Жизнь волшебника

мужчиной!

Утром стрижка возобновляется. Роману не терпится узнать об этой знаменательной встрече и

от Тони. Сегодня на подъёме и она.

– Всё нормально, – очень просто отвечает Тоня, – ни о чём особенном мы не говорили. Она

рассказала о своём обмороке и посмеялась. Сказала, что это была её минутная слабость…

В конце рабочего дня Роман, уже не сомневаясь, объявляет Кармен, что сегодня они все вместе

едут купаться. Договариваются так, что Тоня вначале уедет в село на автобусе, соберётся и будет

ждать их дома.

Смугляна, услышав о поездке, оживляется. С детьми находится простое решение – за ними

посмотрит опять-таки скрупулёзно проинструктированный Штефан, который и сам рад быть чем-

нибудь полезным.

Открыто и свободно подкатив к дому Тони, Мерцаловы ошеломляют трёх бабушек на лавочке,

буквально впавших в прострацию от такого невиданного, невероятного их визита.

– Я сама её позову, – предлагает вдруг оживлённая Смугляна, когда Роман выдёргивает из

замка ключ зажигания. – Какая у неё квартира?

392

– Второй этаж, налево.

Нина убегает и долго не возвращается. Приходится поневоле волноваться: как бы они не

поцапались там вдруг. И чего так долго собираться?! Да и старух жалко. Они сидят и не могут

шевельнуться, словно окаченные холодной водой. Говорить о чём-либо в двух метрах от того, кто

должен стать сейчас главным объектом обсуждения, нет никакой возможности. Вот и поизображай

тут естественность молчания! Хочется даже слезть с мотоцикла и откатить его чуть в сторону,

чтобы им полегчало.

Наконец Роман перекидывает ногу через бак, чтобы пойти поторопить женщин, но те в этот

момент уже сами выходят из подъезда. Говорят о купальниках, посмеиваясь чему-то. Нина

запрыгивает в коляску, а Кармен, передав ей свою сумку с полотенцем, устраивается на заднем

сиденье.

– Ну, всё – бабкам хана! – смеётся Роман, выруливая со двора. – Их сейчас порвёт словами.

Он даже оборачивается и видит, что все они, как одна, смотрят вслед мотоциклу, так ещё и не

начав говорить. Тоня и Нина тоже смеются, и у Романа от их согласия бегут мурашки по спине.

На берегу он намеренно оставляет женщин наедине, переплыв на другую сторону протоки,

заросшей густым, молодым, неотвердевшим тальником. Их голосов, тающих в тишине и ласковом

вечернем воздухе, отсюда не слышно. За ними можно лишь наблюдать. Держатся они так свободно

и просто, что Роман едва не задыхается от умиротворения. Всё у них выходит! Всё оказывается

возможным! Нет выше радости, чем сидеть вот так в сторонке на чистом, гладком, как шёлк,

песочке и наблюдать за этими сверхъестественными женщинами, любящими его. Они такие

красивые и такие разные. Они отличаются характерами, поведением, фигурами. Но это его

женщины – его! Такого гармоничного состояния он, пожалуй, не переживал ещё никогда. Как чутко

нужно ощущать и сохранять этот тонкий баланс!

Приехав домой, Мерцаловы отпускают Штефана в свою каморку, Смугляна кормит Федьку

грудью, отстранённо глядя куда-то в противоположную стенку, как бы и не слыша ребёнка. Роман

тоже молчит, опасаясь каким-либо неосторожным словом нарушить достигнутое.

– За ней интересно наблюдать, – вдруг с какой-то еле заметной усмешкой замечает жена. – Она

говорит твоими словами. И мысли у неё твои. Даже стиль говора переняла. Впервые вижу такую

зависимость…

Роман не находится, что ответить. В её голосе звучит какое-то высокомерие: мол, она, в

отличие от меня, сложившейся личности, просто наивный ребёнок.

– Ты сегодня к ней пойдёшь? – интересуется она.

– Завтра пойду. Ты же знаешь… Скажи, тебе очень мучительно всё это принять?

– Сегодня, пожалуй, нет. Я даже не пойму отчего моё спокойствие: оттого, что ты запудрил мне

мозги своей теорией, или отчего-то ещё. Удивительно, но я чувствую даже какую-то гордость за

тебя. Смешно, да? Гордость от того, что у тебя есть ещё и другая. Ну что, скажем, тот же твой

дружок Боря Калганов? Мужик да мужик. Ничего такого ему и в голову не придёт. Ему просто не

создать такую ситуацию, которую создаёшь ты. Так что сегодня я спокойна.

– Спокойна, даже помня сейчас о Тоне? – уточняет Роман.

Смугляна, вздохнув, смотрит куда-то вниз.

– Нет, я говорю вообще, теоретически, можно сказать. Когда я сказала «другая», то даже не

подумала конкретно о ней. Зря ты это уточнил. Только настроение испортил.

– Испортил настроение, напомнив о Тоне? Значит, не мучаться у тебя не выходит… Как же

сделать, чтобы ты не мучилась?

– Ты сам знаешь как.

– Как?

– Вернуться в начало наших отношений, – отвечает она и, столкнувшись с его недоумённым

взглядом, добавляет. – Нет, нет я этого не требую. Ведь тогда будет мучиться она. Её тоже жалко. А

я постараюсь не переживать. Я иду на всё это лишь потому, что вижу: у тебя это не баловство. Но

вот что именно – не понимаю. Простым плотским влечением это тоже не назовёшь…

На следующий день, когда после работы они снова едут на берег, дует холодный ветер. Тальник

шумит и серебристо колышется. Вода серая, с рябью на поверхности, у берега – тёмная пена с

мелочью мусора. Большого желания лезть в такую воду нет. Но Тоне и Роману надо помыться и

переодеться в чистое. Окунувшись, Тоня надевает платье поверх мокрого купальника.

– Пойди за кусты, отожмись, – советует ей Роман. – Так и простудиться недолго.

– Я отжалась, – отмахиваясь говорит Кармен.

– Зачем ты обманываешь?! Сейчас поедем – тебя продует.

– Я отжалась, – настойчиво повторяет она.

– Мне что, проверить или как? – рассерженно говорит Роман и осекается, заметив, что

отвернувшаяся Нина отрешённо смотрит в сторону качающегося тальника.

Всем становится неловко: всё-таки и в их свободных отношениях обнаруживаются границы.

Возвращаются молча.

393

– Ничего не скажешь, милая семейная сценка у вас получилась, – усмехнувшись, произносит

Смугляна уже дома наедине. – Оказывается, ты заботливый. Ты так мило раздражаешься на неё.

Что же ты не влез ей под подол и не проверил купальник?

– Извини, – говорит Роман, – зря я себя так повёл.

– Зря так повёл при мне, – уточняет жена. – Без меня веди себя как хочешь.

Получается, что всё совместить нельзя, увы…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Тёщина подмога

Гуляндам Салиховна – тёща родная – сваливается в самую жаркую погоду, как ком снега за

шиворот. А тут ещё такое совпадение, что за три дня до её приезда Нина вместе с детьми,

загрипповавшими несмотря на лето, оказывается в больнице.

Усталые после стрижки и расслабленные от купания в тёплом, желтоватом Ононе, Роман со

Штефаном сидят на крыльце и в четыре руки чистят картошку на ужин, невольно соревнуясь и

здесь. Только здесь – в том, у кого получится тоньше и длиннее картофельная кожура. Рейсовый

автобус, проходящий невдалеке, вдруг тормозит, накрывшись хвостом собственной пыли, и

останавливается. У Романа едва ножик не вываливается из рук – столько ждал, чтобы автобус

когда-нибудь остановился именно тут. . Только Серёге-то никогда уже из него не выпрыгнуть… Не

дождавшись, пока пыль обгонит автобус и уйдёт дальше, какая-то женщина уже выгружается из

него с большим, серьёзным и неудобным чемоданом.

– Опа-па! – восклицает Роман. – Ничего себе – тёща прикатила!

Для Штефана его «опа-па!», как сигнал тревоги – он тут же, даже не сполоснув, закрывает свой

перочинник.

– Ну, тогда я пошёл.

– Да сиди ты! Ты же голодный. И не бойся её! Не все они такие, как у тебя, – успокаивает Роман,

успев, правда, подумать, что это ещё неизвестно, чья из их тёщ похлеще.

Что ж, приходится, изобразив на лице безмерное счастье и приветливость, идти навстречу.

Чемодан оказывается тяжеленным. Тёща измучена и утомлена. Причём, измучена, кажется, как

раз на величину показной приветливости зятя. Чем большую приветливость изображает он, тем

громче охает она. А охая, тёща так обвинительно жалуется на необъятные знойные просторы, на

плоскую степь, на длиннющую дорогу, как будто именно зять-то всё это тут расширил, вытянул и

распалил.

– Сейчас в автобусе я разговаривала с одним мужчиной, – вдруг ни к селу ни к городу,

хвастается она, пока они идут до ограды, – так он даже не поверил, что я еду к внукам, что я уже

бабушка…

– Конечно, как тут поверишь? Вы же так молодо выглядите, – подхватывает Роман, отметив про

себя, что в жажде комплиментов мать и дочь как близнецы и, наверное, надо будет ей как раз

побольше всего этого и впаривать.

Он предостерегающе сообщает о том, кто это там сидит на крыльце, и о том, что Нина с

ребятишками в больнице, откуда их вот-вот выпишут. Ничего страшного у них уже нет, всего лишь

простуда.

– Что ж вы так, – назидательно выговаривает Гуляндам Салиховна, – ведь за детьми нужен глаз

да глаз.

– Конечно-конечно, глаз да глаз, – тут же соглашается Роман, решив, что в этот раз он ни за что

не поссорится с ней: пусть учит, пусть говорит всё, что в голову взбредёт.

Но тёща, несмотря на всю его предупредительность, всё равно как перетянутая сердитая

струна. Роман одет в брюки и просторную майку, под которой, блестя, бугрятся мышцы,

подсушенные физической работой. И тёща, кажется, воспринимает его как продолжение всех

здешних неудобств: знойного солнца, немереных просторов и утомительных дорог. Все это ей

сегодня так надоело и наскучило… Неуютно, просто даже как-то душно становится ей уже от

одного вида своего здорового, молодого зятя. Тем более что прибыла она сюда для выполнения,

можно сказать, секретной миссии. Дочь написала ей тайное письмо с просьбой о помощи. Письмо,

как и полагается в таком случае, было туманным, но главное Гуляндам Салиховна уловила –

Роман завёл любовницу. Помощь же, по мнению Нины, требуется простая, но умная. Маме надо

всего лишь приехать в гости и немного, как ни в чём не бывало, пожить у них. И тогда все

похождения мужа прекратятся сами собой. То есть, нужно лишь потянуть время. Все эти события,

необычные для приличной женщины, не то чтобы возмутили или удивили Гуляндам Салиховну, а

как-то остро заинтересовали и даже увлекли. Слишком уж непривычными оказываются они для их

тихой, порядочной семьи. Наразмышлявшись обо всём этом по дороге, Гуляндам Салиховна

394

решает, что, пожалуй, её задача здесь будет состоять не в простом пассивном проживании, а в

какой-то другой, более активной позиции. А вот какой – это уж прояснится по ходу пьесы.

Пожарив картошку, Роман и Штефан кормят гостью. Сразу после ужина Штефан будто покурить

выходит на крыльцо и растворяется в сумерках. Роман раскидывает тёще на диване чистую

простынь, вдёргивает одеяло в свежий пододеяльник. Гуляндам Салиховна всё это время стоит,

наблюдая за ним с такой придирчивостью, словно уже в этом деле может отыскаться какой-то

порок, и как только с постелью закончено, тут же гасит свет, чтобы убаюкаться. «Вот чёрт, –

укладываясь, думает молодая, красивая тёща, – хоть бы надел он вместо этой майки что-нибудь

поприличнее…»

Роман, бросив матрас на пол, спит этой ночью на вольном воздухе на веранде, где гуляют

сквозняки, слышно раннее чириканье воробьёв и пахнет пылью. Уставшую тёщу не хочется

тревожить ничем. Поднявшись утром, он не знает, что делать: гостья с тонким, почти нежным

похрапыванием дрыхнет на мягком диване без всяких признаков скорого просыпания. Вчера за

ужином было договорено, что утром он отвезёт её в больницу, а сам поедет на работу. Что ж, пусть

ещё поспит, если уж так умаялась. Будем считать, что первый пункт программы пропущен и можно

сразу идти на стрижку.

Но уже расхоложено, придя на работу, Роман не знает, за что взяться. В чистом стричь не

станешь, а переодеваться нет смысла. Всё равно надо дождаться, пока тёща выспится. Роман

просто сидит около Тони, наблюдая за её работой. Узнав о приезде такой принципиально важной

родственницы, Тоня лишь грустно качает головой. Понятно, что их встреч пока не будет.

Вернувшись домой к одиннадцати часам и осторожно заглянув в большую комнату, Роман с

удивлением видит на диване поверх одеяла тёщин нос и мягкий округлый подбородок, такой же,

как у Смугляны, похожий, как однажды определил Роман, на жёлудь. Да она вроде как спать сюда

приехала, а не с внуками нянчиться, о чём сообщила вчера за ужином. В раздумье постояв на

кухне, Роман поднимает с кастрюли алюминиевую крышку и разжимает пальцы, сам же с

любопытством наблюдая за процессом полёта и падения. Пока крышка со звоном с боку на бок

прыгает по полу, он, даже не поднимая её, выходит на крыльцо, давая возможность теперь уж

наверняка разбуженной гостье спокойно одеться. Да, кстати, и мотоцикл надо заправить из

канистры, если уж сегодня предстоит катание тёщи по Пылёвке.

Весь дальнейший день оказывается посвященным Гуляндам Салиховне. Сначала, уже почти к

обеду, Роман отвозит её в больницу, где она часа полтора разговаривает с дочерью и возится с

ребятишками. Роман всё это время сидит поперёк мотоцикла у больницы, невольно высчитывая,

какую по счёту овцу мог бы уже стричь в это время. Интересно, о чём они там говорят с Ниной?

Рассказывает ли ей что-нибудь Смугляна про их жизнь, которая тёще, конечно же, покажется

странной, если не сказать резче?

Потом Гуляндам Салиховну и впрямь приходится прокатить по всем улицам села, убеждая, что

Пылёвка ничуть не хуже их Елохова, куда родители Нины время от времени агитируют на

жительство. Вернувшись домой уже к половине третьего, принимаются за обед. Готовит вроде бы

тёща, но ей постоянно нужна всяческая помощь: то острый нож подай, то всё равно поправь его на

оселке, хоть он и острый, то картошку достань, то ведро для очисток принеси. И всё это с каким-то

раздражением, с недовольством.

– Что-то не так? – спрашивает Роман в один из таких моментов.

– Да, конечно не так, – отвечает она, – посмотрела я сегодня ещё раз на внучку. Она ведь

татарочка. И чем дальше, тем сильнее это заметно. Зачем же ты Машкой-то её назвал? Что же,

думаешь, если она татарка, так ей и Машка сойдёт?

Роман смотрит на неё с недоумением.

– Что ты сказала? – мгновенно закипая и неожиданно называя её на «ты», говорит он, так что

она даже вздрагивает. – А может быть, у меня другая причина была? А если это в честь моей

матери, то как тогда? Тебе что имя моей матери не нравится?

Гуляндам Салиховна испуганно втягивает голову в плечи. Странно, что имя внучки ещё ни разу

не совместилось в её голове с именем погибшей сватьи, которую она, впрочем, ни разу и не

видела. Первое раздражение, взорвавшее Гуляндам Салиховну, когда она узнала об этом имени из

телеграммы, так и не позволило ей сопоставить эти простые факты. Ведь когда-то сама же

спрашивала Романа, почему он не назвал Федьку в честь своего отца, а про внучку как-то даже не

подумала.

– Ой, ну ладно тогда, – с неловкостью мямлит она, – извини, мне и на ум не пришло…

Роман поднимается и уходит в ограду. «Нет уж, тётенька, хватит, – холодно думает он, забыв

обо всех своих мирных намерениях. – Этого я тебе не прощу. Ты снова плюнула в меня. Хватит

уже. Ну, погоди, я ещё отыграюсь на тебе».

Обед проходит в натянутом молчании. Наевшись, Роман поднимается и, переодевшись в

рабочую одежду, теперь уже совершенно независимо уезжает на стрижку. Стричь сегодня не

хочется, запал сбит, но чем заняться дома, он не знает. С Тоней на работе тоже говорят мало:

ситуация на все эти дни определена, чего мусолить её лишний раз…

395

Вечером Роман моется под умывальником, а потом расслабленно сидит на крыльце. Сегодня и

в дом входить не хочется. Оттуда, правда, пахнет картошкой, поджаренной на сливочном масле. А

есть после работы хочется – прямо живот сводит. Гуляндам Салиховна выходит и зовёт ужинать.

Поначалу за столом опять же молчат.

– Скажи-ка мне, – говорит, наконец, тёща, но каким-то совсем другим, осторожным тоном, – ты

любишь мою дочь?

«Ну, началось…», – думает Роман, решив, что Нина всё-таки о чём-то проболталась.

– А в чём дело? – говорит он, ещё крепче закрывая свои створки.

– Разве я не имею права спросить? – с особой учительской доверительностью произносит

Гуляндам Салиховна. – Ты такой сильный, здоровый, а она хрупкая… Наверняка у тебя есть

женщина кроме Нины.

Мысли Романа зависают, как мухи в паутине. Её логику трудно уловить: если мужчина сильный

и здоровый, а жена его хрупкая, то почему у него из-за этого должна быть другая женщина? Ну, да

ладно с этой логикой. Главное, что она что-то пронюхала.

– Так вот скажи, ты любишь Нину? – повторяет тёща.

– Не знаю, что и сказать… – задумчиво тянет Роман – то одна про это пытала, теперь – другая

за неё.

– Ну хорошо, – торопливо подытоживает Гуляндам Салиховна. – А ту, что на стороне? Ту

любишь?

Неужели, она думает, что это очень искусная ловушка?

– Откуда что вы берёте?! – изумляется зять. – Почему я вообще должен обсуждать с вами эту

тему? Есть у меня кто-то на какой-то там стороне или нет – какая вам разница? Мы и сами тут во

всём разберёмся… Если что…

Тёща замолкает и вроде как обиженно отворачивается. До конца ужина они просто молчат.

Потом, отставив тарелку, Гуляндам Салиховна подходит к умывальнику, чистит зубы, достав щётку

из своего пакетика. Роман, чтобы не мешать ей, выходит в ограду, сидит на чурке, ковыряясь

спичкой в зубах, поглядывая на село – туда, где Тоня его сегодня даже и не ждёт. Он видит свет,

упавший из комнаты, где должна спать тёща. Зачем она его включила? Вчера она улеглась в

темноте. Продолжая ковыряться в зубах, Роман отходит в сторонку и застывает, как столб. На

окнах не задёрнута даже тюль, уж не говоря о занавесках. Тёща раздевается при полном, ярком

свете. Она стягивает через голову платье, расправляет его на спинке стула. На ней неожиданно

оказывается красивое красное ажурное бельё: бюстгальтер и маленькие трусики. Тело её плотное,

смуглое, упругое. Но больше поражает другое. Раздевается она явно на показ. Это как-то

неуловимо заметно. Всегда видно, когда женщина раздевается просто сама для себя, а когда

демонстративно для кого-то. Снимая оставшееся, Гуляндам Салиховна делает это длинно,

затянуто. Расстегнув бюстгальтер, картинно освобождает свою большую, но ещё довольно свежую

грудь, как-то свободно качнув ей туда-сюда, а, стянув трусики, дерзко проходит по комнате и,

взглянув в окно (как кажется Роману, прямо на него) гасит, наконец, свет. И это растворение света

тоже кажется заворожено медленным…

Да уж, тут не просто кадр, мелькнувший в окне, как было когда-то с Зинкой, а целое кино! Ещё

несколько минут Роман стоит перед потухшим экраном, пока не вспоминает о спичке, застрявшей в

зубах. И что это было? Зачем она это делает? Она что, белены объелась? Что у неё на уме? Она

что же специально провоцирует его, выводя, так сказать, на чистую воду? Ничего себе наживка-

приманочка! Ох, чего только в жизни не бывает! Роман садится на чурку, сам находясь в состоянии

чурки, не в силах точно расценить, что именно с ним творится. Будь это какая-то посторонняя

женщина, то, конечно же, это представление возбудило бы его. Но стриптиз с участием тёщи

вносит полный дисбаланс во все чувства и реакции. Хотя, если честно, то баланс-то тут тоже есть.

Да ещё какой массивный! Возбуждение приходит, причём какое-то не совсем правильное,

извращённое, и от этого куда более сильное, потрясающее.

Ух, как давно не видел он никакой новой обнажённой женщины! Вот уж поистине неожиданный

сюрприз! Спится ему сегодня, конечно, очень плохо, если спится вообще – он как-то этого и сам не

поймёт. Вечернее «кино» просматривается во сне бесконечно. И, разумеется, не только оно, к нему

прирастают и новые серии. Ведь во сне возможно всё. «Вот дурак так дурак», – думает он утром,

вспоминая всё приснившееся. Такие ночные фантазии просто не могут быть исполнимы.

На следующий день с приближением обеда Роман находит вдруг даже нечто положительное в

приезде Гуляндам Салиховны. С хозяйственной точки зрения, конечно. Ведь наверняка она сейчас

что-нибудь сварила. Но теперь её, пожалуй, следует на всякий случай опасаться. Утром он ушёл

на работу, пока она спала. На обед они идут вместе со Штефаном, которого едва удаётся

уговорить.

– Ладно, не ломайся, – успокаивает Роман смущенного венгра, – хоть поедим по-человечески.

Гуляндам Салиховну они застают за кормлением кошки, которая должна на днях окотиться.

Роман обычно кормит её как придётся, зато в доме нет мышей. Кошка вылавливает их не только в

396

доме, но и мышкует прямо в степи. Теперь же перед ней стоят две чашки: в одной – пакетный суп,

в другой – остатки вчерашней картошки.

– Ну, это уж слишком, на два-то блюда, – замечает Роман.

– Эх, мужчины, – укоризненно вздыхает тёща, – не понимаете вы женщин. Она же мать…

И за то, что они ничего этого не понимают, им предлагается единственное блюдо – суп из

пакетиков, с добавлением нескольких брусочков картофеля. Вот тебе и загадка: как эта женщина

верховодит мужем, на котором, по рассказам Нины, держится всё хозяйство? Муж делает даже то,

что в других домах не делает ни один мужчина: доит корову и прогоняет её по утрам за село в

стадо. По вкусу тёщиного супа и по тому значению, с которым она несколько раз спрашивает об

этом вкусе, ясно, что сегодняшняя готовка – событие для неё незаурядное. Конечно, она могла бы

обойтись и без пакетиков, ведь в холодильнике лежит свежая баранина, принесённая со стрижки.

Ну да ладно, указывать не будем. Штефан же, словно забывшись, хвалит этот неживой

промышленный и общественный суп напропалую. Кажется, комплиментами он очень успешно

уговаривает и возбуждает собственный аппетит, и потому ему этой приправы нужно побольше.

Роман же молчит, хлебая суп лишь потому, что если сейчас обед, то всё равно надо что-то есть.

Вечером, уже за чуть более вкусным ужином (это тоже суп, но уже с мясом), глядя на усталого,

вялого Романа, тёща для чего-то снова повторяет свою вчерашнюю фразу, только уже иным,

несколько томно-завороженным тоном:

– Удивительно: ты такой сильный, здоровый, а она такая хрупкая…

– Ну так и что? – совершенно бездумно переспрашивает Роман, не понимая, куда она по-

прежнему гребёт.

– Тяжело ей, наверное, с тобой…

Ложка у Романа остаётся в руке, а вот рука сама собой опускается на стол. Хочется уточнить: в

каком смысле тяжело? Но язык для этого вопроса не поворачивается. Имеют ли они вообще право

говорить о том смысле, который вдруг пришёл ему в голову?

– Да, я думаю, ей со мной нелегко… – мямлит он, вытягивая её на следующий шаг, чтобы хоть

что-то прояснить.

– Ты такой неуклюжий… – чуть дрогнувшим голосом продолжает Гуляндам Салиховна. – Ты,

наверное, не умеешь тонко обращаться с женщинами…

У Романа появляется дрожь в пальцах и сильный, пульсирующий ход крови по телу – как будто

внутри него кто-то медленно пошёл тяжёлыми, свинцовыми шагами. Перед глазами ускоренно

прокручивается вчерашний всё же, наверняка не случайный стриптиз. А ведь тут, как ни думай,

только слова-то её при всей несуразности обстановки и обстоятельств – это явный, без всяких

сомнений, намёк. Странно и потрясающе, но она сама втягивает его в обычную любовную

интрижку, толк в которой он ещё не совсем забыл. Но всё это так неправильно, всё это так

набекрень, что ясно и ровно соображать никак не получается. Кроме того, он не привык быть

ведомым, а проявлять инициативу здесь ни в коем случае нельзя. Возможно, это провокация.

Клюнешь и нарвёшься на чёрный, уничтожающий позор! Ведь если Гуляндам Салиховна

представит потом всё это дочери, то о семье можно будет забыть. Э-э, так не туда ли и тянет его

эта уважаемая гостья? Она ведь всегда была против их брака. И если её затея такова, то

коварство Элины просто пшик в сравнении с тем, что затевается тут.

Роман встаёт из-за стола, разминая вдруг отчего-то затекшие ноги, проходит по кухне; как бы

случайно, но уже другими – вчерашними, вечерними – глазами смотрит на молодую тёщу: а если

это и впрямь реально возможно? С ней можно сблизиться?! Но ведь за те памятные плевки он

хотел, даже намечал ненавидеть её всю жизнь. Хотя мешает ли тут одно другому? А может быть,

для того-то и надо сблизиться? Чем это не месть? Впрочем, думать и рассуждать уже не

получается. События катятся по каким-то другим направляющим. Её намеки столь прозрачны, что

охотное, податливое воображение Романа, как пушинки сметает с пути все заградительные «ежи»

рассуждений, намерений, осторожности.

– Да, вы, наверное, правы, я совсем не умею обращаться с женщинами, – соглашается,

пожалуй, уже не он, а его хитрая похоть, – но уж какой есть. Кто меня тут этому научит?

– Так ты и с гостями не умеешь обращаться, – с усмешкой, которая даётся ей нелегко, замечает

тёща.

– Почему? – трезвея на несколько градусов в своём и без того трезвом состоянии,

настороженно спрашивает он.

– Ну, как встречают гостей? Как-то отмечают это… Конечно, это делается, обычно, в день

приезда, но не подсказывать же такие элементарные правила, когда приезжаешь…

А-а-ах! А ведь в холодильнике давно уже для чего-то стоит неизменный верный «Агдам»! И

тёща тоже видела его. Роман молча достаёт холодную тёмно-зелёную бутылку, срезает

пластмассовую пробку, набулькивает в тонкие стопочки с краями в золотой каёмочке. Первый

поднимает свою:

– За приезд!

397

Хорошо заметно, как сразу же, долгожданно и с наслаждением отдаётся Гуляндам Салиховна

наступающему хмелю, хоть в их семье спиртное не принято. Разговор и дальше продолжается

вроде бы так же, о том о сём, а вот атмосфера уже иная – возникает что-то уютное, тёплое,

интимное.

– А с женщинами обращаются нежно и чутко, – вдруг словно вспомнив что-то важное для себя,

продолжает Гуляндам Салиховна после третьей рюмочки.

– А как это? – с наивной улыбкой спрашивает Роман.

– Ну… Ну, как такое расскажешь… Ну, вот подойди-ка сюда… Смотри. Дай руки… Положи их на

плечи…

Роман как на чужих ногах подходит к аппетитной тёще со спины. Его трясёт так, словно он

подходит не по ровному полу, а по крупной стиральной доске. Нерешительно, как что-то горячее

трогает её покатые, полные плечи, всё так же опасаясь, что она засмеётся и повернётся, показав

совсем другое лицо. Но, пожалуй, отсюда ещё можно достойно отступить. Пальцы, кипящие

мурашками, прилипают к плечам. Лица Гуляндам Салиховны не видно. Она, словно раздумывая,

гладит его руки ладонями и вдруг осторожно перекладывает на свою плотную грудь. Роман,

почувствовав упруго натянувшуюся атласную ткань большого лифчика и его прямые лямки,

оказывается прибитым к полу столбняком… И всё понятно! Невероятно, чудовищно, но никакая это

не игра! «Боже ж ты мой, если ты только есть на небесах, – мысленно обращается он к тому, в кого

не верит, – ты посылаешь мне очередное испытание. Зачем ты снова макаешь меня о грех?

Именно в грех, потому что с Тоней – это не грех. Грех – это сейчас. Но если ты здесь не причём, то

прости меня, потому что мне уже не устоять». Каким-то вторым планом Роман понимает, что это

его импульсное, как молния, обращение – не более чем дешёвый, показушный жест перед самим

собой, а правда состоит в том, что он и впрямь уже не может сдержаться.

…После, когда схлынувший сексуальный жар оставляет обоих грешников дымно трезветь на

семейной кровати Мерцаловых, их общий стыд кажется безмерным. Оба понимаю, что они

совершили преступление. Тёща ещё по какой-то инерции тянется напоследок с поцелуем, но

Роман уже как льдина. Она, наткнувшись на стену его неподатливости, отворачивается и вовсе

застыло замирает.

– О-ё-ёй, о-ё-ёй, – шепчет она, промывая в себе случившееся, – что я делаю, что я делаю, ведь

я же честная женщина… Ведь я же педагог. . У меня двадцать лет педагогического стажа… Ведь ты

же годишься мне в сыновья…

– Да, мама, по возрасту, пожалуй, гожусь, – спокойно, с усмешкой и над ней и над собой

произносит Роман, – да всё это ерунда – твой возраст или педагогический стаж. Всё это не помеха.

Но вот то, что я твой зять…

Какое уж теперь «вы»? Теперь это «вы» смято, как влажная от их пота простыня. Теперь она

вроде как и не тёща даже, а одна из его женщин: сфотать – и в чёрный пакет! Очевидно же, что

если сейчас он снова захочет взять её, то, несмотря на все её эти причитания, она лишь по-

восковому податливо уступит. Ей это понятно и самой. «Вот я на тебе и отыгрался», – с усмешкой,

которая не нравится и ему самому, думает Роман.

Стыдливо отвернувшись, Гуляндам Салиховна сидит, свесив ноги с кровати, и плачет. Роман

видит дрожащую спину этого педагога, с чёрной родинкой на пояснице, на большие круглые груди,

которые видно даже со спины, и ему становится забавно от такого невиданного фокуса этой и

впрямь непредсказуемой, потрясающей жизни. Ну, он-то ладно… Понятно, что он грешен, как чёрт.

В конце концов, у него это не первая клякса – ему, отломанному ломтю без рода и племени, без

близких и родных, да ещё с той бездной душевного кариеса, что обнаружил в нём прапорщик

Махонин, быть может, и наплевать на мораль и правила… В его душе есть то, чего нет в душах

других, а именно – особый люк, в котором видна чёрная зияющая бездна. Но для его внезапной

партнёрши это вряд ли допустима, ведь у моралистов, педагогов и воспитателей такого люка быть

не должно… Вот тебе и месть…

– Это всё спьяна, всё спьяна, – лепечет Гуляндам Салиховна.

– Спьяна? – с насмешливым недоверием удивляется Роман. – Разве с трёх рюмочек – это уже

спьяна?

– Мне же надо было выпытать всё про тебя, – жалуется она ему. – Я думала, ты выпьешь да

разговоришься… Но я сорвалась.

– А чего ж ты так ослабла?

– Да оттого, что я от своего мужа не вижу ни ласки, ни тепла…

– А вообще-то тебе понравилось? Тебе было хорошо?

Впрочем, об этом можно и не спрашивать. Она была похожа на некий сдержанный шар,

наполненный огнём и страстью, как бывает наполнено соком созревшее яблоко. Редкие женщины

оказываются такими, и не будь она (смешно сказать!) тёщей, он восхищался бы ей, а не

посмеивался, даже чуть-чуть с издёвкой.

– Мне было не хорошо, а прекрасно! – искренне признаётся она, повернув мокрое от слёз лицо.

– Знал бы ты, сколько лет я уже не имела мужчину!

398

– Лет? – спрашивает он с удивлённо расширенными глазами.

– Да, лет! Целых восемь лет! Мой муж уже давным-давно ни на что не способен. А мы живём в

деревне. К тому же мы учителя…

– Вот оно что…. Значит, когда вы приезжали к нам на квартиру в городе, ты была уже такой же

голодной, как и сейчас? Наверное, потому-то ты и плевала на меня… А я, видишь, взял да и

пригодился.

– Перестань издеваться…

– Ну хорошо, сейчас перестану.

Так вот почему её муж всегда на побегушках, вот почему постоянно заискивает перед ней. Вот

отчего он однолюб, на чём всегда настаивает Смугляна. Эх, жаль Дуфара Чопаровича – хороший

же мужик. А восемь лет – это да! От такого воздержания треснет и мораль крепкая, как скорлупа

грецкого ореха.

– Как я её предала, как предала! – всхлипывая, твердит между тем Гуляндам Салиховна.