Жизнь волшебника

– Зачем ты всё время пытаешься меня изменить? – спрашивает Кармен. – Почему ты вообще

постоянно всем недоволен? Разве у нас всё так уж плохо? Что изменит в моей жизни этот институт,

о котором ты постоянно твердишь?

Что правда, то правда – об институте он говорит ей постоянно. Говорит как сообщнице, которой,

как он надеется, тоже хочется чего-то боольшего. По сути, он обращается к той Тоне-Кармен, какой

встретил её после армии. Тогда она всей душой тянулась к Боре Калганову, а ему вспоминается

так, будто она тянулась вообще к интересной, насыщенной жизни. Вот и представляется она

теперь не той. Роман лежит, глядя в потолок, и чувствует себя почти обманутым. Женщина, к

которой его влечёт сильнее, чем к другим, наполнена той же серостью, что и другие.

– Значит, по-твоему, у нас в селе всё хорошо? – спрашивает он. – И деятельность нашей

клубной методистки, которая даже петь не умеет, тебе нравится?

– Ну что поделаешь, если у неё нет слуха? Но она же работает. .

– Работает, – усмехнувшись, повторяет Роман. – У неё в руках культура всего села, а она ни

рыба ни мясо. А у тебя такие задатки: и вкус, и с людьми легко общаешься, и поёшь прекрасно.

Неужели тебе не хочется раскрыться полнее? Неужели, имея все это, тебе нравится жить скучно?

Разве твои способности не просятся быть реализованными?

– Ой, да мне одних наших отношений хватает выше крыши, – говорит Тоня. – Я так измучилась,

что и желания-то все испарились. Не могу я всё это продолжать. Люблю тебя, люблю ещё сильней,

чем прежде, а не могу. И ребёнка у меня не будет. Всё из меня тогда вышло: помнишь, вечером

температура была? На этом всё и закончилось…

– Вот оно что, – вздохнув, очень тихо произносит Роман. – Что ж, если тебя угнетают наши

отношения, то, может быть, это и к лучшему. Я понимаю твою усталость и не настаиваю ни на чём.

Тебе нужна семья: муж, дети…

– Я не знаю, что мне нужно. Но с тобой мне трудно. Я прощаюсь с тобой. Я тебя отдаю…

– Кому же ты меня отдаешь? – спрашивает он, скривившись от очередной чужой фразы – судя

по всему, это концовка заранее обдуманного расставания.

– Жене твоей отдаю.

– Что ж, позвольте тогда выразить вам от её имени большую, тёплую благодарность…

А разойтись всё равно трудно. Даже эта вялая ссора не столько разъединяет, сколько опутывает

и стягивает их. Разговор не кончается, переходит из вечера в ночь. Никогда ещё их свидания не

затягивались до такой поры. Надо идти. Смугляна, конечно же, не спит. Но разговор с Тоней как

длинная нить, которую хочется мотать и мотать до конца. Вот уже и три часа ночи. На часы лучше

не смотреть и о времени не думать. Уже стоя у дверей, Роман никак не решается шагнуть за порог:

нить ещё не домотана. И у дверей они стоят ещё едва ли не час. Не правильно это – взять и уйти

от неё совсем, без всякой надежды вернуться. Неужели так оно всё и бывает, так и заканчивается?

Похоже, что так – было уже нечто похожее. Только двери там были другие, а женщина – Голубика.

И всё же тему расставания оба выдерживают до конца – ни тот, ни другой не срывается до

предложения как-нибудь всё обновить, изменить, начать сначала. Похоже, они даже соревнуются в

выдержке – никому не хочется проиграть. И выходит, что расстаются всерьёз. Медленно,

акцентированно оступаясь потом каждой ступенькой лестницы и как бы горько смакуя уход, Роман

ждёт её оклика, её проигрыша. Если Кармен не выдержит, то он тремя прыжками взлетит наверх и

попрощается уже иначе: не навсегда, а до следующего раза. А это далеко не одно и тоже. И домой

пойдёт тогда совсем другим человеком. Но до дверей подъезда так ничего и не происходит. У Тони

остаётся ещё возможность окликнуть его из окна, когда он выйдет во двор. Но вот за спиной

хлопает дверь подъезда, а окно остаётся немым. Более того, оно гаснет. А вот уже поворот за дом,

и некая тончайшая нить, связывающая их, словно расползается на его шершавом кирпичном углу.

437

По улицам пустой ночной Пылёвки порывами носится тугой ветер, словно отыскивая закуток,

где можно успокоиться. Ветер заряжен дробью мелкого дождя и потому налетает хлёсткими

дерзкими горстями. На открытом же месте до самой подстанции он ещё свирепее – здесь он

полный хозяин над тобой.

Сбиваясь местами на бег, Роман поднимается к дому. На сегодня остаётся ещё унизительное,

плановое покаяние перед женой. Сегодня грубо нарушены все их договорённости о времени.

Однако, тут само собой всплывает трусливое оправдание: «Да, сегодня я всё нарушил, зато мы,

кажется, расстались с ней». В этом доводе есть что-то предательское. Искренне переживаемые

грусть и боль почему-то должны превратиться сейчас в оправдание перед своей не совсем чистой

и порядочной женой. И всё это лишь для того, чтобы успокоить её. Как будто твои чувства тебе

самому не принадлежат. Ну, останется от этой переплавки что-нибудь тебе – тем и довольствуйся.

Хорошо, если бы жена спала. Ведь совсем уже поздно. Её приключение со Штефаном, как ни

странно, ничуть не облегчило и не оправдало его свиданий с Тоней. У неё-то всё уже вроде бы не в

счёт – было да прошло, а он, блудливый, и сейчас не угомонится. Разве что уже теперь, сегодня,

поставлена точка.

Смугляна, несмотря на ночь, уже подходящую к рассвету, гладит бельё. Она делает это не в

комнате, как обычно, а на кухонном столе, как бы специально для того, чтобы он видел её издали в

окне, чтобы её назидание и укор действовали на него уже на подходе к дому. Значит, отчёта всё-

таки не избежать. А если просто взять и промолчать? Ну почему, в самом деле, он должен всю

свою боль выворачивать наизнанку для её удовольствия?

Войдя в дом и без слов выпив стакан холодного вяжущего чая, он, будто не замечая ничего

особенного ни в своём позднем возвращении, ни в её ночной глажке, ложится на постель. Нина,

устроившись рядом, осторожно касается пальцами спины, словно спрашивая разрешения войти в

его молчание. Однако, конечно же, любое его малейшее ответное движение вскроет сейчас поток

её вопросов-упреков. Роман остаётся недвижным, бесчувственным, неслышащим. Жена, видя его

молчаливое отстранение, резко вскакивает, хватает подушку и убегает в комнату на диван. Роман,

приподняв голову, прислушивается к ней, и сон куда-то отлетает. Слышно, как посапывают дети,

как Машка поворачивается на другой бок. Не свалилось ли одеялко с неё? Включив тусклый

ночник в виде лилии с плестигласовыми лепестками, Роман проверяет: нет, всё нормально. А

Смугляна, убежавшая в комнату, кажется, не легла там, а стоит у окна. Он знает её привычку

смотреть в окно, даже если там кромешная, как стенка, тьма.

Нина возвращается в спальню минут через пять.

– Я смотрела в окно, – шепчет она, ложась рядом, уже решительней прижимаясь к нему и

ничуть не сомневаясь в том, что он не спит, – там всё так лунно и чисто. И всё понятно. Мне стало

легче.

Роман, приподнявшись на локте, с удивлением смотрит в окно спальни: на улице та же темнота,

очевидно, пронизанная тем же редким, невидимым дождичком с порывистым ветром. Откуда там

какая-то лунность? Ночь одна и та же что с этой стороны дома, что с другой.

Что ж, приходится рассказывать обо всём, что было. На известие о том, что ребёночка у Тони не

будет, Смугляна просто молчит, никак не проявляя себя в темноте. Похоже, она уже знает про это

от Тони. Кстати, о чём же они всё-таки говорили днём? Может быть, вопрос о расставании они

решили вместе? Только есть ли теперь смысл разбираться в этом? Ведь он и сам по себе

независимо их договорённости, если оно было, уходит от Тони.

Утром Роман долго не может разлепить глаза – сегодня почти совсем не спал. Первыми

поднимаются дети. Потом встаёт Нина. Одевая и кормя ребятишек, она всё утро остаётся в ночной

рубашке, надеясь ещё прилечь и вздремнуть. Сегодня воскресенье – идти в школу, где она

преподаёт географию, не надо. Продрав, наконец, глаза Роман видит жену, горестно стоящую в

одной просвечивающей рубашке у окна спальни. А за окном всё та же муть.

– Чего это ты?

– Чего-чего, – расстроенно говорит Смугляна, – вы ссоритесь, а я переживаю. Жалко мне её.

Как хорошо поговорили мы с ней вчера. У нас с ней хорошо вяжется разговор. Она начинает фразу,

а я заканчиваю. Или наоборот. Часто мысли друг друга угадываем. Она даже сказала, что мы

нашли друг друга. Извини меня за вчерашнюю пустую обиду, просто слишком уж ты припозднился.

Понимаешь, не могу я без тебя. Даже когда ты уезжаешь в село за молоком, мне уже одиноко…

«Ох, и как же ты, бедная, пережила своё путешествие со Штефаном, в котором меня не было?»

– так и хочется ввернуть Роману. Ведь врёт же, всё время врёт. Жалеет она её! Да ведь наверняка

же сама попросила Тоню посторониться.

– Плохо, что я не карманный, – говорит он вместо этого, – забросила бы ты тогда меня в

сумочку, как тюбик с кремом, и носила с собой. Когда нужно – достала, когда не нужно – убрала. А

что касается твоего переживания за Тоню, то ведь всё это у тебя поверхностно, а в глубине – та же

ревность. Принять эту ситуацию всей душой, без ревности, у тебя не выходит. В тебе слишком

много мужского.

438

– Нет, сегодня я уже не ревную, – тихо говорит Смугляна. – Сегодня я просто люблю тебя, и всё.

Делай что хочешь. Люби кого хочешь. К тому же, была бы у тебя там какая-то королева…

Эту реплику она заканчивает, уже выходя из спальни к расшумевшимся детям.

– Чего-чего? – невольно заводясь раздражением, переспрашивает Роман.

Вот тебе и принятие всего, вот и вчерашняя её задушевная беседа с Тоней. Вот так «вяжется»

их разговор… Одно лицемерие и ложь. Наверное, она просто хочет добить в нём Тоню, если уж они

расстались.

Что ж, самое время подвести итог: тот образ жизни, который он постоянно отстаивает, видно, не

для них. Просто у всех троих не хватает дерзости настоять на нём. А теперь этого уже не особенно

хочется и самому. Надоели постоянные манёвры между ними: одной он может что-то сказать, а

другой этого говорить нельзя. И наоборот. Всякое хорошее слово об одной вызовет раздражение у

другой. Их соревнование между собой не остановить. Поэтому то, к чему они пришли, вполне

закономерно. Что ж… Он тоже устал. Пусть так и будет. И хорошо, что это совпадает с некоторым

разочарованием в них обеих.

* * *

Встреча с Тоней происходит через неделю у входа в магазин.

– Ну что, твоё настроение ещё не изменилось? – спрашивает Роман, чтобы услышать нечто

вроде того, что «теперь это уже не важно», и ещё крепче закрепиться на достигнутом.

– Это было не настроение, а дурь, – вдруг с виноватой улыбкой отвечает Кармен.

– И когда мне можно прийти? – почти автоматически, сам не понимая себя, спрашивает Роман.

– Да хоть сегодня.

Тоня проходит в магазин – долго стоять вместе им никак нельзя. Роман идёт к мотоциклу,

садится, не замечая ничего вокруг. Вот она и окликнула его. И ничего ещё не разрушено.

Прощание, пережитое всеми чувствами, пережитое и Смугляной, не состоялось. Оно было как

горькая волна, которая свободно откатилась назад. И после вопроса «когда прийти?» не прийти

уже нельзя.

Но как сказать об этом жене? Теперь это и вовсе сказать нелегко.

Вечером у него начинается прежняя маята с хождением из угла в угол, которая Ниной уже почти

забыта.

– Что-то не так? – настороженно спрашивает она.

– Я сегодня схожу к Тоне, – сообщает он, – мы сегодня встретились у магазина и… помирились.

Нина стоит и несколько минут смотрит на него с застывшей усмешкой. За эту усмешку её даже

жалко.

Странно, что в новой встрече с Тоней нет прежней пылкости. Казалось бы, размолвка позади,

уже должны были соскучиться друг по другу, а чувства пусты. Дымятся лишь какие-то остатки, как

угли прогоревшего костра, над которым можно едва-едва согреть протянутые ладони.

– Так отчего же была твоя «дурь»? – спрашивает Роман.

– Да я уж и сама сто раз спросила себя об этом. Может быть, от зависти к твоей жене? У меня

ты бываешь урывками, а с ней постоянно…

– Так мы же договаривались, что наши отношения могут быть лишь такими…

– Помню. Но я сорвалась, не сердись. Обещаю, что больше такого не повторится.

– А если завтра кто-нибудь неодобрительно посмотрит на тебя или скажет, что ты разбиваешь

семью? Сомнения твои не вернутся?

– Не вернуться. Я постараюсь…

И «треугольные» отношения, но только более тусклые, чем прежде, продолжаются дальше. И

снова Роман будто между двух растворяющих чувственных огней. Смугляна по-прежнему то

мучительно ревнует, то вполне обыденно и просто напоминает ему о времени очередного

свидания с Тоней. За этим, по её определению, «графиком» она следит куда чётче самого Романа.

Кармен, с другой стороны, тоже то клянётся в любви, то ни с того ни сего остывает. Неудобная

форма – треугольник. Катится скачками и трясёт при этом всех.

Сегодняшний вечер тихий, спокойный, прозрачный для взгляда и звуков: тявкнет на другом краю

села какая-нибудь собачонка – слышно и её. Роман подходит к дому Тони в условленное время, но

не видит света в её окнах. Он стучит, но за дверью тихо. Что ж, самое время воспользоваться

своим ключом. Однако, открыв замок, он обнаруживает, что дверь закрыта изнутри на крючок. С

короткими перерывами он стучит ещё минут десять. Стучит до тех пор, пока не начинает

осознавать всю унизительность своего положения – зачем проситься туда, куда тебя не желают

впускать?

Домой он плетётся злым и обиженным. Эту бесполезную железячку – ключик, к которому он

привык, как к некоему знаку полноты своей жизни, хочется отшвырнуть куда-нибудь подальше. К

Тоне он шёл, не ожидая от встречи чего-либо особенного, а раздражён теперь, как от какого-то

большого срыва. Всё понятно – это уязвлённое самолюбие даёт о себе знать. Не ожидало оно

439

такого едкого укуса. «Ох, сердечко ты моё сердечко, – разговаривает Роман со своим обиженным

сердцем, – сколько же достаётся тебе. Когда я родился, ты и не подозревало, что я буду тебя так

мучить. Выдержи уж, пожалуйста, хорошо?»

Нина тоже озадаченно и даже без всякой радости задумывается о закрытой Тониной двери.

Высказывая разные предположения, она как будто даже сочувствует мужу. Роман же смотрит на

неё с иронией: ой, ну сколько можно врать и лукавить?

Бывало так, что с Тоней они на улице не сталкивались и по неделе, а тут она встречается на

другой же день.

– Честное слово, – тут же, даже не здороваясь, говорит Кармен, когда Роман притормаживает

около неё на мотоцикле, – мне просто не хотелось вставать. Я слышала сквозь сон, что ты

стучишь, но не могла заставить себя подняться. Слышала, как ты ключом открывал замок,

слышала шаги по лестнице, когда ты уходил. Ну, думаю, раз уж пошёл, так уходи…

– Как это «если пошёл»? Ты хотела, чтобы я ночевал у тебя под дверью? – даже растерявшись,

спрашивает Роман.

– Больше такого не повторится, прости.

– Нет-нет, погоди, – с нарастающим изумлением продолжает он. – Ты сказала, что тебе просто

не хотелось вставать?! Значит, мне прошвырнуться туда и обратно, по-твоему, легче, чем тебе

дойти до двери?! Да ведь когда я стучал, то не знал, что и подумать. А ты в это время лежала и

слушала. Ты что же, лежала и властью надо мной наслаждалась, да? Ладно, больше такого

удовольствия я тебе не доставлю…

Уже не слушая никаких оправданий, он со злостью заводит мотоцикл и несётся по улице на

своём несчастном транспортном средстве, дымящим густым, синим и сладковатым дымом из труб

и дребезжащим, прыгающей коляской.

– Что случилось? – спрашивает его Смугляна, видя, что домой он явился злой, как собака.

И он, рассказывая, кричит на неё так, будто перед ним ещё Тоня. Жена же, узнав тайну

закрытых дверей Тони, даже не смеётся, а просто хохочет как-то навзрыд.

– Вот анекдот так анекдот, – говорит она потом, едва успокоившись. – А ты ещё ставишь нас на

одну доску! Представляю картину: ты приходишь домой, а я дверь не открываю, потому что

вставать не хочется. Хороша, ой, как хороша твоя любовница!

– Замолчи! – кричит Роман, видя, что тут ему и крыть нечем.

Жена смолкает, но потом ещё несколько раз за день хохочет над чем-то без причины, как бы о

чём-то своём.

«Эх, дурачок он, дурачок, – думает она, – да какой там «не хотелось вставать»! Причина там в

чём-то или в ком-то другом». Только сказать ему об этом она не может и не хочет. Ведь тогда он на

неё и озлится. К тому же излишняя его подозрительность ей ни к чему. Пусть уж лучше таким и

остаётся.

– Извини, пожалуйста, – говорит она, сорвавшись на смех в очередной раз под вечер, когда

кормит ребятишек, – но я и вправду не пойму, как могла она не открыть? Я тебя так ценю, так

пытаюсь угодить во всём, а тебе, оказывается, можно просто не открыть дверь: ступай-ка ты, мол,

восвояси, да и всё. Я и не предполагала, что с тобой можно вот так запросто…

Конечно же, Смугляна не упускает возможности повысить свои дивиденды, однако чувство

Романа и впрямь поровну разделено надвое – остывая к Тоне, он остывает и к жене. По

отдельности он не любит ни ту, ни другую. Права, наверное, была Гуляндам Салиховна, говоря, что

он не любит никого. Когда они по отдельности, то в душе образуется трещина, а душой с

трещинкой любить нельзя. Когда же они соединяются (было два или три таких случая), то душа,

обретая цельность, способна на любые чувства.

На другой день Смугляна опять же сама напоминает, что «по графику» у него сегодня Тоня.

Может быть, сегодня он откажется идти? Видя не проходящую обиду мужа, она надеется что,

возможно, в этот вечер его любовным похождениям придёт конец.

– Разве сегодня? – удивляется Роман.

– Ну вот считай, – вынуждена доказывать Нина, – ты был у неё во вторник. Ну, не был, а

пытался быть. А сегодня что? Выходит, прошло уже два дня.

– Надо же… Я и не заметил. Но сегодня уже поздно. Что же ты раньше-то не напомнила…

У жены падает челюсть – так она ещё и виновата! Смугляна даже смеётся: ну и наглец… Ну да

это ничего – главное, что не пошёл.

А ещё через одно пропущенное, возможное свидание «по графику», происходит неожиданное:

Кармен является в гости сама! Правда, не одна, а с молоденькой учительницей, буряточкой

Ципилмой, которая знакома и Нине. У гостей торт и бутылка красного вина.

Хозяйке приходится собирать на стол. Роман включает проигрыватель, ставит самое заводное,

что есть: пластинку Поля Мориа. В Кармен, одетой сегодня во всё самое нарядное, будто какая-то

пружина – она весела и болтает без умолка. Понятно, что всё это издержки её намеренной

решимости. В своём оживлении она как-то успевает всюду: то помогает Нине на кухне, то берёт на

440

руки Федьку. Возиться с ребёнком ей нравится больше всего, и когда Нина не видит её, она с

приливом какой-то воровской нежности прижимает смеющегося Федьку к себе.

Видя Тоню такой, Роман готов простить ей всё уже за один этот дерзкий, освежающий их

отношения шаг. А вести себя с ними надо очень чутко, чтобы внимание поровну, по-аптечному

точно развешивалось на обеих. Разгорячившись вином, они кое-как укладывают Машку с Федькой

по кроваткам, и, ещё толком не убедившись, что дети заснули, устраивают танцы в комнате с

приглушённой музыкой. Почему у них уже давно не было такой весёлой вечеринки?! Прям как

старики какие-то! Как давно не дурачились они вот так – всё какие-то проблемы да проблемы. А

ведь можно жить и веселее. Смугляна, поддавшаяся общему настроению, хватает во время танцев

со стены обруч, с которым в последние дни делает зарядку по утрам, чтобы быть в форме к

сессии, и принимается его крутить. Вот какая она тонкая и гибкая! И этим обручем она, как

отчаянная центрифуга раскидывает всех по стенкам. Гостьи садятся на диван и превращаются

всего лишь в наблюдателей. Роман замечает на губах Тони злую, едкую насмешку и понимает: всё

– никогда никакого сближения между ними не будет.

Этот нелепый обруч расстраивает веселье. Теперь и музыка становится лишней. Кармен и

Ципилма смотрят на часы. А на улице темно и холодно.

– Оставайтесь ночевать у нас, – предлагает вдруг Смугляна, взбодрённая своей вечерней

зарядкой и всё ещё находясь в том состоянии, из которого уже вышли другие.

А что?! У Романа даже дыхание сбивается от её предложения: может быть, всё ещё наладится?

Хорошо бы для полноты его души, пусть даже чисто символически, хотя бы раз ночевать сразу с

обеими женщинами под одной крышей. Ципилма с предложением согласна (ей вообще интересно

наблюдать за этой странной троицей), но Кармен отрицательно качает головой. Они собираются у

дверей, надевая сапоги.

Роман хочет их проводить, но уже на крыльце Тоня останавливает его.

– Не ходи, – просит она, – уже поздно. Прости меня за всё и лучше скажи, когда придёшь?

– Завтра, – тут же отвечает Роман.

Кармен бросает быстрый взгляд на дверь веранды и благодарно, торопливо тычется губами в

его щёку. Они с Ципилмой добились того, чего хотели.

На другой вечер, когда Роман и Тоня разговаривают, лёжа в темноте, раздаётся мягкий,

вороватый стук в дверь. Роман вздрагивает, но Кармен лишь виновато и успокаивающе кладёт

ладонь на его плечо.

– Наверное, это Павел, – шепчет она. – Никак он от меня не отстаёт.

– Какой ещё Павел?

– Ну, я же говорила тебе о нём.

Да, исповедуясь о своих мужчинах, Тоня упоминала и об этом Павле – рослом, крупном мужике,

работающем на «КАМАЗе».

– Чтобы он отстал от меня, я рассказала ему про тебя, – тихо шепчет Кармен на самое ухо. – А

он не верит. Не понимает, что можно уходить от жены так, как это делаешь ты. Когда мы с ним

встречались, то он своей жене говорил, что был на охоте, или на рыбалке, или в рейсе

задержался. Он не верит, что можно встречаться и не обманывать.

– А когда ты ему про меня рассказала? Наверное, вот так же шёпотом, когда в дверь стучал я?

Только как, интересно, объяснила ты ему мой визит? Ну, он-то, как ты сказала, к тебе «пристал». А

я?

– Думай, как хочешь, – откинувшись на спину, устало говорит Тоня. – Не буду я ни в чём

оправдываться.

– Я не могу понять только одного – зачем же ты тогда приходила к нам? Зачем я тебе?

– Просто я тебя люблю, – говорит она, снова приникнув к нему и закрыв его рот поцелуем.

Минут через десять стук прекращается, приглушённый шум шагов уходит вниз. А настроение

уже, конечно, не то.

– Мне тоже надо идти, – говорит Роман, поднимаясь.

Кармен не смеет удерживать его, не смеет даже что-нибудь сказать.

Домой он возвращается разбитым, растревоженным. Да всё тут понятно – не захотела она

встать, чтобы дверь открыть… И сегодня не встала. Теперь вот и Павел обидится…

Свет из своего кухонного окна виден издали. Большая квадратная домашняя звезда светит на

фоне настоящих звезд. До знакомства с Тоней этот квадрат отзывался теплом в душе, а теперь не

греет её, а прожигает.

Прозрачный звёздный свод напоминает чем-то тот проплетённый разноцветными нитями шар,

который получился у него, когда он схематически изобразил всю систему древнегреческой

мифологии. Таким разноцветным и тщательно проплетённым было гармоничное мировоззрение

древних. Но схему можно и расширить, наклеивая по сторонам дополнительные листы и

продолжая на них нити позднейших культур. Бывший, очень энергичный тесть Иван Степанович,

предвещавший, что Советский Союз развалится в ближайшие годы из-за неправильной «не

психологической», «не человеческой», а всего лишь экономической национальной политики,

441

утверждал, что мир – это большая система связок и распорок, который может существовать лишь

расширяясь. Сокращать же что-либо или выстригать – значит, создавать провалы в гармонии,

которые могут её разрушить. Мир потому и прочен, что сложен. Что ж, если Иван Степанович прав,

то счастьем в этом мире следует считать всё: подъёмы и падения, радость и мучения. Гладкая

жизнь без всяких сломов, когда в ней нет ничего, по сути, укорачивающего эту жизнь, и счастливой

считаться не может. Счастье без несчастья немыслимо. И потому тот, кто любит жизнь, тот любит

всё: счастье и несчастья, радости и огорчения.

Ну, а как ещё думать мужчине, плетущемуся от любовницы, которая обманывает его, как и

жена? Хороша гармония любовного треугольника! Очень точно уравновешена…

Приблизившись к штакетнику, Роман видит на кухне Нину, моющую посуду. В прошлый раз было

бельё, теперь – посуда. Делать больше нечего, как мыть тарелки в третьем часу ночи! Значит,

тягостного отчета не избежать и сегодня. Даже в дом входить не хочется. А хорошо бы и в дом не

входить, и к Тоне не возвращаться. С Тоней трудно, а без неё и вовсе тоска. Куда ж тогда? Да хоть

куда, лишь бы подальше от всего этого, навороченного самим же собой. Подсказал бы, научил бы

кто-нибудь, как дальше жить, если кто-то понимает в этом больше. А что посоветовать себе

самому? Ну, вот как бы со стороны, вот из-за этого занозистого штакетника. Да, пожалуй, вот что:

чтобы ни случилось, не переступай главного. Ты хотел создать семью, и она у тебя есть. Хотел

иметь детей – есть и дети. И потому не разрушай семью, никому не причиняй боли. Оставив боль в

одном месте, не найдёшь радости в другом. Боль не остаётся там, где ты её причинил – ты всегда

несёшь её с тобой. Это уже проверено уходом от Ирэн. Только в этот раз боль будет ещё сильнее.

Когда же Нина вымоет свою посуду? Сколько её там? Судя по тому, что время от времени жена

поглядывает в сторону шкафа, где стоят часы, она специально затягивая работу, ожидая его.

Обычно он сокращает каждую минуту её ожидания, а сегодня ему всё равно.

– Что же ты не спишь? – войдя, наконец, в дом, спрашивает он Смугляну.

– Просто засиделась, – отвечает она. – Готовилась к сессии. Пользуюсь тем, что спать не могу.

Контрольные работы Смугляна делает очень тщательно, понимая, что чем больше будет

затрачено на них этого времени, тем больше будет потом свободного – того. И почему-то именно в

те часы, когда муж находится у другой женщины, она занимается плодотворней всего. Наверное,

потому, что именно в это время она и куёт свою городскую свободу. Нет уж, теперь-то она

скромницей там не будет. Хотя, впрочем, не была и раньше, но теперь-то уж и вовсе, почти

законно. Пусть он ходит, пусть, а она уж потом с лихвой возьмёт своё .

Пройдя в комнату, Роман опускается на диван. Стол завален книгами, тетрадками. Жена учится

– молодец. А вот Кармен не хочет – наверное, просто не способна на такие усилия. В сезон

стрижки она была яркой, уверенной, красивой. А теперь посерела, поблекла. Вот и вся правда о

ней. Да ещё эта дверь на крючке…

Вытирая руки полотенцем, за очередной порцией его постоянной исповеди, входит Нина.

Исповедоваться же сегодня приходится подробно, будто в наказание за едва не получасовые

раздумья у штакетника.

Утром, когда Роман умывается, Смугляна подходит и обнимает его сзади, прислонившись

головой между лопаток.

– Ох, как же я тебя люблю, просто обожаю, – говорит она, чувствуя сегодня в своём

неожиданном порыве полную искренность.

– А я, знаешь ли, оказывается, ничего-то ничегошеньки не понимаю в этой жизни, – отвечает

Роман, застыв с намыленными руками, – и тебя не понимаю, и себя не понимаю. И вообще я скоро

чокнусь со всем этим. Жизнь похожа на приливы и отливы, а я будто щепка на берегу.

Это похоже даже на какую-то жалобу. Ненавидя себя за свой дрогнувший голос, он

споласкивает руки и выходит на крыльцо. Над степью впервые за несколько дней яркое солнышко.

«Если я не могу любить двоих, – думает Роман, – то это не значит, что такое невозможно. Это я не

могу. У меня это не выходит, потому что я слишком мал, потому что ничтожен для такого».

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Болото, где водятся лишяи

Осенняя сессия надвигается для Нины и как тень, и как радость. Ей совсем не хватает времени,

которое забирают дети и полставки в школе. Машку удаётся пристроить в совхозный садик, потому

что Нина как педагог хорошо понимает благотворность воспитания в коллективе.

В первые два утра дочка ломается и уоросит как может, отказываясь туда идти, а на третье, уже

сидя на горшке, пытается натянуть на ножки колготки, чтобы скорее бежать к таким же, как она. В

новый крикливый и разноголосый коллектив Машка вливается сходу, как будто раньше лишь о том

и мечтала, чтобы орать, беситься и драться за какой-нибудь совочек или игрушечную тарелку.

Однако на третью неделю на её ключице вскакивает шероховатый на ощупь лишай. Смугляна

442

ведёт дочку в амбулаторию, которая приютилась в старой саманной постройке на другом краю

села у самого Онона. Дочке прописывают зелёную вонючую мазь и временно отменяют садик.

Докторша, сжалившись, что ходить им слишком далеко, советует, чтобы для осмотра в

понедельник девочку привели не в амбулаторию, а в больницу, где она будет до обеда.

В понедельник c утра, пока Нина готовится к занятиям во вторую смену и присматривает за

Федькой, Роман ведёт Машку в больницу. Там им надо найти какую-то красивую, как сказала

Смугляна, докторшу Татьяну Павловну, совсем недавно приехавшую в Пылёвку.

Стоят как раз те зябкие осенние дни с мрачным и низким облачным потолком, когда тело ещё не

разумеет, что лучше бы уже не цепляться за убывающее тепло, а скорее привыкать к

наступающему холоду. В такие переходные дни как-то не сразу доходит, что ты мёрзнешь не только

из-за погоды, но и от привычки одеваться по-летнему. В любом случае, на мотоцикле по стылому

пронизывающему воздуху с ребёнком уже не поедешь.

До больницы они шагают-топают добрых полчаса. Но это в удовольствие. Вот тебе и момент

спокойно побеседовать с дочкой, забавляясь её рассуждениями. От дома их сопровождает

радостный Мангыр. Сначала он нарезает широкие петли вокруг них по ровному степному склону, а

на подходе к первым домам села держится рядом.

– Папа, а у собачек бывают лишяи? – спрашивает дочка.

– Бывает. Эта зараза у кого хочешь может вскочить. Но твой лишай уже прошёл, не волнуйся.

– Папа, а у меня был взрослый лишяя или детский?

– Конечно, взрослый, – успокаивает отец, на ходу приобнимая её за плечики, – ты же уже

совсем большая. Вот смотри, насколько выше папкиной коленки выросла.

Роману смешно от того, как дочка называет лишай. Судя по всему, она воображает его в виде

какого-то странного существа с вредными замашками, которое не позволяет ей ходить в садик.

– А дождь сегодня был? – снова очень серьёзно спрашивает Машка.

– Да вроде не было.

– А почему у нас окно мокрое?

– Так оно же мокрое-то изнутри. Отпотело, да и всё.

Конечно, сейчас она спросит про это «отпотело» – и надо будет как-то это объяснить. Но дочка

не спрашивает, видимо, понимая всё как-то по-своему. Интересно: вот дети всё время задают

вопросы. А если, наоборот, спрашивать их, будто сам ничего не знаешь? Они ведь такого тебе

нафантазируют. .

Дома осталось много дел, но сейчас можно не спешить. Зато домой он вернётся быстро. Машку

после осмотра наверняка допустят в садик, потому что лишай её и в самом деле совсем засох.