Жизнь волшебника

– Ни за что! – отвечает Кармен.

– Что ж, давай съездим одни.

Тоня соглашается, кажется, лишь оттого, что надо же, в конце концов, с чем-то и согласиться.

Однако поездка выходит невесёлой: оба какие-то виноватые и понятно, перед кем.

– Ты уже не будешь приходить ко мне, да? – спрашивает Тоня на берегу.

– Почему? Сегодня и приду. Только давай договоримся: приходить я буду к тебе через два дня.

– А почему не через день?

Роман молча, с укором смотрит на неё.

– Хорошо, хорошо, – торопливо поправляется она, – пусть будет так. А что же ты в эти дни не

приходил? Ты даже не представляешь, как я тебя ждала. Сколько всего передумала. Даже решила,

что у нас уже – все…

Купание ограничивается лишь лёгким ополаскиванием у берега. Вода после дождей

коричневая, с мусором.

Домой Роман возвращается, ничего не объясняя жене. Смугляна, заметив, что он приехал с

мокрой головой, ни о чём не спрашивает: конечно же, он был на речке и, конечно же, не один.

Вечером, с наступлением сумерек, Роман начинает всё больше нервничать, расхаживая из угла

в угол. Надо как-то напомнить Нине про их договор, но Нина, стирающая пелёнки, помнит о нём и

сама.

– Тебе уже пора? – спрашивает она, словно разоблачая всё, что с ним происходит.

– Нет ещё, – почти покаянно отвечает он.

– Да ладно, чего уж там, иди, – разрешает Смугляна. – Она ведь тоже соскучилась. Только

сначала меня поцелуй.

Роман подходит, обняв, целует её, расставившую в стороны мыльные ладони, чтобы не

коснуться его. Понятно, что он причиняет ей боль, которая с двойной силой откликается в

собственной душе.

– Какая же ты у меня молодец!

– Стараюсь, – отвечает она с тихой, робкой улыбкой и нерешительно отстраняется. – Иди… Нет,

постой. Ты любишь меня?

И этот вопрос просто сминает его. Он стоит, не зная куда деть свои руки, свои глаза, свою душу.

Хочется даже взорваться и закричать. Она ведь специально спрашивает об этом именно сейчас,

думая, что свою свободу он готов выкупать любыми признаниями. И все-таки это «да» (даже

просто «да») он сказать не может.

– Я же говорил: я люблю вас двоих. Люблю, когда вы в моей душе вместе.

Нина закусывает губу, глаза блестят. Роман тяжело отворачивается, выходит на веранду.

Пожалуй, никогда ещё не выносил он из дома своё сердце таким сдавленным сухим комком.

Самое трудное – выйти за ограду и закрыть калитку. Он мысленно видит Нину, как-то жалко

продолжающую стирать пелёнки их сына, и едва не задыхается от жалости. Однако ноги, которые

словно пытаются спасительно вынести его из тяжёлой зоны, остановить уже нельзя.

Вечер с Тоней выходит смазанным. Весь эмоциональный заряд пережжён ещё на берегу, так

что переживать и чувствовать уже нечем. Всё сегодня тускло и грустно. Той искренней близости,

что было до поездки за женой, теперь не выходит. Кармен, однако, тоже умеет ценить свои минутки

– раньше времени от неё не уйдёшь. Роману кажется, что душа его висит на двух больных

резинках, привязанных к обеим женщинам. Сейчас одна из них расслаблено провисает, но другая

влечёт домой, и чем дольше он тут остаётся, тем туже натягивается. Зная, что Смугляна считает

386

сейчас каждую минуту, он тоже не может украдкой не поглядывать на часы. Она ведь сейчас не

спит, а сидит и мучительно ждёт. Надо уходить. А уходить от Тони – значит натягивать вторую

больную резинку, ослабляя первую.

Уже на пороге Роман ловит на себе какой-то новый, незнакомый взгляд Тони, новизна которого

состоит, пожалуй, в том, что лишь сегодня, сейчас, она начинает осознавать, что, уходя от неё, этот

мужчина тут же начинает принадлежать другой. Ведь раньше-то этого не было.

И впрямь, за порогом её квартиры внутри Романа словно «включается» другая женщина.

Понимая, что для Нины сейчас каждая минута – вечность, он с торопливого шага переходит на бег.

Благо, что на земле в эту лунную ночь заметна каждая ямка. Дом скачкообразно становится всё

ближе и ближе, а на душе только тяжелеет. Но это тяжесть уже другого рода – впереди отчёт обо

всём, что было у них с Тоней. Такова договорённость. Но о чём же они говорили с Тоней? Почему-

то всё уже забылось. На границе двух измерений, как на нейтральной полосе, в голове нет ничего.

Луна на небе необыкновенно похожа на глаз. Такое впечатление, будто сверху смотрит само

небо. Не окажись всё это прямо по курсу, так и не заметил бы ничего. Просто Луна совпала с

центром лёгкого облачка эллипсоидной формы. Прозрачное облачко – это сам глаз, а луна –

глазное яблоко! Удивительное зрелище, которое никак не передашь! В нарисованном виде оно

будет похоже на выдумку – вся ценность этой картины как раз в том и состоит, что она случилась.

Жаль, что никто её больше не видит. Если Нина сейчас спит, то он обязательно разбудит её, чтобы

показать. Ведь такое уже не повторится никогда. Только облачко, конечно же, не стоит на месте.

Изумительное зрелище прямо на глазах превращается в просто красивую картину, в такую, какую

можно видеть часто. Всё в этом мире зыбко и неустойчиво…

Но, Боже, о чём он думает! Сейчас ему станет не до красот ночного неба. Что ему до неба с его

земными делами?

* * *

Можно ли было предполагать, что ревность так невыносима?! Не зная, как её утишить, Нина,

оставшись одна, ходит из угла в угол в большой гулкой комнате. Хорошо, что надо заняться

детьми. Она кормит их, укладывает спать и снова ходит. От нервного напряжения трещит голова.

Боль уже столь велика, что Нине кажется, будто там, в голове, кто-то по-детски жалобно не то

стонет, не то плачет: аа-аа-аа… И так без конца… Боль, почему-то плачущая детским голосом, не

понимает успокоения. А ведь кто-то рассказывал, будто одна женщина от ревности сошла с ума.

Теперь это понятно. Кажется, она и сама недалека от этого. С подачи мужа (пока он говорит) вся

эта ситуация представлялась простой, а на деле это обычная мука. Единственный облегчительный

довод сейчас: «Я сама ему позволила ходить к другой». Этот довод как бы уменьшает и его

открытый обман, и её страдания. А что ей ещё остаётся, если не позволить? Его уверенность

просто чудовищна – иметь любовницу, не таясь ходить к ней и не чувствовать вины! Откуда у него

такое право?! Кто его дал? Хотя, может быть, оно и вправду есть, если он так уверен?

Ну можно тут, конечно, психануть, броситься на него с кулаками, поставить вопрос

принципиально: или – или? Ирэн когда-то так и сделала. И пролетела, как фанера над Парижем.

Не начни она тогда с ним воевать, не начни жечь мосты ядовитыми письмами и заявлениями, то,

возможно, и сейчас жила бы с ним… с таким вот гадом. Нет уж, в таких ситуациях надо быть умней.

Делай всё, что можешь, но мосты не трогай. Как бы ни было трудно – терпи. Долго это не

продлится. Опыт с Зинкой это подтвердил. Перебесится, да ещё и прощение попросит. И когда он с

этим прощением приползёт, она поступит благородно: примет его легко, будто так и надо. Только

бы вот как-то приблизить этот момент…Что б такое предпринять, чтобы он перестал к ней ходить?

Н-да… Его характер известен – если он какое-то время по какой-то причине не будет к ней ходить,

то остынет и сам по себе. Как же устроить эту выигрышную паузу? Надо думать. А думая, и о своих

нервах не забывать. Для того, чтобы их не жечь, хорошо бы и самой на время переключиться на

кого-то другого. Только на кого? Эх, в городе она горевала бы не долго. Впрочем, есть вариант и

здесь…

Роман уже от подножья сопки видит свет на кухне, как на вершине семейного маяка. Но, когда

входит в дом, яркий свет в пустой тихой комнате кажется неестественным – для кого он тут горит?

Нина в постели. Наверняка юркнула туда, услышав его шаги. И, конечно же, не спит. Просто

старается выглядеть спокойной и независимой.

Роман раздевается и тихо, почти украдкой, ложиться. Смугляна тут же поворачивается и льнёт,

как облегающий шёлк. Это кажется почти ненормальным. Разве она не знает, откуда он пришёл?

Странным это кажется и для себя самого, ведь только что, не более получаса назад, рядом с ним

так же доверчиво лежала другая женщина, ощущение которой ещё не забылось. Хотя смесь этих

ощущений почему-то противоестественной не кажется. Напротив, его новые ощущения, как соль и

сахар, составляют вкус полного мужского достоинства. А как у жены? Ведь сейчас он должен быть

противен ей как никогда, а она, напротив, как никогда ласкова.

387

– Ну что ты молчишь? – наконец с обидой, требовательным шепотом спрашивает Нина. – О чём

вы говорили?

Требуется минута сосредоточения, прежде чем что-то сказать. Он просто устал. Под одеялом

после прохлады улицы стремительно уносит в сон. Но надо говорить. Кое-что лучше бы скрыть, но

приходится одёрнуть себя: если уж определён принцип полной открытости, то говори обо всём.

– Она хорошая, да? – спрашивает Смугляна после того, как всё уже рассказано.

– Хорошая.

– А я?

– И ты хорошая. Может быть, остановимся, а? Мы же договорились обходиться без сравнений.

– Но хоть чуть-чуть, хоть на один миллиметр я лучше её? Всё-таки я твоя жена. Видишь: я

ничего тебе не запрещаю. Скажи только, что я для тебя всё равно на первом месте. Боольшего мне

и не надо.

– Мы же условились не обсуждать это. Не настаивай, пожалуйста. Вы для меня равны. Она

тоже любит меня, как и ты…

– Но она сама виновата, что выбрала себе одинокую жизнь.

– Разве это выбирают?

– И всё равно я ничуть не хуже её, – заключает Смугляна с той же упрямой настойчивостью. –

Ну, вот погладь меня. Смотри, какая у меня кожа. А у неё?

– И у неё хорошая кожа, – сонно роняя голову, бормочет он, – ровная и гладкая.

Нина резко, даже испугав его, вскакивает с постели, хватает подушку, второе одеяло и убегает в

комнату на диван.

– А фигура у неё безобразная! – кричит она оттуда, забыв про спящих детей. – Я видела в бане.

Такая бабища!

Роман в ответ на это уже уверенно роняет голову на подушку и отключается. Мысленно он

машет рукой на всё достигнутое. Всей его новой системы семейной жизни, кажется, уже нет.

Но утром Смугляна спокойна, как обычно. Роман сидит за кружкой чая, жена подходит,

обнимает его за шею.

– Ты мой? – спрашивает она, словно испытывая, изменилось ли в нём что-то после ночи.

– Я ничей, – спокойно отвечает Роман, – я только свой и ничей больше. Почему я должен кому-

то принадлежать? Конечно, было бы удобно положить меня в карман, да только я буду в нём

провисать. Желание принадлежать – это женское чувство. Мужчина не должен испытывать его. Это

мне могут принадлежать женщины.

– Как мне хорошо с тобой, – вдруг говорит Нина, ещё крепче прижимаясь к нему.

Сегодня она просто любит его и этого ей, кажется, вполне достаточно. Сегодня он никуда не

идёт – сегодня он будет дома. И этим, оказывается, можно дорожить.

* * *

А ведь хозяйка-то в доме всё же есть. Это обнаруживается как-то внезапно. В комнатах

вычищено всё, что возможно, стёкла помыты так, словно их нет, на окна вывешены проглаженные

шторы. От прежней рассеянности Нины нет и следа, несмотря на её хлопоты с маленькими

детьми. Что же изменило жену? Переживания, которых таким потоком она, конечно же, никогда до

этого не испытывала? Комплименты Штефана? Впрочем, теперь Роман тоже, по примеру гостя,

произносит их куда чаще. Да и как обойтись без них, как не похвастать перед тем же Штефаном,

сидя в радующем душу порядке и поглощая на удивление вкусно приготовленный суп?

– Ну и жена у меня! Не жена, а золото…

Смугляна счастливо, как бы незаметно вздыхает, словно в самую душу укладывая эти слова.

Штефан бывает теперь у них вполне по-свойски, стараясь во всём помогать и Роману, и Нине, и

даже Машке. Иногда берёт новую, теперь уже как бы никому не нужную гитару, и, бренча на ней

нечто приблатнёное, поёт белым, как сказала бы мама, голосом. Иногда снимает с полки толстый

том Мопассана, почему-то считая его самым модным писателем и читает, сидя на диване.

Забайкальем он восторгается без конца, но Роман постоянно поправляет его восторги

напоминанием, что он ещё не видел здешней зимы.

– Мы это наше короткое лето зимой зарабатываем, когда сопли на ветру морозим, – с усмешкой

замечает он. – Летом любить Забайкалье легко. Летом его и дурак полюбит. Попробуй его зимой

полюбить.

– Вашу зиму я, конечно, не знаю, зато лето тут такое, что никакой Ялты не надо! – радостно

настаивает Штефан. – А уж какие здесь люди… Может быть, мне съездить домой, выправить

документы да вернуться?

– К Рите? – уточняет Роман.

– Зачем к Рите? Сниму квартиру, и буду жить один. А потом дом построю.

388

«Дом построишь?» – мысленно переспрашивает его Роман, окидывая новым взглядом с

невольно вспыхнувшей надеждой. Однако вспышка эта напрасна. С Серёгой хотели они затеять

это серьёзное дело. С Серёгой бы – с удовольствием, но приезжий венгр – это не Серёга.

– Что ж, дело твоё, делай, как знаешь, – говорит Роман, ясно видя всю наивность его планов,

особенно в части одинокой жизни.

В один из вечеров за ужином Штефан сообщает, что сегодня в клубе какой-то интересный

фильм, на который можно было бы сходить.

– Давай сходим, – соглашается Роман.

Идти надо уже минут через десять. Роман ищёт туфли под вешалкой и тут замечает на себе

прямо-таки тоскливый взгляд Нины. А ведь она все дни сидит здесь на отшибе с ребятишками, а

телевизор так ничего и не показывает.

– Слушай, – говорит Роман, выйдя на крыльцо к перекуривающему Штефану, – а ты можешь

сходить с Ниной?

– Да ты что! – обалдело спрашивает тот. – Да разве можно так?

– А почему нельзя? Это же только в кино.

– Я никогда не встречал такого, чтобы муж вот так просто отпускал свою жену в кино с другим.

– Эх ты! А ещё говорят, будто у вас на Западе цивилизации больше, – смеётся Роман.

Нина, услышав об его решении, просто визжит от радости. Для сборов ей хватает и трёх минут.

Потом, когда они уходят вниз по склону, Роман смеётся, глядя им в след: Штефан идёт в трёх

метрах в стороне от Нины и что-то говорит оттуда, не осмеливаясь приблизиться. Для людей,

идущих вместе, это выглядит даже нелепо. Интересно, как они будут сидеть в клубе? Через три

места? Конечно, сейчас их появление в селе при ещё полном свете поднимет пересуды. А Рита

завтра сойдёт с ума. И пусть! Пора бы понимать, что отношения между людьми могут быть

разными. Уж в ком в ком, а в Штефане-то он уверен. Человек, испытавший боль обмана, не

причинит её другому.

Машка в спальне на постели возится с игрушками, а Федька уже спит. Роман устраивает его

поудобней, плотнее накрывает, потом ложится на кровать, молча пригребает дочку себе под бок, и

Машка, тоже уже сонная, покорно и спокойно замирает. Тут же вырубается и он сам: срабатывает

привычка рано ложиться и рано вставать, если не считать того, что иногда эта привычка

перебивается ночными походами к Тоне. Очнувшись минут через десять ещё более сонным, он

переносит расслабленную дочку в её кроватку, раздевается и укладывается основательно.

Вскидывается он от того, что Смугляна что-то роняет на пол. Уж слишком она какая-то

возбуждённая, свежая от ночного воздуха. Взглянув на часы, Роман ничего не понимает: время

половина второго.

– Что так поздно? – бурчит он.

Если бы Нина помедлила с ответом, то он бы снова упал в сон.

– На горку поднимались, – шепчет она, – ночью на село посмотреть.

Наверняка они поднимались на соседнюю, более высокую сопку, единственную, откуда видна

сразу вся Пылёвка. Роман, снова вспомнив картину их ухода на расстоянии трёх метров друг от

друга, представляет их стоящими на том же расстоянии на сопке. Это кажется смешным и в

полусне.

– Ночью на горку, – ворчит он с сонным смешком, поворачиваясь на другой бок, – ах уж эта

романтика, молодость, любовь… Ах, дайте покоя мне, старику…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Напряжённая идиллия

Завоевать позицию всегда куда проще, чем потом её удерживать. Как же тягостны эти уходы и

приходы, эти болезненные душевные растяжки! О невыносимом уходе от Голубики не хочется

вспоминать ещё и теперь, зато сейчас у Романа есть два почти таких же ухода через каждые двое

суток: сначала – уход от Нины, потом – уход от Тони. Да ещё два прихода, один из которых –

приход к жене – так же невыносим, как и уход. Такая вот тяжёлая душевная арифметика

получается.

Уход из дома становится отдельной традиционной мучительной церемонией. Сначала

требуется достаточно чувствительно и в меру нежно поцеловаться, потом виновато помахать

рукой. А уходя от калитки, необходимо по меньшей мере ещё раза два оглянуться. Душа в это

время просто плавится от жалости к жене. Роман пытается укрепить себя доводом, что если Нина

отпускает его сама, то жалости быть не должно. Но жалость всё равно есть. Некоторое облегчение

наступает на том месте, откуда видна лишь крыша дома – он знает эту точку нового отсчёта,

отмеченную небольшой глинистой промоиной на дороге. Отсюда можно, наконец, ненапряжённо

свободно обернутся. Всякий раз на этом переходе двух своих жизней хочется перевести дух. Так

389

бы и оставался на нейтральной полосе этого состояния, потому что в душе-то никакого раздвоения

нет. Если бы ещё сама жизнь подстроилась под это состояние души, если бы его женщины всё

спокойно приняли! Тогда это было бы счастьем. А ведь им ещё предстоит сойтись всем вместе.

Это страшно и представить. Если женщины при этом поругаются, то это станет крахом всего

предприятия. Пожалуй, Тоня постарается ничего не обострять, сохраняя хотя бы то, что есть, а вот

Нину может понести. Она вообще говорит, что каждый его уход отмечается зарубками на её душе.

Так и у других души не железные…

А может быть, всё-таки не стоило заваривать всю эту кашу? Хотя кто ж её заваривал? Она

заварилась сама. Вся внешняя событийная жизнь человека всегда диктуется жизнью его души. И

если ей досталось много тяжёлого и горького, то она, уравнивая горечь, стремится вместить в себя

как можно больше радостного и приятного. И в этом стремлении она будто слепнет: идёт сама и

тебя, как бульдозером, толкает впереди. И ей уже всё равно – в какие твои бури и события

превращается на самом деле её стремление. Ты же обычно и сам не поймёшь, куда тебя прёт и

почему ты вытворяешь с собой то или иное. Единственно, что ты ясно ощущаешь при этом, так это

то, что обычная жизнь, которой продолжают спокойно жить многие, для тебя уже тесна, как обувь

малого размера.

Трудней всего всем сторонам нового треугольника даётся четвёртая душевная зарубка. Как

обычно, по уже сложившемуся сценарию, Роман в этот вечер, маясь, ходит по большой комнате,

оклеенной фигурными красными обоями и украдкой поглядывает на часы: уйти раньше – обидеть

Нину, прийти позже – обидеть Тоню. К тому же Нина укладывает Федьку, а без прощания не

уйдёшь. Наконец ребёнок засыпает, и они выходят на веранду. Роман, как и полагается, целует

жену. Она, робко и слабо улыбаясь, прикрывает за ним дверь веранды. Теперь следует ровно и

ничем не сотрясая ситуацию, уйти от ворот, гася в себе сердечные прыжки. Метров через сто это

волнение станет стихать. А вместо него возникнет другое – тревожное предвкушение предстоящей

встречи. И вдруг, не сделав ещё и десятка шагов, Роман слышит, как на веранде за его спиной что-

то тяжело и веско падает. Оглянувшись на светящееся окно веранды, он не видит там силуэта

Нины. Требуется несколько мгновений, чтобы перемахнуть эти десять шагов, едва не одним

прыжком взлететь на крыльцо, рывком открыть дверь.

Смугляна лежит у порога. Он поднимает ей голову, целует в лоб. Она смотрит так, как будто

глаза её здесь, а она сама где-то далеко за ними.

– Что-то голова закружилась, – с недоумением и виноватой улыбкой шепчет жена.

Что с ней такое? Похоже на обморок. И что делать? Он помогает подняться, обнимает, гладит по

спине.

– Ничего, ничего, – как будто саму себя успокаивает Нина и смотрит на мужа, – ты иди.

– Так, может быть, мне остаться? – почти умоляюще спрашивает он.

– Но ты же ей обещал…

– Да… Хорошо. Но сначала я уложу тебя в постель.

Он терпеливо, чувствуя внутри какое-то мучительное оомутное брожение, ждёт, пока жена

разденется и ляжет.

– Ну что, успокоилась? – спрашивает он, когда она расслабленно вздыхает, вытянувшись на

кровати. – Лежи спокойно и ни о чём плохом не думай. Спи. Я приду как обычно в два часа.

Постараюсь не опаздывать.

– Сегодня ты можешь прийти на пятнадцать минут позже, – разрешает она, – ты задержался по

моей вине.

– Ой, – со стоном отвечает Роман, – не говори лучше ничего, не говори… Ладно, я пошёл…

Пошёл.

Скорее всего, обморок был разыгран. Однако не легче и от этого. Ведь и для того, чтобы пойти

на такую игру необходимо крайнее отчаяние. Как ничтожен, как грешен он сейчас! И как свяота она!

Где находит она силы, чтобы, любя, отпускать его к другой?! Это просто подвиг! Сегодня, уходя от

дома, он так восхищён и одновременно наполнен такой жалостью к ней, что чувствует – тяга назад

сильнее тяги вперёд. Её святость просто не может быть не вознаграждена его любовью. Как её

такую не любить? Удивительно: чем больше он её мучит, тем больше любит.

Не успокоившись в этот раз до самого Тониного дома, он так и приносит эту внутреннюю бурю в

себе. Кармен уже с порога видит тень на его лице, но ни о чём не спрашивает – то, что надо, пусть

расскажет сам. Она в его душу никогда не просится – входит лишь тогда, когда душа открыта.

Поначалу, когда она ещё только издали наблюдала за ним, он, с его домом на отшибе, и вовсе

представлялся ей каким-то загадочным странником, жителем другого измерения, время от времени

съезжающим оттуда на мотоцикле. А совсем недавно на стрижке Дулма очень ловко подшутила

над ней. Стригали сидели отдыхали, и Дулма, увидев подходящую Тоню, вдруг как бы между

прочим вспомнила, что Роман, якобы, обещал на будущий год стричь под сотню овец в день.

– Но это уж он, конечно, хватил, – говорит Дулма. – Сотня – это очень много. Столько ему не

потянуть.

– Он вправду так сказал? – уточняет Кармен.

390

– Вправду, – продолжает сочинять Дулма. – Но он, конечно же, не сможет.

– Не сможет?! – даже с недоумением восклицает Тоня. – Да ты что? Как это не сможет? Если

сказал – значит, сможет. Это же Мерцалов…

Женщины не решаются и смеяться. Её спокойная уверенность такова, что теперь им тоже

совершенно очевидно – Мерцалов сможет. И напрасно он не догадался и впрямь такое обещать.

Сегодня они разговаривают, сидя в соседних креслах. Её рука лежит на подлокотнике, и Кармен

всё ждёт, когда он волнующе коснётся ладони.

– Теперь ты относишься ко мне как-то иначе, – замечает она.

– Холодней?

– Не знаю, но не так, как раньше.

– Привычней, спокойней, уверенней, – говорит Роман, думая, что, наверное, не стоит

рассказывать ей про эпизод с Ниной. – Разве это плохо? Давай ляжем. До двух часов так мало

времени…

Кармен, чуть помедлив, поднимается с кресла. Обычно их и раньше смущали первые

мгновения сближения – всякий раз они словно заново привыкали друг к другу, а теперь, с приездом

Смугляны, и вовсе не могут тут же при встрече обняться и приласкать друг друга. Постель же всё

упрощает: она и как приём сближения и как территория для этого. Тоня поправляет простынь, они

раздеваются, ложатся. Их тела всегда сближаются быстрее, чем души. Уверенная близость тел

позволяет быстрее преодолеть сумятицу душ.

Первым о времени вспоминает Роман. Точнее, даже не он, а некий внутренний счётчик в форме

маленькой Смугляны: она, уменьшенная в сотни раз, сидит внутри него и сама считает время. Тоня

дремлет, беспокоить её не хочется. После близости она засыпает первой, но лишь потому, что

Роман боится отключаться. Подождав, когда она заснёт по-настоящему, он встаёт и тихо

одевается. Так уходить легче. Кармен рассказывает потом, что почти всегда слышит сквозь сон и

его шаги, и щелчок нового, недавно врезанного замка, но старается не просыпаться, чтобы сберечь

ощущение его близости. Сегодня Тоня, будто чувствуя какую-то незавершённость встречи,

открывает сонные глаза.

– В этот раз мне было так хорошо, так сладко, – потянувшись, шепчет она.

И тогда Роман, как бы для того, чтобы она узнала и другую, горькую сторону своего блаженства,

рассказывает ей о сегодняшнем обмороке Нины.

– Вам надо с ней сблизиться, – говорит он потом. – Тогда она будет меньше волноваться.

Хорошо бы вам стать открытыми друг другу, как это бывает с лучшими подругами. Хорошо, если бы

она лучше знала тебя и доверяла… Ей вообще свойственно стремление к открытости и

откровению. Пусть она поймёт тебя, приняв то, что ты любишь меня, что ты тоже нуждаешься во

всём, что нужно женщине, но ничего не хочешь разрушать. Это очень важно. А иначе у нас все

рассыплется.

– Да, наверное, пора уже объясниться, – задумчиво соглашается Кармен под впечатлением

рассказа про обморок. – Что ж, давай завтра после стрижки поедем на берег все вместе. Не будем

загадывать заранее, но если получится, то обо всём и поговорим… Хотя неплохо будет и просто

побыть вместе.

Возвращается Роман успокоенным. На улице темно, и он как-то не сразу осознаёт, что сверху

сеется опять же мелкий, как из сита, и удивительно тёплый ночной дождь. Ну надо же –

наповадился втихушку, по ночам! Если овец не успели загнать под навес, то стрижки не будет и

завтра. А значит, не будет и поездки на берег.

Смугляна, вопреки его ожиданию, оказывается не в постели, а за столом с учебниками. Сегодня

она почему-то куда спокойней, чем обычно. Может быть, сильно переволновавшись, перегорев,

она, наконец, тоже приближается к настоящему принятию происходящего?

– Ты не сердись, что я не сплю, – просит она, подняв глаза от книги. – Не спится. Знаешь, а я

ведь, кажется, тебя понимаю. Просто справиться с собой не могу.

– Если б ты могла чувствовать, как чисто лежит это у меня на душе, то у тебя и вовсе исчезли

бы всякие сомнения. На самом деле я, возможно, никакой не грешник. Просто я иду своим путём,

который мне, правда, и самому не до конца ясен…

Они укладываются спать. Всё это и впрямь похоже на какое-то смягчение ситуации.

– Какие же вы у меня хорошие, – говорит Роман, обняв жену.

– Не говори «вы», скажи «ты», – просит она.

Роману остаётся лишь вздохнуть – его успокоенность напрасна: ничего она, на самом деле, не

принимает. О каком же понимании тогда говорит?

– Ну, скажи же, скажи «ты», – словно зацепившись, повторяет теперь Нина.

– Ну, конечно, ты, – прохладно говорит он, лишь для того, чтобы миновать нудную, полуночную

разборку.

И она тут же приникает к нему, только вызывая не теплоту, а холодность.

Смугляна часто пытается взглянуть на всё, что происходит у них, непредвзято. Ну, вот будь на

месте Романа другой мужчина, вынесла бы она такое или нет? Вряд ли… Убежала бы сама или его

391

отправила куда подальше. Почему же всё терпит и выносит от него? Да потому, что он упёртый и

уверенный, как бык. Причём уверенность его какая-то нутряная, тотальная. Иногда у него, правда,

мелькает что-то вроде вины и раскаяния, но ведь он и тогда не отступает от своего! Это

неслыханно – даже раскаиваясь и испытывая вину, он прёт в том же направлении! Как будто имеет

на всё это какое-то право, которое сильнее его самого. Вот и выходит, что его раскаяние как будто

лишь для неё, для её спокойствия. Сам же он не изменен и уверен во всём, что делает. И так в

любой сфере, в любом деле! Вот рассаживал он тогда по огороду в Выберино эту несчастную

клубнику и был фанатически уверен, что именно эта ягода выведет их из нужды. И что оставалось

делать ей? Только одно – присесть на грядку рядом с ним и чистить клубнику от травы. Точно так

же упёрт он и сейчас. Только тут уж, конечно, не клубника. А подчиняться всё равно приходится.

Более того, ведь как бы он её ни принуждал, как бы ни мучил, а не уважать его за это она не может.

Вот уж точно – бабы дуры!

Со стрижкой утром ничего не выходит. Утро ясное, но овцы мокрые. Роман всё утро

поглядывает на дорогу – время десять часов, а автобуса так и нет. Значит, и не будет. Жаль, что

встреча его женщин сегодня не состоится. А ведь так хотелось, чтобы уже сегодня что-нибудь

определилось. Именно сегодня, потому что ситуация, кажется, созрела. Не прозевать бы этот

момент.

Нина, воспользовавшись тем, что Роман остаётся дома, уходит с Машкой в село. Всё ещё

спящего Федьку оставляет под присмотром тщательно проинструктированного отца.

Федька спит едва не до одиннадцати часов. Поглядывая за ним, Роман берёт с полки том

Толстого, но чтение не идёт. Всё прочитанное воспринимается с трудом. Стрижка всё-таки

огрубляет мозги. Работа там вроде бы и механическая, но размышлять о чём-либо постороннем,

как бывает во время монотонного занятия, не позволяет. Думать приходится лишь об одном: как

лучше пройти то или иное место у очередной овцы. Все овцы разные, даже по-разному грязны, с

разной шерстью, с разными мордами, разными тушами. Раньше, видя отару со стороны, Роман

даже не задумывался о такой яркой индивидуальности овец. И такая ограниченная умственная

работа – весь день. В мозгах пульсирует лишь одна какая-то «баранья» извилина. Ну, а все

остальные, естественно, атрофируются.

Нину, вернувшуюся лишь часа через три, нельзя узнать. Сразу и не вспомнишь, когда ещё она

была такой весёлой и живой. Её главная новость сногсшибательна. Только что на улице они

встретились и поговорили с Тоней!

Произошло это так. Оставив Машку у Матвеевых, Нина пошла в магазин, где люди стояли,

ожидая хлебовозку, и увидела Тоню. Теперь она со смехом рассказывает, что все, кто наблюдал за

их встречей, просто затихли, чтобы полюбоваться развязкой, уже давно назревшей интересной

истории. Они же, увидев друг друга, не сговариваясь, пошли навстречу, подали руки и едва не

обнялись. И почему так вышло, им и самим не понятно. Разговор, правда, вышел минутный: о

каких-то пустяках, о погоде, о здоровье, но общественное мнение, судя по всему, оказалось

выпавшим в осадок.

Рассказывая, Смугляна смеётся, как девчонка, довольная тем, как удалось им всех позабавить.

Сама она заряжена сейчас энергией, как аккумулятор – кажется, ещё чуть-чуть и от неё искры

полетят. Главное, что за время их краткой встречи она и сама вдруг поняла, что враждовать с

Тоней ей вовсе незачем! Оказывается, добрые отношения могут сохраняться и в такой

невероятной ситуации! Что ж, пусть всё будет так, как есть. Жизнь сама всё проявит и покажет.

Роман обессилено сидит на стуле, так что Нина даже не поймёт его равнодушия. Но ведь тому,

у кого груз падает с плеч, и самому хочется отдохнуть. Он сидит и наполняется новыми силами,

потом счастливый подхватывает жену на руки, кружит по комнате. Вот он, момент торжества идеи и

возможности нового стиля жизни! Теперь он во всём уверен! Его женщины, соединившись в его

душе, словно склеивают её больную трещину. Как здорово чувствовать себя полным, счастливым