Жизнь волшебника

как на фотографии замер в своём самом прекрасном пиковом мгновении. За окном все мокрое: и

трава, и ослепительные листки топольков. То ли это обильная роса, то ли след ночного, волной

прокатившегося дождя. Неподвижность эту хочется даже специально проверить, испытать. Однако,

сколько ни вглядывайся в какой-нибудь самый чуткий, как ниточка стебелёк, он незыблемо

недвижен. Будь недвижен куст или ветка – это ещё понятно, но чтобы окаменело стояли эти

ниточки, эти листики на своих нежных стерженьках! Кажется, в этой тишине слышно, как приходят

мысли. А мысли совершенно неожиданные и ясные: «Нет, мне её не выгнать… Не смогу… Слишком

много с ней пережито всего. А дети… Хотя, если такое прощать, то мир рассыплется в пыль,

полетит в тартарары. А, может быть, напротив – именно тогда-то и возможны будут порядок и

гармония?»

Выйдя на кухню и взглянув в сторону села, Роман невольно открывает рот: ононская протока

разлилась, отхватив себе большущий луг. Какая тут роса, какой дождик! Ночью был сильнейший

ливень, который он не слышал, далеко уходя в свои сны. На дороге к МТС раскорячились

несколько буксующих машин. Эта картина с яркими блестящими машинами на зелёном лугу

кажется даже красивой, но сколько матов вложено там сейчас шоферами во всё на свете: и в

дорогу, которую никак не отсыплют нормальным грунтом, и в директора, который как раз сегодня

почему-то никуда не едет на своей коричневой карете. Хорошо, если бы он поехал да побуксовал –

хотя бы посмотреть на него!

Как-то особенно тонко и жалостливо, с какой-то обидой, вынесенной из сна, плачет Федька.

Роман входит в спальню. Федька весь мокрый, простынка, постеленная на клеёнку, просто хлюпает

под ним.

– Ну ничего, ничего, – ещё более душевно теплея, говорит Роман, видя его счастливую рожицу,

– давай-ка, будем вставать, твоя утренняя программа выполнена ещё не вся.

Он стаскивает с тугих, с перетяжками, ножек сынишки колготки, выходит с ним на кухню, чтобы

не разбудить разоспавшуюся дочку, и держит своё милое, розовое со сна чадо над горшком. Потом

прямо голеньким положив Федьку на середину дивана, чтобы он мог вдоволь поболтать ручками-

ножками, включает чайник – пора готовить молочную смесь. Смеси в коробке не много – надо

будет съездить купить. С этой смесью в магазине просто беда. Её расхватывают старухи для того,

чтобы белить чай. Многие из них держат коров, так нет же – молочная детская смесь кажется им

430

вкуснее. Да она, кстати, и дешевле, чем сухое молоко, которое обычно больше покупают зимой,

когда коровы не доятся. Так вот, надо будет съездить…

Пока закипает чайник, Роман выходит на крыльцо. И как можно было не услышать такой

сильный ливень!? Теперь земля парит. За ночь она не остыла, холодная небесная вода лишь чуть-

чуть охладила её. В эти чистые утренние часы земля блаженно и расслабленно отдыхает,

умиротворяя всякую человеческую и не человеческую душу, одаривая утренней свежестью,

красками, покоем. Как обижаться на кого-то в такое утро? Да в такие мгновения возьмёшь на себя

и вину своего врага – лишь бы не было на этом свете вовсе никакой вины.

Под крышей стоит цинковая ванна, наполненная через край. Хорошо бы взглянуть и на бочку с

другой стороны дома, в которую настроен жёлоб из обломков шифера. Ноги разъезжаются по

грязи, следы остаются длинными и кривыми мазками. Не дойдя до бочки, Роман останавливается и

глубоко, впитывающее вздохнув, смотрит на мокрую траву, в которую не хочется лезть в комнатных

тапочках, на топольки, на кучу досок, меж которых пробиваются высокие язычки остреца. Из будки

вылезает кудлатый Мангыр с одним подмоченным боком, потягивается, зевает и виновато машет

тяжёлым, свалявшимся хвостом, словно прося прощения за недосмотр, случившийся в природе.

Спасибо, что ещё хоть не прыгает, пачкая лапами, а только лижет голые лодыжки своим цепким и

колючим, как лист остреца, языком. Роман беззлобно отпихивает его ногой, обещая скоро

накормить, подходит к бочке, наполненной до последнего миллиметра, потому что бочка стоит

точно по уровню. Её поверхность поэтому чиста и неподвижна, как чёрное зеркало, и держится,

кажется, лишь силой поверхностного натяжения воды: ткни иглой и потечёт. Зачерпнув ладонями,

Роман плещет этим зеркалом в лицо. Вода прохладная, но мягкая на ощупь – дождевая же,

небесная…

А, собственно, если задуматься, то в чём виновата Нина? Да сунь в эту жизнь на отшибе любую

женщину, и у неё от встречи с первым же посторонним мужиком крышу снесёт. Живя здесь такими

вот «бабаями», от людей отвыкаешь настолько, что каждый новый человек вроде пришельца из

космоса. Так, может быть, и впрямь позволить ей всё: пусть влюбляется в кого хочет, пусть

изменяет. А с позволения это уже вроде бы и не измена. Зачем зацикливаться на какой-то

ревности и верности? Чего из-за этого переживать? Почему одному человеку бывает плохо как раз

от того, от чего другому хорошо? Какое право имеешь ты на жизнь другого человека и на всё

приятное, к чему его влечёт?

Отойдя с мокрыми руками и окончательно проснувшимся, прояснившимся лицом от бочки,

Роман присаживается на влажную дощатую обшивку завалинки. Что же, значит, прощает он её? Но

разве такое прощается? Её тяга к другому мужчине понятна, это оправдывается унылостью их

жизни. Но чем оправдывается подлость, обман, притворство!? И ещё вопрос: от чего идёт его

решение простить? От обычной скуки здесь? От того, что одному уже просто невмоготу? То есть,

выходит, от собственной слабости?

Ответить на эти вопросы определённо Роман не может. Но, может быть, определённость тут и

ни к чему? Может быть, жить нормально – это и значит жить в таком нескончаемом сумбуре?

Жизнь не обязана быть постоянно ровной и счастливой… Вот если принять такую позицию, то

тогда всё правильно и хорошо.

Управившись с детьми, с собакой и делами на подстанции, Роман принимается за фигуру

Хоттабыча в гараже. С полчаса поработав молотком и стамеской, догадывается – да ведь такую

массу дерева стамесочкой неделю вынимать. Тут для начала топором не мешает потюкать. Давно

уж собирался он смастерить топорище к большому новому топору, а теперь берётся за него не

раздумывая: выстругивает и ставит рукоятку, потом идёт в МТС, чтобы отточить острие на наждаке.

Туда идёт, ведя за руку дочку, которая сегодня почему-то не хочет оставаться дома, а по дороге

обратно берёт уже уставшую Машку на руки. Так и шагает по степи: в одной руке ребёнок, в другой

– большой топор. Странный, однако, получается портрет.

Дома, поправив топор оселком, набрасывается на работу. Быстро разогревшись и вспотев, он

скидывает рубашку, рубит долго, с азартом, без передыха, словно прорубаясь к увиденному

однажды старику для спасения того, и останавливается лишь от боли в левой ладони, на которой

обнаруживает вдруг большую водянистую мозоль. Роман смотрит на этот пузырь как на какую-то

нелепую новость, отквасив губу. Что это ещё за нежности?! Ручки уже, прям, как у барыни.

А в мыслях – деревянные фигуры из Октябрьска. Подумаешь, стоят там какие-то отёсанные

столбы, которые всего лишь кого-нибудь напоминают: немые спины, ноги, головы. А вот его старик

каждому что-нибудь скажет. Всякий человек, проходя мимо, почувствует на себе его лукавый,

насмешливый взгляд. Ведь это здоорово: вырубить фигуру и поставить её где-нибудь так, чтобы она

начала жить сама по себе. И потом в любое время, когда ты будешь есть, спать или ехать на

мотоцикле, твоя фигура будет улыбаться, работая на разных людей. Работать постоянно. Вот,

оказывается, что такое искусство. Чудноо…

* * *

431

Проснувшись, Роман сразу включает транзисторный приёмник: в этот ранний час там обычно

идёт концерт для сельчан с нормальными, можно сказать, традиционными песнями. Диктор,

говорящий умильным тоном «послушайте, пожалуйста, концерт для сельских тружеников», уже

привычен – не иначе раньше он работал воспитателем в садике, потому что и с «сельскими

тружениками» говорит, как с детьми. Правда, если он для разнообразия произносит фразу «А

теперь послушайте концерт для работников агропромышленного комплекса», то его голос

наливается тяжёлым чугуном.

Роман, потягиваясь, подходит к окну и видит там такую же картину, как и вчера утром. Ночью

прокатился ещё один сильный ливень. Почему-то опять ночью… А ведь, если вдуматься, так этот

покой с неподвижными топольками и травинками обеспечен балансом громадных напряжений.

Вселенная не может жить в полсилы, и мерцающие небесные звёздочки, которыми нам приятно

любоваться, содержат в себе титаническую мощь. Всё вокруг напряжено, всё по-своему мучится.

Что такое дождь, как не плач, не самоочищение природы, не сброс её напряжения? И, наверное,

это правильно, что самые мучительные, обильные слезы случаются по ночам, в полной темноте,

когда маленькую бедную Землю никто не видит из Вселенной (если только там есть чьи-нибудь

глаза). Как тревожно на Земле в минуты ночных ливней, как отчётливо, чисто и осознанно

чувствуется течение жизни: мучительное, радостное, фронтальное. С каким умиротворением,

подобно новому цветку, вскрывается мир поутру после своих успокоительных ночных слёз! Как

сильно хочется жить утром!

С биноклем в руках Роман присаживается на крыльце, оставив распахнутыми новому воздуху и

двери веранды, и двери дома. Поле около села почти сплошь заплавлено серебристой фольгой

воды – лишь там да там остаются на ней мелкие островки да пучки зелёного тальника. В таком

воздухе видно очень далеко, и популярная забайкальская песня из приёмника, прихваченного

сюда вместе с биноклем, словно освящает всё это раздольное пространство каким-то особым

чувством родного:

Дальние, синие горы –

Просится песня в полёт.

В этих сибирских просторах

Молодость наша живёт.

А ведь всю эту картину лучше всего видно c соседней, более высокой сопки. Может быть,

завести мотоцикл да влететь на неё с разгону? Однако в такую грязь высоко не взлетишь, да ещё и

ребятишек разбудишь тарахтением мотоцикла. А если пробежаться? Вот она, причина возобновить

забытые пробежки, на которые в последнее время не хватает желания. А если подумал, то дальше

лучше не раздумывать.

Бежит Роман босиком, вода летит во все стороны, брюки мокрые до самых колен. На сопку

взбегает, вспотев и запыхавшись. Чтобы смотреть в бинокль, надо сначала успокоить дыхание,

однако отсюда и без бинокля видно, что вода уже в селе. Несколько домов в низине ошарашенно и

беспомощно стоят теперь уже как будто в самой протоке. Водное пространство между ними

нарезано заборами огородов. На крайней улице – суета. Люди вывозят на тракторных тележках

свиней, тянут на верёвках упирающихся телят. Конечно, ничего радостного в этой суматохе нет, но

и ничего трагического – тоже. Всё обойдётся, жертв не будет, люди вернутся через какое-то время

в дома. Потом будут ремонты, выписка стройматериалов со склада Катерины, и просто воровство

его. Всё разрушенное поправимо, не смертельно.

Панорама тихого, чистого и чуть озабоченного сегодня мира завораживает. Нечто похожее

сейчас и в панораме собственной души. Там тоже есть проблемы, там тоже свой потоп, но если

взглянуть на него с такой же философской сопки, то ничего крайнего нет и там. Уж чего только не

было в его жизни, но всё оказалось пережитым или переживаемым. Этим утром собственная жизнь

кажется похожей на кристаллическую сетку, из которой горечью, как прозрачным ливнем, вымыто

всё тяжёлое и лишнее.

В обед приезжает Матвей. В селе из-за наводнения нервное, взбудораженное настроение, и

Матвей, заразившись им, решает на всякий случай проведать Мерцаловых, хотя подстанцию

может накрыть лишь разве что всемирный потоп.

Матвей рассказывает, что где-то на одном из островов Онона, не видимом из села, осталось

триста быков. Иногда их гоняли туда пастись, но, оставшись на острове, быки за неделю, пока

держится высокая вода, съели всю траву до земли. И теперь совхоз ждёт военных с амфибиями,

чтобы спасти голодных животин. А другая новость такова, что в обоих магазинах села запрещена

продажа водки и вина. Это чтобы пьяные не тонули.

– А лучше бы, как продавали, так и продавали, – говорит не пьющий Матвей.

– Почему?

– Да пусть бы эта лишняя алкашня перетонула…

432

…Нину Роман замечает уже в такой близи от подстанции, что можно рассмотреть лицо. Она

идёт, оглядывая дом и счастливо улыбаясь. Но сейчас, видимо, по контрасту с этой её улыбкой,

вспоминается, как она в узкой юбке и с тем же чемоданчиком убегала семенящими шажками от

дома по игривой светящейся росе.

Он встречает её с равнодушной улыбкой, с нажитым и одервеневшим за последние дни

достоинством. Встреча обходится без объятий и даже без всяких прикосновений. Смугляна

выказывает робкий, ищущий поддержки порыв, но Роман смотрит вбок, пуская этот порыв

рикошетом куда-то в сторону МТС к будке Штефана. Целуя и лаская детей, кричащих и визжащих

от восторга, Нина успевает смотреть на него с обидой и недоумением. Он теперь какой-то чужой,

отдалённый, да ещё и не бреется, с бородой. Доконали его, видно, дети – даже побриться некогда.

– Ну и как море? – спрашивает Роман, неожиданно и внимательно взглянув ей в лицо.

И тут же замечает: вот оно море – здесь. Мимолётной волной плеснув с её лица, оно тут же и

уходит в это лицо, как в песок. Да, есть там и море, и соль воды, и горячий песок, и мужчина рядом.

– Какое море? – удивлённо спрашивает она. – При чём тут море?

– Да это я так, – усмехается Роман, убеждённый в достоверности того, что считано с лица. – Я

хотел спросить: как путешествие?

– Ой, как здорово всё было! Как здорово! – вспыхнув, отвечает она, тут же с готовностью

забывая обиду. – Казань меня потрясла! Я так тебе благодарна!

Метнувшись к чемодану, она под восторженный Машкин визг, выкидывает оттуда покупки, пока

не находит главного – пачку фотографий на самом дне. Роман садится, вяло и растерянно

рассматривает их:

Смугляна

там на фоне разных, судя по всему, казанских

достопримечательностей то со своей тёткой, то с её мужем. Да уж, тут есть от чего смутиться. Хотя

зачем она всё это показывает, зачем так настойчиво убеждает его? Всё прощено уже и так. Ну

ладно, не может он сразу встретить её приветливо, так это пройдёт. Он примет всё. Хотя теперь-то,

выходит, и принимать ничего не надо. Это даже удивительно: после разговоров с Ритой у него

была такая отчётливая картина всех событий, а тут всё смещается куда-то в сторону, прямо

уползает из хорошо протоптанной борозды.

– Ну а Штефан как? – спрашивает он тогда о том, о чём и спрашивать не хотел.

– Штефан? Что Штефан?

– Ты с ним виделась? – говорит Роман, обнаруживая, что всё-таки начинает совершенно

нежелаемый разговор.

– Да ты что!? Где я могла с ним увидеться?

И всё тут же съезжает на своё протоптанное место. Теперь фотки можно взять, выровнять в

стопочки, постучав ребром о стол, и спокойно отложить в сторонку – эти карты здесь не пляшут.

Карточки состряпаны на обратном пути, специально для отвода глаз. Ложь здесь сама лезет в

глаза – её и выискивать не надо. Но если Нина врёт в этом, значит, врёт и в остальном.

– Да просто видели вас вместе, – почти равнодушно, как о чём-то незначительном, сообщает

Роман.

– Видели? – спрашивает Смугляна и замирает, зажато, но изо всех сил отыскивая выход. – Ну

да, всё верно, могли видеть на вокзале. Мне не удалось улететь на самолёте, я приехала на

вокзал, а Штефан ещё там. Подходит, знаешь, такой довольный, улыбающийся. Он, оказывается,

(подумать только!) высчитал, что я всё равно приеду туда. Не знал только, поеду ли я с ним, но

билет для меня купил. На всякий случай. Я сказала, чтобы он ехал один. Он сдал билет и уехал, а

я, как ты и просил, уехала только через сутки после него.

Нелепости своего рассказа, Смугляна, кажется, не видит. Ну не была она готова к такому

обороту. Про Казань всё продумала, а заготовить ответ на тот случай, что кто-то мог их увидеть, не

догадалась.

– Какая же послушная у меня жена, – с усмешкой произносит Роман. – Значит, ты вот так взяла

и отказалась от готового билета? А потом долго сама торчала в длиннющей очереди? Молодец!

Даже там ты выполнила своё обещание. Я потрясён. Я сейчас заплачу от восторга. Машуня,

принеси папе свой носовой платочек.

– Ну, если бы не эта твоя сцена перед отъездом, – отвечает Нина с каким-то оттенком прошлой

обиды за его нелепые подозрения, – то я, возможно, и согласилась бы на его билет.

– И ты с ним не поехала?

– Конечно, нет.

– Точно – нет?

– Точно.

– Но видели-то вас не на станции, а в вагоне, – вдруг неожиданно и для себя самого

придумывает он.

– В вагоне… – растерянно шепчет Смугляна, – кто мог видеть нас там?

– Я рад, что тебе это тоже интересно. Ты была так увлечена приключением, что не заметила

одного пылёвского мужичка в соседнем купе.

433

– А он не обознался? – вдруг с какой-то надеждой на то, что, может быть, в том вагоне была не

она, спрашивает Смугляна.

– Да мне всё равно, обознался там кто-то или нет. Тебе не кажется, что ты уже проговорилась?

Нина закрывает лицо руками, садится на стул.

– Тоже мне, детектив, следователь Порфирий Петрович, – говорит она. – Ну да, ехали мы с ним

вместе. Доехали до Казани и распрощались. Навсегда… Доволен? Вон, фотографии посмотри. Я

возвращалась с такой надеждой, думала, что всё у нас утряслось: и с тобой, и со мной. Я думала,

что теперь мы будем нормально жить.

– Я тоже так думал. Может быть, и будем ещё нормально жить, но сначала расскажи-ка мне всё

о своих отношениях со Штефаном.

– О каких ещё отношениях? О чём тебе рассказать?

– Ну, например, о том, как ты к нему относишься?

– Да никак. Он был влюблён в меня. Один раз даже поцеловать пытался. Но я отшила его, и на

этом всё закончилось. После этого наши отношения стали дружескими. Ты сам это видел… Пойми,

я не могла рассказать тебе об этом до поездки: очень уж хотелось мне съездить. Я боялась, что мы

поссоримся, и ты не отпустишь меня.

– Странно, – удивлёно говорит Роман, – а Штефан пишет обо всём этом иначе. Мол, это ты на

него вешалась.

– Что значит «пишет»? Где он это пишет?

– Я позавчера от него письмо покаянное получил. Видно, когда вы с ним расстались, он и

написал. Совесть его замучила. Стыдно передо мной.

Смугляна смотрит на него оторопев, с широко открытым ртом.

– Ладно, ладно, – даже сжалившись над ней, говорит Роман, – я пошутил. Никакого письма не

было. Оно и не нужно. Всё это известно мне и так. Хочешь послушать?

Нина остаётся в том же окаменелом состоянии, так что стосковавшаяся Машка лазает по ней,

как по статуе. Роман спокойно и методично выкладывает всё, услышанное от Риты. Смугляна с

трудом, еле сдерживая себя, дослушивает до конца.

– Эх ты! – спокойно и пренебрежительно говорит она. – И ты этому поверил!?

В этом восклицании столько уверенности, что Роман оказывается в полном замешательстве.

Самым убедительным для мужчины всегда бывает логика и факты. Но это не самая крепкая

основа для убеждений. Хорошо произведённое впечатление или чувство, вложенные в какой-

нибудь один возглас, легко ломают конструкцию логики и фактов.

– Поверил, – тем не менее подтверждает Роман.

– Конечно, я ещё разберусь с этой Ритулей, зачем она всё это придумала, – как бы уже прощая

ту за её ложь, говорит Нина, – но ты-то! Ты-то как мог поверить!?

Роман не знает, что и сказать. На уровне эмоций и убеждений он уже на лопатках.

– Ты поверил, да? – почувствовав его слабину, уже наступательно переспрашивает Смугляна. –

Да она, эта Ритуля, дура и не лечится. Она ведь считает, что я помешала ей остаться со

Штефаном. Вот и придумывает в отместку небылицы. Да, кстати, – говорит она вдруг совершенно

иным тоном, отвлекаясь от этой разборки. – Как фамилия твоего друга, ну того, который, как ты

рассказывал, повесился?

– Макаров. Серёга Макаров, – совершенно сбившись, говорит Роман. – А он здесь при чём?

– Ни при чём. Просто сейчас в автобусе говорили, будто какой-то Владимир Макаров в Лозовом

умер. Ушёл ночью в гараж, завёл машину и задохнулся в ней. Говорят, мол, специально так сделал.

– Дядя Володя… – упавшим голосом произносит Роман, тут же мысленно увидев того пьяным, в

трико с обвисшими коленками.

И как всё это понять? Неужели и впрямь срабатывает страшная Серёгина месть, или наказание,

о котором он говорил во сне? Вот и иссякла вся семья Макаровых. Им и пожар не нужен – сами

себя постепенно ухайдакали. Однако сейчас как-то совсем не до этой новости. Как будто не

вовремя она. Потому и принимается тупо и вскользь. Зачем Нина говорит об этом именно сейчас?

Чтобы зубы заговорить?

– Когда это произошло? – вяло спрашивает Роман

– Я не поняла. Вроде бы несколько дней назад.

– Он пьяным был?

– Не знаю.

Однако эта новость и впрямь отвлекает от своего. Махнув рукой, Роман выходит в ограду. Эх,

если бы всё, рассказанное Ритой, и впрямь оказалось выдумкой.

Спать они укладываются вместе на общей кровати, но ложатся как-то формально, опять же

даже опасаясь коснуться друг друга. Несмотря на разлуку, никакого тепла между ними нет, о

близости не идёт и речи. Всё холодно.

На другой день Роман угрюмо едет за молоком к Матвеевым и снова заезжает к Рите.

Рита в том же бурятском пёстром халате кормит ребятишек. Роман входит в тот момент, когда

её трехлётний узкоглазый Славка опрокидывает кашу на пол. Обозлившись, Рита сдёргивает его

434

со стула, шлёпает по попке. Славка, даже не пикнув, смотрит на мать исподлобья. И тогда Рита

шлёпает сильнее, чтобы пробить его замкнутость. Славка молчит и теперь. Рита шлёпает

несколько раз уже больнее, выбивает, наконец, из него слёзы и ставит в угол. Сама бежит за печку

за тряпкой, но, увидев, что разлитую манную кашу уже долизывает кошка, бросает тряпку и

расслабленно плюхается на табуретку.

– Извини, что не вовремя, – говорит Роман. – Вчера Нина приехала.

– Ну и что?

– Она рассказывает всё иначе. Может быть, ты просто мстишь мне? А на самом деле всё было

не так.

– Да, мщу, – отвечает Рита. – И поэтому рассказываю всё, как есть. Не хочешь – не верь. Но я

вон детьми клянусь, что всё это правда.

Пожалуй, большего доказательства и не нужно. Не зная, что сказать и что спросить, Роман

молча кивает и выходит.

Нине об этом новом визите говорить ничего не хочется, но и молчать уже не получается.

– Ты можешь сказать Рите прямо в глаза, что она врёт? – спрашивает он.

– Могу! – тут же отвечает Нина.

– Хорошо, сегодня и скажешь…

Вечером Смугляна никак не может уложить детей. У Романа это вышло бы скорее – они

слушаются его лучше. Но наконец они засыпают. Роман тихо выкатывает мотоцикл за ограду, Нина

садится сзади. С горки мотоцикл катится сам, и уже на безопасном расстоянии Роман включает

скорость. Мотоцикл, мягко споткнувшись на ходу, заводится с толкача, Смугляна едва не клюёт

носом в спину. Но отсюда стрекот мотоцикла уже не разбудит ребятишек.

Рита встречает их без всякого удивления. Её дети тоже уже уложены, но говорит она, не

понижая голоса.

– Рита, – чуть замявшись, произносит Роман, – Нина приехала сказать, что все твои рассказы

про её отношения со Штефаном – выдумки. Так Нина?

– Конечно так, – подтверждает та.

– Что-о?! – изумлённо тянет Рита. – Значит, я вру?! Да у меня это и сейчас перед глазами стоит.

А что, Штефан тоже врал, когда рассказывал про тебя?

И она, теперь уже для Нины, пересказывает всё уже известное Роману наизусть. Смугляна

перебивает её на каждом слове, словно для того, чтобы этого не слышал муж. Она в шоке от того,

что, оказывается, за ней и Штефаном можно было банально подглядывать в окно! Ей и в голову не

приходило, что кто-то мог притащиться к ним на горку из села и смотреть! И, тем не менее, она

готова на что угодно, чтобы убедить Романа в обратном. Со Штефаном уже всё покончено. Она

соскучилась по детям и даже по этой жизни – спокойной, пусть даже как на болоте. Именно сейчас

как никогда раньше она хочет всё сохранить. Конечно, обманывать ей приходилось уже не раз, но

теперь её обман во благо семьи и, без сомнения, должен будет проститься ей на любом суде. На

этом благородном обмане можно уверенно стоять до конца.

Роман смотрит то на одну, то на другую женщину. Если судить только по их уверенности, то,

кажется, будто они правы обе. Хотя это уж не выяснение истины, а настоящая склока с криком и

визгом. Конечно, дети Риты уже не спят. На двери их комнаты только лёгкая занавеска. Роман, как

зритель на стадионе, болеет за жену. Она же, если и не выигрывает, так просто перекрикивает

Риту. А когда та случайно оговаривается в одном месте, Нина, отчаянно зацепившись за эту

неловкость, закатывает совершенно искреннюю истерику. И Рита машет рукой – в конце концов,

победа нужна ей не так, как Нине.

– Вы оба дураки, – заключает она, – замотали уже своими разборами. Да живите вы, как хотите,

мне-то что…

Может, и дураки. Только для Риты всё происходящее – лишь принципиальное доказательство

правды, а для них это – спасение будущего.

По пути назад Нину просто колотит нервным ознобом.

– Ну надо же так сочинять! – громко, сначала чуть ли не на всю улицу, а потом на всю степь

кричит она. – Вот уж у кого фантазия-то работает!

Роман сосредоточен на жёлтом пятне дороги, освещенном фарой. Надо ещё всё это

перемолоть в себе.

Дома, пока он ставит мотоцикл в гараж, Смугляна выносит в миске корм Мангыру. И потом на

веранду поднимается вместе с мужем.

– А ведь она поклялась детьми в том, что всё это правда, – спокойно и устало говорит Роман,

закрывая за собой дверь на крючок.

– Ну и что?! – снова вспыхивая, спрашивает Нина.

– А ты бы смогла?

И Смугляна вдруг замолкает, словно оказавшись на каком-то крючке. Всё её деланное

раздражение сминается, как бумага.

– Поклянись детьми, что всё это враньё, – просит Роман.

435

У Нины вдруг падают руки. Она стоит, потупившись и молча.

– Ну? – подстёгивая, просит муж.

– Не буду.

– Клянись, говорю!

– Клянусь, – дрогнувшим, тихим голосом произносит она.

– Ещё! И не одним словом, а полностью

– Клянусь детьми, что Рита говорит неправду, – еле-еле выговаривает Нина.

И вдруг, сделав какой-то неверный, как бы сонный шаг, мешком валится на пол. Это происходит

так быстро и неожиданно, что реакция подхватить её даже не срабатывает. Роман видит её уже

лежащую внизу. Но никакого страха за неё нет. Это лишь обморок. Она уже падала здесь. Правда,

теперь-то, кажется, упала по-настоящему. Зачем же с клятвами-то так неосторожно? Он проходит в

дом, наливает в стакан воды из чайника, возвращается на веранду. Но Смугляна уже на ногах.

Берёт протянутый стакан, пьёт, стуча зубами о стекло.

– Не ушиблась? – спрашивает Роман.

– Всё нормально.

– Ну ничего, ничего, ты живучая. Ты из любой ситуации выкрутишься. Выживешь и тут. . Я за

детей только боюсь. Такими клятвами не играют. . А совесть-то, как видишь, есть. Она ведь не в

людях, а вне их. Давай договоримся так, что никакой твоей клятвы не было. Выяснили правду и

ладно. Хорошо?

– Хорошо.

С этого вечера они не разговаривают друг с другом и спят в разных комнатах. Встреча

состоялась. И зачем надо было всё это затевать? Лучше бы сразу и безоговорочно простить, как

было намечено сначала, и всё. И вправду – оба дураки…

А ещё в голове почему-то сидит эта история про триста быков, съевших на своём острове всю

траву до земли. Может быть, потому, что жаль этих голодных животных, а может быть, потому, что

он и сам чувствует себя в своей жизни как те быки. На этом жизненном острове и впрямь уже

съедена вся трава. Не поискать ли какие-то новые жизненные места?

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ

Нудная тема расставания

Осень, как и уже отошедшее лето, оказывается с основательной щербиной. Обычно на всей

забайкальской территории она стоит сухая, жёлтая и затяжная, будто выдержанная, высветленная

до дна, а нынче с последних чисел сентября заряжают нудные, мутные дожди с таким

неожиданным пронизывающим ветром, к которому тело, ещё напитанное летом, просто не готово.

Ледяная вода, которой пока ещё совсем не время, захлёстывает в рамы и ручейками стекает на

пол.

Отношения Мерцаловых уже устаканились – нельзя быть постоянно угрюмыми при детях.

Взаимная обида частично изжёвана, частично упакована по душам. Но независимо от их

отношений на подстанции в эти ненастные, стылые дни скучно – хоть волком вой. Нина-то хотя бы

в школе бывает, Роман же чувствует себя, как в блокаде скукой, одиночеством, пустотой вокруг

дома.

В субботу после обеда Смугляна отправляется в баню, надев красные, стандартные для всего

села резиновые сапожки.

– Может быть, к Тоне зайду, – вдруг сообщает она уже с порога, – сходим в баню вместе.

Роман лишь плечами пожимает: зайди, если хочешь. Вот и пойми, как они друг к другу

относятся: то, вроде бы – подруги, то – враги.

Возвращается она уже перед сумерками. К Тоне заходила по пути из бани и засиделась у неё,

пережидая очередной кусок уже нескончаемого недельного дождя.

Теперь в баню отправляется Роман, шлёпая по грязи в болотниках с отрезанными голяшками и

постоянно соскользывая вперёд по склону. Интересно, о чём толковали между собой его

женщины? У Нины расспросить было некогда, зато в селе на улице он, как по заказу, встречает

Тоню, идущую в магазин.

– Будешь дома – чайник поставь, – говорит он мимоходом, видя позади неё какую-то

свидетельницу.

– Хорошо, – коротко отвечает Кармен.

Придя к ней после бани, Роман ложится на кровать поверх одеяла. Ему, распаренному и

разомлевшему, хочется просто поостыть в распластанном положении. Только какое тут лежание,

если Тоня уже под мышкой? Чистое, скрипучее тело само поворачивается к ней.

– Не надо, – вдруг шепчет она, ладонью возвращая его в прежнее положение, – я так тебя

отлюблю. Совсем отлюблю.

436

Озадаченно отстранившись, Роман ждёт продолжения такой её странной речи. Но Кармен

молчит.

– Как это «отлюблю» и почему «совсем»? – спрашивает он с досадой ещё и оттого, что её

нелепая фраза наверняка из какой-нибудь глупой книжки или сентиментального фильма.

– Не могу я так, – тихо, уже вкладывая в слова только своё, произносит она, – сил у меня

больше нет. Ведь я же вижу, как мучится Нина. А от этого мучусь и я.

– Зачем ты всё разрушаешь? – с горечью произносит он. – Нина-то как раз всё приняла. Это ты

не можешь.

– Да, возможно, разрушаю я, – признаётся Тоня, – но мне уже невмоготу оправдываться перед

всеми. Все меня осуждают. .

– Меня и Нину – тоже. Просто надо быть твёрже и самостоятельней. Занялась бы лучше чем-

нибудь. Что ты сейчас читаешь? Почему в институт не готовишься?

– Не надо мне никакого института. Да мне и не поступить.

– Почему?

На этот счёт у неё заготовлена целая оправдательная речь. Говорит она так долго, что Роман

уже слушает лишь её голос: интересно, красивый он у неё или нет?