашеного,

промытого дерева кружится голова. Воздух столь прозрачен, что, испытывая его, хочется

посмотреть в бинокль: далеко ли видно? Ох, и вправду далеко. Наверное, будь этот бинокль

посильнее, то на берёзах на другом берегу Онона, всё же не сгоревших по весне, можно было бы

рассмотреть каждый отдельный листочек. Из всех звуков слышно лишь чириканье воробьёв где-то

на проводах подстанции. И ни звука из села. Умиротворено всё: воздух, зелень, сама жизнь.

Окинув в бинокль окрестные сопки, Роман находит на одной из них отару овец. Так близко от села

могут держать лишь отару, пригнанную на стрижку. Ночью она, конечно же, промокла, и теперь

чабаны, делая отчаянную попытку высушить её, держат повыше на ветерке. Однако старания их,

383

пожалуй, напрасны. Если отара и просохнет вверху, то гнать-то её все равно придётся по высокой

мокрой траве в низине. Потому-то и на стрижке сегодня покой и тишина. Буда Будаевич обычно

приезжает на работу пораньше, чтобы проверить сторожа, но сегодня там не видно и его

мотоциклетика – КАшки. Двери будки, в которой обитает Штефан, закрыты: пора бы уж и ему

подышать свежим воздухом.

С удовольствием предаваясь неспешным детальным наблюдениям, Роман слышит, что

Смугляна готовит на кухне завтрак, очевидно думая, что ему нужно идти – откуда ей знать все эти

тонкости с шерстью и дождём? Нет, сегодня он останется дома. Только вот Штефана жалко.

Сейчас они начнут утренние чаи тут распивать, а тот, похоже, будет в своей будке сидеть голодным

весь день: ему там и чай не на чем сварить – кухня на стрижке закрыта.

– Работы сегодня не будет, – сообщает Роман жене, – овцы мокрые. Я сейчас схожу за нашим

венгерским другом. Пусть хоть чаю придёт попить.

– Неудобно, – пугается Нина, – у нас не прибрано. Машка вчера всё пораскидала.

– Ну ничего, пока я хожу, ты немного приберёшь.

Ах, ну что это за утро! По мокрой траве можно, конечно, идти в резиновых сапогах, а если

наоборот: накинуть плетёнки на босу ногу, подвернуть повыше гачи мягких тренировочных брюк и

шагать так? Ноги в траве намокают мгновенно, плетёнки сочно хлюпают. А ведь эта дождевая вода

на разнотравье забайкальской степи не может быть просто водой – наверняка она обладает кучей

всяких лечебных свойств. Удивительно: лицо и плечи припекает солнце, а ноги ещё в ночной

влажной прохладе.

За дверью будки тишина. Роман стучит кулаком.

– Открыто, – тут же отзывается Штефан, видимо, уже издали слышавший шлёпанье его

плетёнок, похожее на шлёпанье ласт.

Разбухшая от влаги дверь поддаётся не сразу – разлипается лишь от сильного рывка. Штефан,

запаянный в будке, не только голоден и холоден, но ещё весь мокрый и без курева. Эта старая

халупа прочна лишь на вид, а на самом деле – то же решето. За ночь она профильтровала столько

дождя, что вода на каждом шагу выжимается из проседающих досок пола. Штефан лежит на

длинном ящике, заменяющем ему кровать, на мокром матрасе, высунув из-под сырого покрывала

свой красный нос с большими южными ноздрями. Бог ты мой, да какая там сберкнижка с великими

тысячами, которая, якобы пылится у него дома! Да для того, чтобы с таким овечьим смирением

лежать под этим мокрым тряпьем, надо сидеть на основательной жизненной мели. Больших денег

у таких людей обычно не бывает. В этом смысле он чем-то похож на Митю Ельникова (дай Бог ему

здоровья), когда-то подарившего велосипед. Можно ли представить Митю богатым? Да ни за что!

Штефан лежит сейчас безучастный и равнодушный ко всему, и, кажется, это состояние привычно

для него. Он равнодушен даже к тому, что из-за дождя стоит работа, на которой он может

заработать деньги на дорогу в свою любимую Западную Украину, где сёла на дороге разделяются

лишь указателями. Хотя так ли уж хочет он, на самом-то деле уехать туда? Уж хоть бы возмутился

он как-то на эту погоду, что ли – всё было бы не так его жаль.

– Я за тобой, – почти приказывает Роман. – Идём завтракать к нам.

– Я не хочу есть, – чуть жалобно отвечает Штефан, – а если и хочу, то это не страшно. Могу и

потерпеть.

Роман озадаченно топчется в будке: сел бы, да некуда – всюду одна слякоть и мокрота.

– А зачем терпеть, когда можно просто пойти и позавтракать?

– Мне неудобно.

– Чего? Неудобно? Вставай давай – неудобно ему…

Уговорить Штефана удаётся лишь минут через пятнадцать, да и то обещанием сухой пачки

«Примы», забытой в комнате связи подменным электриком.

– Эта пачка лежит там на столе, – поддразнивая, говорит Роман, – и вся она такая сухая-

пресухая, ну прямо шелестит.

Штефан, вздохнув, поднимается с ящика, смотрит, куда бы наступить.

– Но как же идти-то? – бормочет он. – У меня и подарка никакого нет.

– Чего-чего? Какого ещё подарка? – изумляется Роман.

– Ну, у нас без подарков в гости не ходят. .

– Это, наверное, оттого, что редко ходят. А у нас ходят и так. Мы тут сами друг для друга, как

подарки.

Штефан долго, нудно, словно издеваясь, собирается. А надеть и в самом деле нечего: всё

слишком мятое, из рюкзака или слишком волглое.

– Ты прям как барышня, – усмехается Роман. – В театр, что ли, собираешься?! Иди в чём есть.

– У нас в рабочем в гости не ходят, – почти наставительно заявляет Штефан. – Надо, чтобы всё

чистое было.

– Ну что ж, хорошие у вас правила, – соглашается Роман, – только они к нашей ситуации не

подходят.

384

Приходится ждать, пока он нарядится, побреется и сочно, с брызгами во все стороны,

надушится тем же замечательным одеколоном «Шипр». Одно слово: фраер, да не простой фраер,

а венгерский.

– Это потому что от меня овцами пахнет, – поясняет он сочность, с которой душится.

– Даже удивительно! – хохочет Роман. – А от меня так почему-то амброй несёт, когда я со

стрижки прихожу. Ну ладно, пусть от тебя парикмахерской воняет, а не стрижкой, если тебе это

приятней. Кстати, сегодня же было не твоё дежурство. Чего ты у Риты не ночевал? У неё-то суше и

теплее.

– А я стараюсь ей не поддаваться. А то она уже начинает всё в свои руки прибирать. Похоже,

как с моей женой. И ревность та же. И друзей моих уже сортирует. С Витькой точильщиком не

водись – он пьяница, с Ванькой не водись – у него жена сплетница. С тобой вот тоже нельзя.

– Наверное, потому, что я развратник?

– Ну, в общем, да, – смущенно сознаётся Штефан.

– Ну, если смотреть с точки зрения её высокой морали, которую не могут испортить даже

командированные шофера, то всё верно. Так что смотри, не испортись, общаясь со мной.

Нет, пожалуй, про шоферов-то он зря. Как бы Штефан не обиделся.

– А чего тут смотреть? – отвечает тот, как бы и не заметив этих шоферов. – Если будет так

продолжаться, то брошу её, да и всё. Я потому и держусь на расстоянии, чтоб легче было уйти.

– Да уж, – посмеивается Роман, – ты уже бросал её. Тебя учить не надо. Тебе это привычно.

Смугляна уже устала их ждать. О горячем свежем завтраке нет уже и речи. Перед приходом

незнакомого гостя, по описанию Романа, интересного, красивого мужчины, да ещё к тому же и

венгра (интересно, какие они, эти венгры?), она успевает не только прибраться, но и протереть

полы, чего она не любит делать больше всего. Успевает и чуть-чуть подкраситься. Ожидание

поневоле заставляет её волноваться, но она на всякий случай настраивает себя на разочарование.

Ожидая их, она придумывает игру: если вообразить, что оба мужчины ей не знакомы, то к кому

её потянет больше, кого она предпочтёт? Только хорошо бы увидеть их издали, чтобы они плохо

узнавались. И эта затея вдруг лишает её покоя. Дел много, а заниматься ими приходится

урывками. То и дело подбегая к окну, она всё больше и больше втягивается в суету и всё более и

более волнуется уже от самой беготни.

И всё же нужный момент оказывается пропущенным. Взглянув в сторону стрижки в очередной

раз, она обнаруживает мужчин совсем рядом. Точнее, сразу она видит лишь одного – чужого. Свой,

привычный и знакомый, остаётся как бы за кадром взгляда.

Нет, разочарования не случается. Гость просто импозантен (откуда и вспомнилось это слово?!).

Если объективно (как она и хотела увидеть), то он не хуже мужа, а может, даже и привлекательней.

Роман широк в плечах и высок – гость же, почти не уступая ему шириной плеч, пониже, но во всём

остальном куда тоньше, стройней, миниатюрней. Идёт босиком, с закатанными до колен гачами

синих джинсов, каких в деревне нет ни у кого (сильно уж они дорогие), а в руке несёт остроносые

начищенные туфли – как раз по нынешней городской моде, ещё не дошедшей до села. Идёт мягко,

как гибкий кот. И походка его завораживает.

Самое же потрясающее оказывается для Нины в дыме сигареты. Сначала, не заходя в дом,

мужчины садятся на крыльце, чтобы Штефан докурил сигарету из пачки подменного электрика. И

вот этот-то запах в чистом утреннем воздухе, тонкой ниткой протянувшейся в дом, вдруг просто

подсекает Нину. Сигаретный аромат кажется ей запахом её первого мужчины. Да нет же, никакой

ненависти к Леониду в ней нет – про ненависть говорится для Романа, для его спокойствия, а на

самом деле, она всегда вспоминает его, волнуясь.

Покончив с поздним завтраком, Штефан немного возится с Машкой, с любопытством

ринувшейся навстречу новому человеку, потом с наслаждением уже от того, что почти забыл, как

звучит музыка, слушает пластинку Поля Мориа и собирается уходить. Роман пытается его

удержать, долго не понимая стремления человека скрыться в сырой будке, пока догадывается:

Штефан боится приближающегося обеда. Позавтракать в гостях да ещё и отобедать – это для него

уже верх бестактности.

– Ну и как? Понравился он тебе? – спрашивает Роман жену, поймав её взгляд вслед уходящему

гостю.

– С чего это он должен мне понравиться? – с акцентированным недоумением спрашивает она.

– Ну, тебе же как раз такие и нравятся: вежливые, обходительные. А видела бы ты его фигуру!

Мне такой отчётливой рельефной мускулатуры никогда не иметь.

– А мне такие фигуры как раз и не нравятся. Не люблю когда все мышцы на виду – как картинка

из учебника по анатомии.

Романа это смешит и успокаивает. Нина после ухода Штефана веселеет. Прав Роман, ой как

прав. Как может не понравиться ей эта странная, даже чрезмерная стеснительность симпатичного

гостя, вежливое, почти виноватое поведение и постоянные комплименты по любому поводу? Для

него нигде ничего нет плохого. Для него замечательно всё. Он похвалил порядок в доме, похвалил

суп, приготовленный ей, хотя хорошей поварихой она не считала себя никогда. И кстати, почему бы

385

ей и в самом деле не научиться готовить вкуснее – ведь слышать хорошие отзывы так приятно.

Конечно, трудно не согласиться с давнишним мнением Романа, что мужчину нужно видеть дальше

его комплиментов, но после сегодняшнего потока приятных слов никуда дальше и смотреть не

хочется. Тут и без всяких дальних взглядов очевидно, какой это приятный человек.

После обеда дождь продолжается свежими зарядами, гарантируя отдых стригалям и на завтра.

Во второе утро Роман снова идёт за Штефаном, а в третье, опять-таки непригодное для

стрижки, Штефан приходит сам. В этот день, чтобы как-то искупить непонятную вину за свои

визиты, он берётся ремонтировать безнадёжно сломанную швейную машинку. Он возится с ней

весь день до вечера. Работать машинка так и не начинает, зато Штефан чувствует себя куда

комфортней.

* * *

На стрижку рабочих привозят лишь на четвёртый день, хотя и сегодня шерсть на овцах

волгловатая, так что с утра ещё полно колебаний: стричь или нет? Этой утренней

нерешительностью оказывается испорченным весь день. Работа идёт потом вяло и неохотно. К

тому же, дни отдыха не столько взбодрили, сколько расслабили всех.

После работы Роман снова предлагает Тоне поехать на Онон, прихватив с собой и Смугляну.

Ребятишек можно завезти к Матвеевым.