– Ты оживила его, чтобы сознаться в том, что изменяла ему последние 5 лет? Совесть жить мешает? – выпалила Мадина и налила себе кофе.
– Я оживила его, чтобы у него был шанс посмотреть еще раз на этот мир, увидеть тебя…, – чуть смутившись, произнесла Елена.
Яна рассматривала себя в зеркале. Ее мать улыбалась. Ее дочь снова была жива, только ей жутко не нравились ее огромные синяки и кровопотеки.
– Ты всю дорогу молчала, где мы были? Это здание похоже на больницу. Тогда почему мне так плохо и голова кружится? Меня не долечили?
– Моя любимая девочка! – Ангелина обняла дочь крепко-крепко и стала тихо плакать.
Когда Ангелина вдоволь выплакалась, она рассказала Яне все, как было с самого начала – как она нашла ее мертвой у гаражей, как принесла домой побитую, в крови и с гематомами по всему телу, как отвезла к доктору Валеревскому. А дальше просто не смогла рассказать.
– Ты хочешь сказать, что я уже была мертвой, поэтому так ужасно выгляжу? Как такое возможно?…, – плакала Яна и сморкалась в салфетку.
– Вильяма из Лондона помнишь, который приехал сюда на обмен? – спокойно спросила женщина.
– Да, его разорвало пополам в машине от удара – ты смотрела новости, маам! Причем тут это?.
– В него влюбилась Алсу, на два года старше тебя в соседнем доме живет. Мы с ее мамой хорошо дружили.
– Лана Викторовна, ну…
– Алсу была в таком отчаянии. Она пришла ко мне после аварии и ревела, а потом призналась, что собирается оживить Вильяма…
– Оживить?!.
– Об этой процедуре сказала ее мать перед смертью – она работала в этой лаборатории в электронной регистратуре и знала, что там делают в этой операционной. Но оживить его не удалось, родители вернулись, да и шумиха такая была, полицейские уже все обследовали.
– Мам, ты хочешь сказать, что я снова живая? Снова живая, как зомби? И пульса у меня слабый, и этот земляной цвет лица… – на лице девушки появилась кривая улыбка.
– Да… но я важного самого тебе не сказала. Я не знаю, зачем я это сделала. Поверь, любая мать сделала бы такое, если бы у нее была возможность. Чтобы еще раз увидеть это лицо родное, эти глаза. Эти ручки, моя дорогая, эти пальчики… – мать Ангелина снова зарыдала, взяв за руку дочь.
– Что ты не сказала, мама?.
– Это только на два дня. Послезавтра… все кончится уже навсегда.
– Что кончится?
– Ты снова умрешь…
– Я снова умру… как интересно. Ну, что ж раз я умру… тогда надо сделать все, что я еще не пробовала за эти два дня. Да, мама?.
– Ты о чем? – Ангелина сквозь слезы подняла брови и поморщила нос.
– Знаешь, мам – я хотела, чтобы мой первый раз с тем, кого я люблю. А он был непонятно с кем. Непонятно где. А главное – что у меня там все болит, и такая пустота…
Ангелина вновь заплакала.
– Хочу увидеть Питер. Хочу увидеть папу… хочу полетать на воздушном шаре, хочу поехать, наконец, в Европу, хочу выучить китайский… и не хочу умирать.
«Я никогда не рожу, потому что никогда не вырасту»… вот о чем думала Яна, но маме она лишь улыбнулась и попросила купить русско-китайский разговорник и позвонить отцу.
Сегодня Валеревскому захотелось бренди. Курвуазье ему привез благодарный пациент из Франции. Он берег напиток для особого случая – и случай был… День Рождения. Валеревскому сегодня исполнялся 51. Юбилей был грандиозным, отмечался с коллегами, друзьями и бывшими любовницами в одном из лучших ресторанов Москвы. Сейчас… не хотелось людей, просто стакан бренди на столе и часы… тикающие, отмеряющие время. Ценность времени Валеревский знал, как никто другой. Ведь секунды… решают человеческие жизни каждый день. И тут главное – успеть.
– Алло, Рузана? Это Павел. Я хотел воспользоваться твоими услугами… так часика через два… – Валеревский взглянул снова на часы, предполагая через сколько времени ему захочется потрогать женщину, – нет девочек не надо, хочу сегодня тебя. Такое возможно? Мм… соблазнительно. Сколько? Хорошо, а еще с меня две плаценты для твоего прекрасного личика. Приедешь в больницу или снимем отель? Как знаешь, милая – в «Красных Холмах», – Валеревский засмеялся и поправил свой ремень, предвкушая очень интересную ночь.
Он осушил стакан и включил радио. Фыркнув, выключил – мелодия совершенно не пришлась его вкусу. Он сел на кушетку и расстегнул брюки, вывалив округлый живот. Вздохнул. «Какое пустое все же одиночество. Город большой, людей так много, и все в нем одинокие…»
– Можно? – в дверь зашел Богомольский.
– Чего тебе?
– Я хотел узнать все ли хорошо, вы домой не идете?
– У меня всегда все замечательно, мальчик! Хочешь выпить?
Богомольский взглянул в глаза врача и приободрился. Он взял еще один стакан в шкафу и присел к Валеревскому на кушетку.
Тот удивленно поморщился:
– Тебе что и налить…? Сам не хочешь?
Богомольский молча, наполнил стакан бренди и сказал:
– Я знаю, что у вас день рождения. Почему вы не идете домой праздновать?.
– Домой надо идти к кому-то. А меня никто не ждет. То какой смысл идти… вот сейчас напьюсь и поеду к знакомой на такси. По-моему, прекрасно! Не находишь? Когда ты молод, ты радуешься таким праздникам. Когда не молод, ты просто их принимаешь… ты думаешь о том, что каждый год приближает тебя к смерти. И это не-из-бежно.
– У меня дома мама. Она хорошая… наверно, волнуется, – санитар не мог найти себе места на кушетке, постоянно передвигая ягодицы туда-сюда. Он был чем-то явно обеспокоен, потом резко встал и снова налил себе бренди.
– Эй, притормози! Напиток не из дешевых!, – остановил его Валеревский.
Парень все-таки долил до самых краев и тут же выплеснул все содержимое стакана в рот. В горле зажгло, словно там застрял огромный кусок красного перца.
Богомольский снова сел на кушетку. Его голова немного кружилась.
– Ты ел? Что-то ты быстро набрался! – сказал врач.
– Нет… мне так хорошо… – санитар лег на кушетку, оставив ноги на полу.
Он чувствовал внутри сильное волнение. Его руки задрожали, дыхание стало прерывистым. Он думал только об одном – вот он единственно верный момент для признания. Того самого признания, что сидит в его мозгу и теле уже несколько месяцев, а с языка никак не снимется. Но он не решался.
Валеревский вздохнул, посмотрел на настенные часы. На них было без четверти восемь. За окном темнело. Горели фонари.
– А мать что волнуется? Парень ты взрослый… – неожиданно выпалил Валеревский.
Санитар посмотрел на него исподлобья и расплылся в пьяной улыбке.
– И страшно трусливый… вот и волнуется, наверно. А девушка твоя где? Ни разу не видел тебя с девушками.
– У меня нет… девушки.
– Уже успел разочароваться в женщинах?
– Да… я бы так не сказал, потому что никогда не очаровывался.
Валеревский выпил еще стакан, отрезал кусок колбасы и закусил.
– Я в душевую. Через час у меня важная встреча. А ты иди домой, я вернусь и закрою кабинет!
Валеревский снял свой пиджак, кинул на стул и вышел. Богомольский еще несколько минут просидел молча. Его лоб и щеки покраснели. Вдруг он вскочил, закрыл кабинет на ключ, сел на кушетку, зажал в ладонях пиджак доктора, прижал его к ноздрям, приспустил штаны и начал мастурбировать.
Решетов встал среди ночи и решил, что не будет спать вообще.
– Я в ванну, девочки. А потом пойдем гулять, болтать и доживать мой день! …
Его супруга и дочь улыбнулись и продолжили кофепитие. Красивая и грустная Мадина сидела за столом и долго рассматривала лицо Елены – еще более грустное.
– Не понимаю, как папа все этого не видел, а может, просто не хотел замечать?
– Это уже не имеет значения – Слава умер. Почему-то все, кого я люблю, умирают. В институте я была страшно влюблена в дизайнера Юрия, через год наших встреч его переехал трамвай, через 4 года я встретила Толика Светличного – это был просто невероятно одаренный художник… когда мы готовились к его первой выставке, на него упал стеллаж с рамами… для картин. Перелом височной кости, в больнице он прожил еще три дня – обширная гематома головного мозга. Потом, бросила модельный бизнес… возник твой отец, и столько лет все было прекрасно… потом эта история со Славой, а потом твой отец – ведь он единственный у меня, такой родной.
– Черная вдова – ты… – Мадина пыталась пошутить, но не выходило.
В ванне что-то грохнуло. Мадина встревожено взглянула на Лену – они обе поняли, что случилось и ринулись в ванную комнату. Там на электронном табло кафеля приятным голосом сообщила система безопасности:
– Вы забыли отключить кран. Пожалуйста, вернитесь. Вы забыли отключить кран. Пожалуйста, вернитесь!
Из крана лилась вода, наполняя ванну до верхов. Станислав Викторович лежал на кафеле… в луже воды, от нее шел пар к потолку, из его подбородка сочилась кровь. Елена закричала:
«Скорей его к Валеревскому! Вызывай машину!» – Лена целовала щеки мужа и нежно гладила его по лбу. Он был холодный.
Когда женщины привезли родственника в больницу, они не обнаружили там врача. Его мобильный телефон тоже не отвечал. В это время врач старательно удовлетворял 32-летнюю черноволосую Рузану – проститутку, приехавшую из Баку. Он был просто очарован ее неземной красотой – тонкими чертами лица, прямым носом, чувственными губами. После двух половых актов с разницей в 45 минут Валеревский вдруг закурил электронную сигарету – хотя не курил уже очень долго. Она была тонкой и прозрачной, дым пах клубникой. Он нагнулся к полочке в гостиничном номере и взял в руки старенький «хонор». Включил.
Раздался звонок.
– Да, Валеревский слушает. Вы время видели? Ну? Хорошо, я приеду. Мой рабочий день начинается с восьми утра, за спешку – 300 долларов. Мне надо кормить семью, – сказал врач и погладил по щеке Рузану.
Она свернулась калачиком у его согнутых ног и стала целовать его живот. Валеревский остановил ее, дотронулся ладонью до ее щеки и сказал:
– Рузаночка, мне пора. Я тебе позвоню еще в этом месяце. Тебе чек выписать, на карту или наличными отдать?
– Как тебе удобно.
Врач положил ей на стол десять тысяч рублей двумя оранжевыми бумажками и нарек, что остальное обязательно переведет на карту сегодня вечером.
Валеревский был в своей лаборатории через десять минут. У кабинета стояли Елена, снова рыдая и моргая нарощенными ресницами и ее падчерица Мадина – та держалась молодцом и даже не плакала.
– Нам помог ваш санитар! – сказала Мадина, благодарно провожая взглядом Богомольского.
Валеревский был очень удивлен, что Богомольский все еще был в лаборатории и возмущенно развел руками:
– Что торчишь здесь, немедленно домой! Высыпаться!
– Извините, мне что-то так не хотелось домой, – еще чуть подвыпившим тоном произнес санитар и маслеными глазами заглянул в лицо Валеревскому.
– Я все сказал, – Валеревский прошел к кушетке и принялся осматривать пациента.
Валеревский долго молчал, трогал руки и ноги пациента, а потом выпалил:
– Мертвый… В Нью-Йорке только вчера провели первое крионическое оживление. Это открытие века. Не знаю, когда это будет введено, как платная операция. Но вы сможете хотя бы его криоконсервировать у нас в Москве. Возможно, через два-три года и нам станет это все доступно.
Елена спокойно положила сумку на пол и опустилась на стул. Мадина не смогла сдержать слез и выбежала из кабинета.
– Почему это случилось? Ведь 48 часов еще не прошло?
– Он брился – порез на щеке, – Валеревский продемонстрировал женщине открытую рану на щеке ее мужа, на которой она заметила желтый пузырь.
– Мгновенный абсцесс. У него не было шансов – так как в крови наше вещество. Она не вынесла такого резкого повышения лейкоцитов, вследствие этого произошла эндогенная интоксикация.
Елена, конечно, не поняла, о чем говорит врач, она поняла одно – муж умер навсегда.
– Нет у меня больше денег на то, что Вы предложили.
– Цены не менялись на это уже пятьдесят лет… где-то сорок тысяч стоит полное крионирование – то есть не только головы, но и всего тела. Пока Вы думаете, я могу оставить его в морге. Сколько нужно времени?
– У меня нет сил больше бороться. Квартира – все, что у меня есть. Отдать ее за шанс… который может и ничего не решить в будущем. Я не могу так рисковать… если Бог его забрал, значит, так нужно было.
– Вера в бога – это хороший довод. Тогда сядьте. Я выпишу справку о смерти.
Валеревский увидел – вот он этап смирения. Принятие своей боли. Он почему-то вспомнил свою четвертую операцию в далеком 37-ом… когда умер его пациент.