Жизнь волшебника

Заглянув в кабинет к врачам, Роман сразу находит докторшу, описанную Ниной. Татьяна

Павловна молодая, высокая, с мягкими губками и ласковыми серыми глазами, в очках, стёкла

которых будто специально смазаны каким-то сиянием. И как только таких врачих в деревню

направляют? Их надо в городе оставлять, исключительно для красоты и любования масс. Там же, в

кабинете, сидит и главврач Борис Бадмаевич, барабаня по столешнице толстыми пальчиками –

смуглыми сардельками.

– Чо тебе? – развязанно, гортанно и как-то по-бычьи спрашивает он.

– Да вот лишай у дочки, – чувствуя какую-то невольную зависимость перед ним, объясняет

Роман.

– Приём с двух часов в амбулатории, – говорит Бадмаев, словно демонстрируя своим

значительным тоном, кто здесь начальник.

– А нам сказали сюда прийти.

– Хто тебе схазал такую чушь? Приём с двух часов в амбулатории.

– Ну, какая же это чушь? – говорит Роман, уже заводясь, но в то же время и переживая за

докторшу, разрешение которой названо «чушью». Выходит, она разрешила им прийти сюда по

доброте душевной, неофициально, можно сказать.

– Чушь, потому что приём с двух часов в амбулатории.

Если послушаться главврача, значит, сейчас придётся возвращаться с дочкой на подстанцию, а

потом, накормив её обедом, шлёпать три километра до амбулатории, куда этот главврач вальяжно

подкатит на белом больничном «Москвиче». Более того, он и обогнав их по дороге, не тормознёт,

чтобы подвезти. А тут и делов-то – только раз взглянуть. Можно ещё и в садик успеть. Уж не говоря

о том, что Нина после обеда уйдёт в школу, а Федьку с кем оставить? Ну, ладно бы ещё врачи

заняты были, а то видно же: свободны, ничем не озабочены.

– Значит, не посмотрите? – спрашивает Роман.

– После двух часов в амбулатории, – даже с каким-то удовольствием повторяет Борис

Бадмаевич.

– Ну, а чего до двух часов-то ждать? Дочка-то – вот она. Пусть посмотрят.

– Ты нас не учи. В амбулатории, с двух часов. Тахов порядох.

– А войти в положение нельзя?

443

– Нельзя. Тахов порядох, – теперь уже и сам забавляясь тому, что ему приходится повторять

одно и то же, отвечает врач.

– Да уж, – уже со своим злым кошачьими прищуром говорит Роман, взбешённый его усмешкой.

– Какой-то чудной у вас порядок-то…

Врач сидит влито, как Будда, широко расщеперив толстые коленки. Он здесь хозяин и может

сидеть как угодно.

– Хахой бы ни был, а порядох.

– Какой-то отвратительный порядок…

Роман уже и сам ненавидит себя за то, что от раздражения не может сказать ничего толкового и

убедительного или уже, напротив, чего-нибудь такого едкого, от чего перекосило бы этого

перетруженого врача. А ещё было бы лучше вытолкнуть сейчас дочку в коридор, вежливо

попросить выйти Татьяну Павловну, и отметелить этого специалиста прямо в кабинете. Ох, как

притягательна его крутая скула – для нокаута ему хватит и одного резкого тычка. Хотя, не в

челюсть надо, а опять же прямо в лоб («щелчок презрения»), так, чтобы кость в кость, прямо по его

деревянным мозгам, так, чтобы эти мозги хоть встряхнуло немного, как слежавшиеся опилки.

Однако это сладкое желание лучше подавить. Глубоко передохнув, как бывало в армии после

отработки приёмов рукопашного боя, Роман поворачивается к двери, но, снова вообразив весь

путь до подстанции и обратно, оглядывается уже на докторшу.

– Может быть, вы всё же посмотрите, а?

– Подождите в коридоре, – виновато не то перед ним, не то перед главврачом, просит она.

Роман выходит чуть обрадованный: есть всё-таки здесь добрые люди, есть. Зря не догадался

сразу к ней обратиться. А этому прыщу на ровном месте следовало бы спокойно ответить: чего ты,

мол, дёргаешься, я же не к тебе пришёл. Жаль, не сообразил. Хотя, конечно, в лобешник ему

закатать было бы куда приятней… Понятно, что это по-хулигански. А как ещё с такими быть? Их же

иначе-то не убедишь. Кулак – это для них как раз само то. Хоть того же выберинского завхоза

взять… Ну в самом деле, почему нет чего-то такого, какой-нибудь такой сильной и справедливой

категории, которая бы в таких случаях вместо всяких там нравоучений просто била бы, и всё! Это ж

куда доходчивей и экономней. Считается, что эту функцию вроде бы совесть выполняет, но к

совести-то эти гады уже как-то приспособились, обвыкли рядом с ней. На некоторых она не

действует вообще. Или вот ещё – судьба. Она тоже наказывает. Так многие этого наказания даже

не осознают. Уж так, мол, сложилось – от судьбы не уйдёшь. К тому же, когда она, эта судьба, ещё

накажет. . Её наказание отсроченное, а наука-то нужна оперативно, прямо сейчас. Жаль всё-таки,

что этой строгой, ударной категории нет.

Ждать в коридоре приходится долго. Машка изнывает, её просто тянет во все стороны – бегать

хочется, а отец не разрешает. Слышно, как главврач в кабинете нудно и раздражённо отчитывает

врачиху, часто повторяя «порядох». Эх, как не хорошо – это ей всё из-за него. Но кто же знал?

Наконец, видимо, полностью выговорившись, Борис Бадмаевич открывает дверь и уходит по

коридору, кривоного ковыляя, как жирный гусь.

– Войдите, – каким-то уже опустошённым, пресным тоном приглашает докторша, кончиками

нервных пальцев придерживая дверь.

Роман входит, держа Машку за плечики. Дочка, сразу притихнув, идёт в кабинет уже как в какой-

то грозовой заряд. С Татьяной Павловной хочется говорить ровно, без вины, но так не получается.

Роман зачем-то рассказывает ей то же самое, что уже объяснял при ней главврачу. Пальцы,

расстегивающие пуговицы дочкиной кофточки, тоже подрагивают. Докторша, не глядя на Романа,

осматривает лишай в разрезе клетчатого Машкиного платьишка.

– Сколько времени лечитесь? – спрашивает она, кажется, у самого засохшего лишая.

– Уже четвёртый день, – отвечает Роман со стороны.

– Плохо лечите, – осуждающе замечает докторша.

– Как это плохо? Что назначено, то и делаем. Она все три дня ходила с этой мазью, как её, ну,

такой зелено-голубой…

– Что-то не заметно… Тут просто обработано зелёнкой.

– Зелёнкой?! Но зачем мне врать? – удивляется Роман. – Я что, враг своему ребёнку? Этой

мазью и мазали. Жена принесла её в баночке из-под вазелина. Вы её и дали…

– Так вы что хотите, чтобы за три дня всё это прошло? Люди неделями лечатся…

– Ничего я не хочу. Я не врач и не знаю, как долго лечатся лишаи. Вы попросили показаться

через три дня. Вот мы и пришли.

– Но я не могу допустить её в садик. У неё же живой лишай, понимаете? Она что же, по-вашему,

должна здоровых детей заражать?

По тону этой милой докторши выходит, что он специально, через собственного ребёнка

пытается наслать заразу на детский сад. Ну, а с этой что делать? Врачу-то ещё можно было бы

накостылять, а её-то уж точно лупить не положено.

444

– Послушайте, почему вы говорите с каким-то вызовом? – теперь уже совсем спокойно и без

всякого заискивания спрашивает Роман. – Объясните толком, что нужно делать с этим чёртовым

лишаем? Нам ведь кроме как к вам обращаться тут некуда.

– Что мне вам объяснять? Вам уже всё объяснили, – отвечает она, нервно чертя ручкой всякие

беспорядочные линии на каком-то рецепте.

Роман тоже смотрит на эти линии и понимает, что её просто вынудили так себя вести. Вряд ли

её затруднил этот минутный осмотр, тем более ребёнка. Да не накричи сейчас на неё Бадмаев,

она осталась бы той же милой и привлекательной Татьяной Павловной, какой была вначале.

– Я не понял, о чём вы? – всё же уточняет Роман. – Кто и что мне объяснил?

– Вам объяснили, что приём в амбулатории после двух часов. Вот туда-то вам и следовало

прийти.

– Но с вами же договаривалась моя жена…

– Я не знаю, с кем она договаривалась!

– Хорошо, пусть она с вами не договаривалась, но вы представляете, что нам пришлось бы

сейчас пешком возвращаться домой, а потом снова идти с одного края села на другой?

– А я здесь при чём? Мы ходим точно так же.

– Так я говорю не о себе, а о ребёнке.

– А что вы к нам с такими претензиями?

Роман вместо ответа разворачивается и выходит, вытолкнув неодетую Машку в дверь – ничего,

можно и в коридоре одеться.

– Ну что, доча, домой нам надо, – говорит он уже на улице, – только в магазин за хлебушком

зайдём.

– А я в садик хоочу, – насупившись, просит Машка, делая в слове «хочу» ударение на первый

слог.

– Тебе туда пока нельзя.

Дочка хнычет, и Роман раздражённо прикрикивает на неё, отчего ещё больше злится уже

неизвестно на что: на себя или на весь белый свет. Ну что он, в самом деле, тоже дёрганый такой?!

Разве может это дурацкое происшествие отравить всю жизнь?

Они заходят в магазин, удачно покупают хлеб – он сегодня почти совсем свежий. Но это как-то

не утешает. Порядок, понимаешь, у них там! К чертям собачьим такие порядки! Перед глазами всё

этот главврач с расщеперенными коленками. «Порядох есть порядох!» Ну хорошо, пусть – порядок.

Порядок, и в самом деле, необходим. А человеческое отношение уже кем-то отменено? Нет, такой

врач – уже не врач. Быть хорошим врачом такой человек не может. А ведь говорят, будто у него

самая высокая зарплата в селе. Даже зарплата Трухи намного меньше. Борису Бадмаевичу платят

и за главврача, и ещё за всякие там совмещения, которых он себе набрал. По слухам, он получает

по пятьсот-шестьсот рублей в месяц. Это просто фантастика!

– Доча, ты не отставай, – говорит Роман, поджидая насупленно шагающую Машку, не понимая,

впрочем, куда он сам-то бежит – всё равно делать уже ничего не хочется.

Дочка подходит, хватается за мизинец.

– Ты что, устала?

– Не, – коротко и с каким-то достоинством отвечает она.

Невольно улыбнувшись, Роман гладит одуванчик её меховой шапки.

– Ничего, пойдёшь скоро в свой садик…

– У меня плохая лишяя, да? – удручённо спрашивает она.

– Ерунда, не переживай. Твой лишай хороший – так себе, пустячная зараза…

– А плохой лишяя бывает?

– Бывает. Видела там, в больнице, – неожиданно для себя говорит Роман. – Толстый, в белой

шапочке?

– Ой, я его боюсь! – восклицает дочка, прижавшись к ноге.

«Тьфу ты, что я болтаю, – спохватывается Роман, – ещё и вправду бояться будет. . Хотя, может

быть, и правильно. Пусть лучше боится, да в руки к таким не попадает».

– Ничего, – успокаивает он дочку, – скоро мы этих «лишяев» выводить начнём.

И впрямь, ну сколько же, в конце концов, будет этих трудностей, этих глупейших преодолений?

В Выберино Роман считал, что подобные трудности даже закаляют его. И даже гордился

преодолением их. А здесь почему не может спокойно преодолевать? Чего обижаться на них, если

вся история нашей страны – это сплошное преодоление, постоянное движение к лучшему? Ведь

всё равно ни в одной другой стране люди не живут счастливей, чем у нас, потому что у нас самый

передовой социалистический строй. Диалектический материализм, создаваемый самыми

передовыми философами истории, врать не станет. Тут вся закавыка лишь в том, что Пылёвка

почему-то отстаёт от той общей благополучной жизни страны, о которой постоянно рассказывают

радио, газеты, телевидение. (Ну не могут же постоянно и обо всём врать!) И раскочегарить эту

местную жизнь почему-то непросто. Разве справедливы здесь такие, можно сказать, «низшие»

трудности, как трудности с водой и дровами? Бедные старики… Сейчас, по осени, у них одна

445

печаль: как бы зиму пережить. А эта больница с её главврачом! А почта, из которой даже с

райцентром переговоры не закажешь. Уж не говоря о газетах, которые приходят сюда уже

состарившимися на неделю. И всё это зависит от людей, живущих здесь. Только от чего зависят

сами люди? Почему их всё устраивает? Может быть, потому, что они не знают о лучшем?

Свою борьбу Роман намеревается начать наконец-то с выступления на отчётно-выборном

партийном собрании. Конечно, говорить там о недостатках, известных всем, нелепо, а если всё

проанализировать, обобщить, показать главный корень недостатков?

Причина лени и всеобщей совхозной спячки, пожалуй, в неосмысленной, тупой работе, когда

нужно лишь работать и выполнять план, не понимая, зачем он нужен. Парадокс, но люди ленятся

жить лучше. Об этой лени директор талдычит на каждом собрании, да только дальше этого

заключения его мысль не идёт. Не знает, куда идти, заходит в тупик. А ведь тут, вроде бы, и ничего

мудрого нет.

Вот однажды по областному телевиденью показали колхозника из соседнего села, который в

ответ на вопрос корреспондента о положении в хозяйстве простосердечно сказал: «Да начальство

у нас плоховато сейчас. Какого-то дурака из района поставили, и дела сразу пошли под укос. А так-

то народ надежды пока не терят». Странно, как вообще показали это по телевизору, можно сказать,

опозорив директора на всю область. Но тут интересно и другое. Пожалуй, ни один пылёвский

мужик не сказал бы про своих односельчан – «народ». Такой категории в Пылёвке нет. Тут всё идёт

не от народа, а от начальства, которое время от времени лишь сообщает ленивым работникам, что

они лентяи и что работать они не хотят. Да, тут есть о чём порассуждать…

* * *

К выступлению на партсобрании Роман готовится больше недели: много пишет, вычёркивает,

отбраковывает не очень убедительные, на его взгляд, доводы, анализирует свои старые наброски.

Сочинить такую речь, оказывается, не просто. Вечерами, засыпая, он думает о ней, а утром

просыпается с какими-то новыми доводами, потому что, кажется, и ночью думал о том же.

Хорошо бы своим выступлением вызвать нечто вроде шока, создать некое событие. Все

выступления на собраниях обычно таковы, что, подходя к трибуне, каждый очередной оратор ещё

не знает, о чём он сейчас скажет; выступая, тянет кота за хвост, собирая всё, что подходит по теме,

а возвращаясь в зал, уже не помнит, о чём говорил. Зато он выступит чётко, доказательно,

взвешенно. Он объяснит главную проблему хозяйства.

Перед собранием Роман останавливает в фойе клуба парторга Таскаева.

– Николай Афанасьевич, мне бы выступить, – с неожиданным волнением и неловкостью просит

он. – Вот, взгляните.

Таскаев с расширенными от удивления глазами пробрасывает листы выступления,

переписанные максимально возможным аккуратным почерком, считает их количество,

задумывается. Потом пробегает начало и вовсе скребёт по затылку. Обычно с выступлениями

просто беда – не допросишься, чтобы выступили, а тут. .

– Так это же целый доклад… Ну что ж… – замявшись, говорит он, идёт дальше, но на полпути

останавливается, вдруг забыв, куда и зачем шёл.

Во время собрания парторг, сидя за красно-бархатным столом, время от времени поглядывает

на Романа, видимо, раздумывая, давать ему слово или не давать. Основной доклад читает Трухин,

белёсо глядя в зал поверх очков и время от время бросая взгляд сквозь стёкла в листок от

перекидного календаря с сегодняшней датой. На этой шпаргалке записаны основные тезисы,

которые он вольно развивает, говоря и том, и о другом, и о пятом, и о десятом. И всё у него опять

же сводится к тому, что «мы, товарищи, плохо работаем, потому что работаем очень плохо». И всё!

Роман, слушая его, испытывает даже волнующий зуд обязательно выступить, высказаться:

директор не знает, что и как делать, а вот он возьмёт и всё сейчас объяснит. Понятно, что многое

после этого должно измениться…

– Так что, товарищи, – заключает Труха, сминая использованный листок в ладони, – я даже не

понимаю, как мы вообще ещё с вами и работаем…

Роман неожиданно получает слово. Кажется, он третий или четвёртый по очереди. Коммунисты

в зале вскидываются с удивлением: раньше сидел, помалкивал, присутствуя на собраниях лишь

формально, потому что в совхозе не числится – ему-то о чём толковать? Про электричество что

ли?

– Я попытаюсь ответить на постоянное недоумение нашего директора, почему люди в совхозе

не хотят работать, – волнуясь, начинает Роман. – Знаете ли вы, чем село отличается от деревни?

Согласно домашней репетиции, здесь предполагалась пауза, чтобы слушатели были

заинтригованы, но теперь волнение гонит его через все задуманные паузы.

– А всё тут просто, – продолжает Роман, – в селе обычно была церковь, а в деревне – нет. Так

что же такое наша Пылёвка? Мы привычно называем её селом потому, что размерами она,

конечно, похожа на село, ну а по сути? А по сути, если церковью считать то, что раньше заключало

446

в себя некий духовный смысл, то можно сказать, что церкви у нас нет. Понятно, что время церквей,

как таковых, минуло, так, значит, нам нужно иметь что-то другое, заменяющее этот духовный

смысл. Я думаю, что этим заменителем может быть красивый клуб, хорошая библиотека, школа,

книжный магазин…

Роман долго говорит и о клубе, и о том, что должно быть в нём, и о школе, которую строят уже

около десятка лет, и о книжном магазине, о необходимости которого никто даже не задумывается.

– Пора создавать культурную атмосферу села, формировать его уклад, – продолжает он. –

Культура – это не просто комплекс каких-то элементарных условий, вроде обеспечения людей

дровами и водой. Это подразумевается само собой. Я говорю о боольшем. Человек должен хорошо

работать даже не в ответ на заботу, получаемую от совхоза, а потому, что работать плохо ему

должно быть стыдно. Если люди станут жить на ином духовном уровне, то этот стыд появится.

Лень можно вылечить только так. Понятно, что подъём этого уровня требует определённых

финансовых вложений, но уже на следующем этапе эти затраты дадут и более высокую

дисциплину, и полную творческую отдачу. Тот, кто думает не только о сегодняшнем, но и о

завтрашнем дне, не может этого не понимать… Мы всё время заботимся о том, чтобы у нас что-то

прирастало. Но ведь культуру-то мы теряем – это видно невооружённым взглядом.

В общем, главная мысль выступления – подъём культуры села. Надо иметь больше культурных

людей – хозяев. Тогда и пить будут меньше, и работать лучше, и жить станет радостней. А для

этого надо всячески сохранить остатки того народного уклада, который существовал ещё совсем

недавно, в колхозные времена, и который, в свою очередь, перешёл из старого народного уклада.

Независимо от изменений в экономике, этот уклад как основу народной жизни следует

восстанавливать и всячески укреплять. Это должно стать важнейшей задачей партийной

организации. И условия для этого есть. Ну почему бы, например, не создать в селе собственную

радиогазету? В городе на производстве существуют радиогазеты и малотиражки. Газету в селе не

осилить, а радиогазету – вполне. Как было бы здорово организовать регулярные её выпуски,

рассказывая об отдельных людях хозяйства, поздравлять изменников и победителей

социалистического соревнования. В работе радиогазеты принимали бы участие все специалисты:

агрономы, медики, учителя, участковый милиционер, руководители всех звеньев. Почему бы для

этой серьёзной работы не ввести в штат должность редактора радиогазеты? В конечном итоге,

пользы от него было бы не меньше, чем от любого из руководителей.

Волнения уже нет. Читая с листков, Роман время от времени поглядывает в зал и больше всего

на Труху, который вроде как рядовой член партии находится не в президиуме, а в зале вместе с

остальными коммунистами. Директор слишком широк и поэтому, развалившись, сидит на крайнем

кресле, почти наполовину вывалившись в проход. Слушая выступление, он улыбается широкой,

даже какой-то умиротворённой улыбкой. Слышимое, кажется, забавляет его. Пожалуй, он смотрел

бы вот так же на представление каких-нибудь приезжих циркачей, удивляясь: «Вот, черти, что

делают, что творят! И кто бы мог подумать, что такое возможно?!» Но главное, о чём вдруг

догадывается Роман – это то, что категории, о которых он тут сейчас разглагольствует, директору

совершенно не знакомы. Они не из его словаря. Что для него какой-то там уклад? Сам Труха

никогда в этом укладе не жил и понимать его не может. Для него это миф. Ему куда важнее

текущие проблемы, за которые спрашивают из района, где тоже если и слышали про какой-то

уклад, то уж, совершенно точно, никаким экономическим фактором его не считают.

В конце выступления Роман уже комкано и скороговоркой предлагает взять под партийный

контроль все объекты, строящиеся в селе, даже если административно они совхозу не подчинены.

Под партийным контролем, по его мнению, должна находиться работа клуба и деятельность

художественной самодеятельности в нём.

Сразу после Романа к трибуне с улыбочкой выходит Таскаев.

– Конечно, товарищ Мерцалов очень красиво нам всё тут разложил, – почти оскорблённо

говорит он, косясь на директора, словно ища в нём сочувствия своей обиде, – но мне хотелось бы

всё же защитить наше, так сказать, родное село. Да почему же оно не село-то, товарищи? А?

Вполне – село. И все духовные категории, о которых говорил Мерцалов, у нас налицо. А вот насчет

радиогазеты – это, я думаю, хорошее предложение. Видимо, товарищ Мерцалов хорошо знает, как

организовать радиогазету, если предлагает. Давайте его и назначим редактором. Штатным, то есть

платным редактором, мы сделать его не сможем. Уж тут-то у него не получится ещё одну тёплую

должность получить. Пусть это станет его партийным поручением. Данное предложение я ставлю

на голосование.

Все голоса дружно и почти обрадовано голосуют «за». Роман обескуражен. И это вся реакция

на его речь, которую он готовил, по сути, ещё с дембельских времён? Но может быть, его

поддержат другие выступающие? Однако дальше о его речи и не вспоминают. Ни слова об этом и в

заключительном слове товарища Трухина, вдоволь повеселившегося над выступлением.

Поскольку собрание отчётно-выборное, то, как и принято, работа партийной организации

признаётся удовлетворительной. Роман надеется, что если никто в своих выступлениях не

откликнулся на его предложения, то, может быть, в решении собрания будут хоть как-то отражены

447

его выводы? Но и тут тишина. Да и как его предложения попадут в это решение, если Таскаев

зачитывает его по прошлогоднему протоколу, несколько раз автоматически проговаривая не те

даты. Ну, понятно: перепишет потом всё это в новый протокол и отошлёт в райком. Обычно так это

и делается. А впиши туда что-нибудь новое, так у райкома ещё какие-нибудь вопросы возникнут.

Предчувствуя завершение собрания, все оживляются, шарят по карманам, отыскивая сигареты, но

Таскаев вдруг останавливает это общее движение.

– Товарищи, простите меня, пожалуйста, я совсем забыл о том, что сегодня в повестку собрания

нужно было ввести ещё один вопрос. Наверное, это не по уставу – изменять повестку, но нам

необходимо решить этот вопрос поскорее. Да вы не беспокойтесь – много времени это не займёт.

Речь идёт о приёме в партию главврача нашей больницы товарища Бадмаева Бориса Бадмаевича.

Главврач тут же с готовностью выходит к трибуне, поворачивается широким лицом к залу,

приготовившись, как и полагается, для вопросов. «Опаньки! – восклицает про себя Роман. – Его

ещё и в партию волокут!» Сидя напротив главврача, он смотрит прямо ему в глаза, но Борис

Бадмаевич отвечает спокойным, уверенным взглядом. Никакой вины или неправоты он за собой не

чувствует. Вопросы же, задаваемые ему, просто несерьёзны – даже при вступлении в комсомол

они бывают куда основательней.

Романа подмывает задать кандидату какой-нибудь каверзный вопрос по истории партии, но

после своего выступления его на это уже не хватает. Сейчас он будет выглядеть просто

скандалистом и мальчишкой. «Что ж, – вдруг приходит ему совершенно желчная мысль, – пусть он

будет коммунистом. Ему это очень подходит». Однако как понять эту мысль? Он что же, недоволен

самой партией?!

– Как ваша больница подготовилась к зиме? – задаёт в это время свой вопрос директор

совхоза.

– Да тах-то вроде ничо, хах-нибуть перезимуем, – отвечает главврач.

– Ну значит, подготовились, – разулыбавшись, заключает Труха, которому тоже хочется на

воздух. – А если подготовились, то о чём тут ещё спрашивать? Товарищи, вы слышали ответ

достойный коммуниста. Предлагаю – принять.

Бадмаева принимают с отметкой в протоколе «единогласно», хотя один воздержавшийся есть.

Это Роман. Проголосовать за него после стычки в больнице – это уж просто себя не уважать. Но

для чистоты протокола воздержавшегося не замечают.

Ожидание Романа на какой-то пусть хотя бы мини-переворот в мыслях коммунистов не

оправдывается. Для них его выступление вроде фантазии. Но, может быть, с обидой и

разочарованием не спешить? Должность редактора радиогазеты тоже что-то значит. Тебя не

поняли здесь, но дали более широкий рупор. Вот и внедряй постепенно все свои идеи и мысли

через радиогазету, формируя это, так называемое, общественное мнение или уклад.

Сразу после собрания Роман подходит к парторгу, сидящему за столом с кипой разных бумаг.

– Когда можно поговорить с вами о радиогазете, Николай Афанасьевич?

– Ну, теперь это не со мной, – даже с какой-то усмешкой, как с человеком, которого удалось

надуть, отвечает парторг. – Это дело комсомола. Свяжись с секретарём Зинаидой Седельниковой.

Вспомнить бы ещё, кто эта Зинаида. Ну, была какая-то Зинка в младших классах, когда он

учился в школе, а вот какая она на лицо?

Возвращаясь с собрания, Роман пытается себя успокоить. «Ну, а ты чего ожидал? – спрашивает

он себя. – Что собрание тут же запоёт «Интернационал», возьмёт флаги и пойдёт на баррикады?

Это нормально: всегда, когда ожидаешь большего эффекта, происходит меньший». Плохо, что

поговорить, обсудить это не с кем. Нине не интересно. Кармен сказала бы: «Ты вечно всем

недоволен». Матвей о совхозных делах и слышать не хочет; совхоз для него – это какая-то другая,

непонятная страна. Остаётся лишь пойти в гараж, сесть перед фигурой старика и поговорить не то

с ним, не то с самим собой. А ведь, если подумать, так в Выберино-то было даже легче. Там тоже

ничто никого не интересовало, зато не интересовало и тебя.

Весь следующий день Роман изучает пыльные полки сельской библиотеки, отыскивая что-

нибудь по организации радиогазеты. Ему везёт: нужная брошюра находится. Дома, начав читать,

он просто вливается в неё всеми своими мыслями. Радиогазета оказывается непростым, но

интересным делом. В ходе чтения приходит и несколько собственных оригинальных идей. Время

от времени Роман ходит по комнате, потирая руки – новое дело зажигает по-настоящему.

Зинаиду Седельникову он пытается выловить в клубе или в правлении целую неделю: сначала

она уезжала в райком, потом болела дома. А когда встречается с ней, то обнаруживает, что она как

секретарь комсомольской организации тоже была на партийном собрании. Ещё на собрании

испугавшись его «умного» выступления, Зинаида говорит теперь дрожащим голосом и только на

«вы». Зинаида, бывшая доярка, вообще не поймёт, зачем, для какой цели им какая-то

радиогазета? Доходит до смешного – она знает, что газета – это бумага, но как её по радио-то

передавать? Радиогазета – это что, для того, чтобы газеты по радио читать? Роман теперь уже с

некоторым знанием дела растолковывает, что это такое и как должно делаться, решив, что ему

следует не просто самому заниматься всем, а зажечь других и работать вместе. Нужно сначала

448

создать «горячее ядро», от которого пойдут лучи. А без сообщников, в одиночку, он так и останется

кем-то вроде шукшинского чудика, каковым, судя по всему, его и восприняли на собрании. Для

создания этого «горячего ядра» он предлагает Зинаиде собрать комсомольское бюро, которое

наверняка состоит из самых активных.

– Ну ладно, – вяло соглашается Зинаида, – попробуем собраться.

Сбор бюро намечается через четыре дня в пятницу, на шесть часов вечера.

В условленное время Зинаида оказывается в кабинете одна.

– Ну, и где же наше бюро?

– Все предупреждены, – сообщает она, – но почему-то не пришли.

Что ж, назначим новый срок бюро ещё через четыре дня. А через четыре дня и саму Зинаиду

приходится ждать полчаса.

– А когда вы собирались в последний раз? – уже с иронией спрашивает её Роман.

Не может припомнить. Но за последний год не собирались – это точно. Про комсомольские же

собрания лучше и не спрашивать. Если этих, «активных», не соберёшь, то остальных – и вовсе.

– А…, – безнадёжно машет она рукой.

– Но как же ты перед райкомом отчитываешься? Обычно они требуют протоколы собраний.

Вопрос вгоняет её в краску.

– Просто пишу да отсылаю.

– А как пишешь? Откуда, что берёшь?

– Со старого переписываю. Ну, добавлю что-нибудь…

– А если Таскаев узнает?

– Он меня и научил.

Ну, тогда всё понятно. Роман сидит, отквасив губу. Так, подвесив ожидание в воздухе, он сидел

когда-то перед Элиной, вызывая её на откровение. Это срабатывает и сейчас: Зинаида вдруг

покаянно сознаётся, как обрыдло ей всё это секретарство. Навязали – что тут поделаешь?

Конечно, сидеть в кабинете – не то, что на ферме вкалывать, да совесть-то куда денешь? Коров

доить проще и легче, потому что честнее.

– А можно список членов бюро посмотреть?

Она отыскивает в папке тетрадный листок со списком, написанным от руки. Вторым по порядку

– Тимоша: столяр, который когда-то обсадил в квартире за стенкой все розетки с выключателями и

открыто стащил счётчик. Впрочем, другие из списка, хоть с ними и не приходилось сталкиваться

так, как с Тимошей, не лучше. Да уж, ничего не скажешь – «горячее ядро».

И на этом всё: сядь, прижми и успокойся. Роман обнаруживает, что он уже просто перегорел.

Его идеи, мысли, настрой никому в этом болоте не нужны. Правильно здесь живёт лишь Мотя-Мотя

– ему, помнится, ещё и отец завидовал. Матвей в эту топь не суётся вообще. Живёт как-то сам по

себе, своей жизнью и своими интересами. Видно, уклад в Пылёвке выветрился полностью – поздно

о нём говорить. Этому помогло и бездарное руководство, и переселенцы, принесшие сюда

тунеядство, и, выходит, сама политика страны, которой нужны такие руководители и сами эти

переселенцы. Потому-то некоторые сёла и вымирают. Внешне в пылёвском хозяйстве всё ещё на

месте: машины, тракторы, комбайны, гаражи, скот, отары овец, и всё прочее. Но село, судя по

всему, обречено. Уклад для села словно душа для человека. Человек без души перестаёт быть

человеком, а село без уклада разваливается. Развалится всё и здесь. Это лишь вопрос времени.

Через месяц после собрания Роман встречает в клубе парторга. Уже прошёл, было, мимо, да

словно кто-то за язык потянул:

– Ну что, Николай Афанасьевич, выходит, и радиогазета вам не нужна? Вы специально

поручили мне это для того, чтобы я больше не дёргался?

– А ты что, без няньки не можешь? – с раздражением спрашивает Таскаев. – Или мы только

красивые речи говорить умеем? Тебе со своей горки легко за всем наблюдать. А как до дела, так

сразу в кусты. Сейчас таких говорунов – теоретических деятелей много развелось. Был у нас уже

один такой. Заявлял: подниму спортивную работу, а когда ему дали поручение, так сразу в сторону.

Не выдержал испытания делом!

– А кто он и где сейчас этот «деятель»? – с интересом спрашивает Роман.