Беда

IV

Тогойкин и Губин все подбрасывали хворост в костер, чтобы скорее растаял снег в баке. Надо было вскипятить воду и напоить людей чаем. Ночь они провели молча, редко когда перебрасывались словцом, а с рассветом заметно повеселели и стали разговорчивее. У Васи, наверно, и рука меньше болела, потому что он даже песню затянул. И Николай с явным удовольствием начал ему подпевать:

 
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать,
Прощайте, родные,
Прощайте, семья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!..
 

Песня кончилась, и закипела вода. Тогойкин вскочил на ноги, подкинул в костер веток, выхватил из огня бурливший бак и, высоко подняв его, быстро засеменил к своим.

– Пошли, Вася!

В облаке пара парни появились в самолете.

– Вода вскипела!

– Чай готов!

Обе девушки, капитан Иванов и бортрадист Попов были явно чем-то по-хорошему возбуждены.

Парни сначала подумали, что люди обрадовались их приходу. Они поставили бак и огляделись. Капитан Фокин внимательно разглядывал свои ногти и даже не повернулся в их сторону. Не спавший всю ночь Коловоротов наконец уснул, привалившись спиной к стенке и беспомощно опустив голову на грудь. Калмыков прерывисто стонал.

– Что такое? Что случилось? – спросили парни.

– Ничего не случилось! Решительно ничего! – сказала Катя, засияв довольной улыбкой.

И в самом деле – что особенного могло у них случиться? Новостям неоткуда было взяться. Ведь они не выходили всю ночь из самолета. И все-таки они были чем-то обрадованы.

– Вот, готово! – сказал Тогойкин, показывая на бак.

Часть кипятка отлили в большую консервную банку, остудили и умыли всех лежачих. Калмыкова решили раздеть и обтереть всего. Однако и на этот раз девушки не обнаружили на его теле ни ран, ни ссадин, ни даже царапин. Но все тело представляло собой сплошной вздувшийся синяк. В сознание он не приходил, только тяжело и прерывисто дышал, а порой стонал.

Перед чаепитием Тогойкин положил каждому по нескольку сухариков и по куску сахара.

Катя размочила в чае сухари, сделала из них жидкую кашицу и опустилась на колени, чтобы покормить Калмыкова. Она ловко всовывала ему в рот кончик ложки, и он, подержав какое-то время кашицу во рту, все-таки проглатывал ее.

– Ну, ребята, когда поедим и попьем чайку, возьмемся за рацию, может, заставим ее заговорить, – сказал Попов.

Все оживились, и лежачие и ходячие. «А удастся?» – с надеждой думал каждый, поглядывая один на другого.

Только капитан Фокин поморщился, услышав предложение Попова, и с этакой иронической усмешечкой заговорил:

– Заставишь, значит! Что же ты ее в полете не заставлял? А сейчас, значит, заставишь!

– Она работала.

– Работала! А почему же нет самолетов? Почему, я тебя спрашиваю? – Фокин явно издевался над Поповым, нарочно растягивая слова. – Я же у тебя спрашиваю, товарищ сержант!

– Видимо, мы очень далеко отклонились от трассы, ищут, наверное…

– Ах, отклонились? Значит, ищут, мой милый? – продолжал он издевательски вкрадчивым тоном, но, не дождавшись ответа, не на шутку разозлился и заорал: – Я ведь тебя спрашиваю, сержант Попов!

Коловоротов вздрогнул и проснулся. Он медленно выпрямился и стал озираться по сторонам.

– А почему бы и не попытаться, товарищ капитан?

– Попытайся, непременно попытайся! – вставил Тогойкин, помогавший Кате переложить Калмыкова. – Все надо пробовать! Все!

– Молодой человек! Может быть, ты и в самом деле герой из героев среди якутов, – захихикал Фокин, поглядывая на Иванова, словно приглашая и его посмеяться. Потом он смущенно отвел глаза от Иванова и уже безразличным тоном добавил: – Этого я, конечно, не знаю… Но я просил бы тебя не вмешиваться в разговоры военных людей. Мы как-нибудь сами разберемся…

– Хоть я никакой и не герой… А вот на правах члена коллектива… – Тогойкин вдруг смешался и, не договорив, снова склонился над Калмыковым.

Но теперь за него вступилась Катя Соловьева. Спокойные люди тоже иногда не выдерживают. С покрасневшим от гнева лицом она некоторое время молча смотрела на Фокина.

– По-моему… – Катя на миг остановилась, словно обо что-то споткнулась. – Мне кажется, мы все тут одинаковые, все мы просто советские люди!

– Совершенно верно! – поддержала подругу быстрая на язык Даша Сенькина. – Нехорошо как-то, не время сейчас делиться на сословия.

– Правильно! – сказал Вася Губин, осторожно покачивая свою больную руку, словно нянча младенца.

– Так-то оно разумнее будет, – пробормотал Коловоротов, сидевший на полу и тихо поглаживающий обеими руками распухшее колено. – Другое дело, когда доедем каждый до своей работы…

– А мы, военные, всегда остаемся военными! – Фокин опять посмотрел на Иванова, надеясь, что уж с этим-то доводом тот, наверно, согласится. – По-моему, так.

Все невольно ждали, что скажет Иванов.

– По-моему, тоже… – Иванов откашлялся. Он охрип от долгого молчания. – Да, военный – это не только профессия, но и обязанность.

– Вот-вот! – охотно отозвался Фокин, решив, что наконец-то с ним согласились, и, тяжело вздохнув, добавил: – Самая трудная обязанность…

– Военнообязанный, – медленно произнес Иванов. – Профессия и обязанность, – повторил он. – Но ведь самая высокая, самая священная обязанность для всех нас – это… это – быть человеком, советским человеком…

– Политика! – засмеялся Фокин.

– Да, политика, товарищ Фокин! Трудная обязанность, говорите вы. А разве у педагога, у врача легкие обязанности?

– Не учителя побеждают врагов, а военные.

– Военные, которых воспитали учителя. И они, кстати, воюют. Вы слишком часто, капитан Фокин, напоминаете всем, что вы военный. Можно подумать, что вы, став военным, оказали кому-то этим фактом большую любезность или принесли себя в жертву. А сейчас тысячи людей в военной форме погибают, не думая о своих заслугах, без громких слов, без пышных фраз.

– Опять политика! – Фокин страдальчески вздохнул и отвернулся.

– Постарайтесь, товарищи! Авось удастся, – сказал Попов Тогойкину и Губину.

Весь этот день Тогойкин, Губин и едва державшийся на ногах старик Коловоротов провели под открытым небом, пытаясь наладить рацию. Стажер бортмеханика Вася Губин то и дело вбегал в самолет, садился на корточки перед Поповым и что-то показывал ему, о чем-то расспрашивал. Пока Вася консультировался с Поповым, Тогойкин заготовлял топливо для ненасытного костра, – ведь надо было поддерживать огонь круглые сутки.

Оторвавшись от костра, он вместе с Коловоротовым вывинчивал и завинчивал какие-то винтики по указанию Васи. Кончики перочинных ножичков загнулись, притупились, соскальзывали, раня пальцы. К вечеру не осталось у Николая ни одного не перевязанного пальца на левой руке.

– Ежели ты, парень, останешься без руки, мы все пропадем, – сказал Коловоротов, желая отстранить Тогойкина от этого дела.

Он даже пожаловался Попову. А потом понял, что без Тогойкина не обойтись. У самого-то Коловоротова пальцы неподатливые, не могут удержать мелкие винтики, да и глаза туманятся… Недаром, знать, на его плечи падал снег шестидесяти пяти зим…

Так они мучились целый день, и ничего у них не вышло. Когда спустились вечерние сумерки, решили прекратить работу.

Фокин все время лежал, отвернувшись к стене. Но, узнав, что с рацией ничего не получилось, сразу оживился:

– Вот не послушались меня и развлекались ненужным делом.

– А какое дело, по-вашему, нужное? Что нам следовало делать? – обернулся к нему Тогойкин.

– Полегче, герой!.. – усмехнулся Фокин.

Так прошел второй день.

Третий день

I

Третье утро парни снова встретили у костра.

– Начинает светать! – сказал Тогойкин по-якутски.

– Светает! – по-детски обрадовался Вася Губин, словно только этого и ждал. – Коля, светает!

Голодные, замерзшие, усталые, всю ночь просидевшие у костра, Николай и Вася были удивлены и обрадованы обычным, казалось бы, явлением, как свет зари, как приближающийся восход. Они одновременно вскочили на ноги и начали подбрасывать в костер хворост, хотя он и без того горел хорошо.

– Сейчас ворон прилетит. А немного погодя и те самые воробышки, – объявил Тогойкин.

– Каждый день так будет? – недоверчиво посмотрел на него Вася.

– Каждый день, дружище! – закивал головой Тогойкин и, отчеканивая каждое слово, повторил: – Каждый день, уважаемый товарищ Василий Губин!.. И всегда в одно и то же время! И всегда с одной и той же стороны! Ворон – с запада, птички – с востока!

– Кто знает, ведь тайга простирается так далеко, да и птицы… – сбивчиво начал Вася и вдруг в изумлении умолк, ткнув пальцем на запад: – Смотри!

Оттуда, с запада, над лесом, где небо было все еще сумеречно, замелькали неясные очертания летящего ворона. Почуяв, что его уже заметили, ворон решил показать себя честной и благородной птицей, которой незачем прятаться и таиться. Шумно прочесал он воздух жесткими перьями растопыренных крыльев и мирно забулькал горлом. Но все-таки облетел парней стороной.

– Вот так всегда летят птицы! – с видом знатока сказал Тогойкин и сел, чтобы обстоятельно рассказать другу о повадках пернатых. – Садись-ка, Вася, сюда… Видишь ли, эти птицы всегда…

Вдруг, словно ветерок, нежно зашелестели тоненькие крылышки, с еле уловимым щебетом над парнями замелькала густая и нестройная стая воробьев.

– Ух ты!.. Это кто же такие? – притворяясь, будто очень испугался, Тогойкин замахал над головой руками и съежился.

– Воробьи! Наши воробушки!..

Окутанная морозным туманом природа, густо закуржавевшие деревья и кусты, покрытая толстым снегом мерзлая земля – только на первый взгляд все это кажется неизменным, навсегда заснувшим. Но тот, кто любит жизнь и умеет наблюдать зимний лес, умеет чутко прислушиваться к тому, что вокруг происходит, тот заметит, что каждый день все меняется. И ворон был сегодня не так нагл, как вчера, не носился с карканьем над ними, а осторожно и бесшумно облетел поляну с другой стороны. И воробьи сегодня не шарахнулись от страха в сторону, а, наоборот, будто нарочно, просто из озорства, по-дружески развернулись и пронеслись низко над поляной, мимо парней. Похоже было, что именно они сняли кончиками своих крохотных и быстрых крыльев серый шелковый полог ночи.

Природа проснулась. К восточному краю неба прилепилась едва заметная, тоненькая розоватая полоска. Она начала быстро удлиняться и расширяться.

Парни еще посидели немного, тихо переговариваясь, и побежали к своим.

– Доброе утро, товарищи! – радостно выкрикнули они, заскочив в самолет. И тут же остановились, переминаясь с ноги на ногу. Им, вошедшим с улицы, показалось здесь слишком темно и душно.

– Тише, вы… – зашикала на них Даша, расчесывая свои косы у окошечка. Она раздраженно обернулась к парням, но, увидев их довольные лица, сразу смягчилась: – Ну, доброе утро…

– Потише, пожалуйста, – сказала Катя. Она хлопотала, склонившись над Калмыковым, и, не поднимая головы, тихо ответила: – Доброе утро, ребята…

– Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро! – послышались сонные и, пожалуй, недовольные голоса Иванова, Коловоротова и Попова.

Казалось, вместе с парнями в мрак их пещеры ворвались и свежесть раннего утра и неугомонная молодость.

Вначале люди вроде бы и не обрадовались такому внезапному пробуждению, но тут же сердца их потеплели.

– Здравствуйте, орлы! – раздалось громкое приветствие Ивана Васильевича.

– Здравствуйте, ребятки, – приветливо, но озабоченно проговорил Коловоротов. Он хотел подняться и для этого обеими руками мял свое онемевшее колено.

– Добрый день, молодцы! – прогудел Попов.

Фокин лежал отвернувшись и вместо приветствия ехидно спросил:

– Что же доброго, позвольте узнать, вы принесли с собой?

Ему никто не ответил. Фокин повернулся и, злобно поглядывая на ребят, повторил:

– Ну, где ваше добро?

Тогойкин разлил по кружкам остатки кипяченой воды и, прежде чем выйти из самолета с опустевшим баком, подчеркнуто вежливо сказал:

– Доброе солнце взошло, Эдуард Леонтьевич.

– Веселые воробушки прилетели! – бросил Вася Губин и торопливо последовал за другом.

Долго продолжалось молчание. Коловоротов, с трудом передвигаясь, вышел наружу, но вскоре, сильно хромая, вернулся. Девушки пришли с улицы умытые и оживленные. И сразу занялись утренним туалетом своих подопечных.

У Фокина не выходил из ума давешний неудачный разговор. Он понимал всю нелепость своей придирки к столь естественному, обычному приветствию. Но такова уже несчастная особенность болезненно самолюбивых людей. Допустив какую-нибудь бестактность, они настаивают на ней, вместо того чтобы сгладить наступившую из-за этого неловкость. Интеллигентные люди стараются в таких случаях промолчать или перевести разговор на другую тему, чтобы помочь человеку выбраться из нелепого положения, в которое он сам себя поставил. Но увы, такого рода человек не всегда хочет воспользоваться предложенной ему помощью. И, все это сознавая и даже внутренне порицая себя, он будет утверждать, что его не понимают и более того – завидуют ему, а потому и преследуют.

Фокин был именно такой человек. Когда к нему подошла Даша с кружкой воды в руке, он сделал вид, будто только что вспомнил давешний разговор:

– Добрый день, кажется, они сказали… Но что, собственно, доброго принес нам этот день?

– Давайте умываться, – спокойно сказала Даша, явно не желая вступать с Фокиным в спор.

– Или самолет прилетел?

– Не надо, оставьте это, Эдуард Леонтьевич, давайте умываться.

– Нет, я хочу узнать, что именно доброго принесло нам это утро. Ну, скажем, вам лично что-нибудь принесло это утро?

– Конечно, принесло. Ну, хотя бы самих этих ребят, – в голосе Даши появились сердитые нотки. – Вы будете умываться?

– Буду, буду… Я еще не забыл, что по утрам умываются… Но почему я должен радоваться их приходу?

– Меня вот обрадовал их приход!

– Но я ведь не молоденькая девушка и даже не женщина, я…

– Давайте умываться, – нетерпеливо повторила Даша.

– Когда вы доживете до моих лет…

– Если даже в два раза старше вас буду, – не дала ему договорить Даша, – я всегда буду радоваться каждому новому дню.

– Молодец, Дашенька! – воскликнул Иванов.

Даша хотела было отойти от Фокина, но восклицание Иванова будто остановило ее.

– Нам сказали, что взошло солнце, – поучительно и серьезно заговорил Коловоротов. – Светлое солнце. Я и сам его видел.

– Да-а?.. – с нескрываемой иронией протянул Фокин. – Точно взошло, да? И к тому же светлое, а не темное? Вот это новость! А ты случаем не ошибся? Выйди еще раз, посмотри хорошенько.

– И воробьи пролетели, сказали нам, – голос Попова звучал поистине грозно. – Чем это не новость?

– Сержант! – но тут Фокин увидел, что Даша отходит от него, и сразу забыл о Попове. – А вы разве не будете меня умывать?

Даша умыла его, но, боясь, что она сейчас отойдет, Фокин торопливо заговорил:

– Дарья, вы надеетесь прожить вдвое дольше меня? А я, признаться, думал, что никому из нас не прибавиться ни годочка.

– Почему? – удивилась Даша.

– Даша, иди сюда! – скомандовала Катя. – Хватит, надо прекратить этот разговор, – и с глубокой печалью в голосе она сказала Фокину: – Нехороший вы человек, Эдуард Леонтьевич.

– Я не очень нуждаюсь в вашей оценке! Да и не вам меня судить.

– Я присоединяюсь к мнению товарищей, – сказал Иван Васильевич, стараясь быть как можно спокойнее.

– Я тоже…

– Сержант!

– Нехороший вы человек, вас прямо тянет ко всему недоброму, и мысли у вас недобрые… – Даша даже начала заикаться от волнения. – Вы нехороший человек, и предчувствия у вас нехорошие!

– А я и не стараюсь казаться вам хорошим… Нет у меня такого желания.

С усилием держа на весу бак, клубящийся белым горячим паром, вошел Тогойкин, ловко поставил свою ношу, вытер рукавом пот со лба, сорвал сползшую на затылок шапку и начал ею обмахиваться.

– Иван Васильевич! – сказал он. – После чая мне надо бы сходить посмотреть местность.

– Да? А надолго? Может, с Васей вместе пойдете, чтоб веселее было?

– Васе уходить нельзя. На него костер остается, да и здесь он чем-нибудь поможет. Я часа на два всего…

II

Николай Тогойкин пробирался между молоденькими лиственницами, покрытыми снегом, и вдруг остановился как вкопанный. Следы, человеческие следы, люди тут утоптали снег… Вот тоже обрадовался! Ведь он стоит на том самом месте, где они спасали Иванова. Вон они, эти деревья. Ой, до чего высоко он висел! Как только он жив остался!

И Тогойкину показалось, будто он явственно видит, как вылетел Иванов из разбившегося самолета. У него даже в ушах зашумело и на какой-то миг закружилась голова. Он покачнулся и уперся рукой в кучу валежника. На него посыпалась снежная кухта. Тогойкин поднял голову и увидел висевшую на дереве веревку. Э-э, да это та самая веревка, которой они оттягивали дерево, спасая Иванова!.. Николай принялся очищать от снега валежник и развязывать узел. Почему-то ему очень захотелось немедленно отвязать эту забытую веревку, которая им так тогда помогла, и показать ее всем. Оказалось, это совсем не просто, уж очень крепко затянулся узел.

И еще ему захотелось увидеть сейчас, немедленно Иванова, чтобы удостовериться, что он действительно жив, что он слышит, видит, говорит… И еще Николай испытывал необыкновенную потребность сказать Даше и Кате, этим чудесным девушкам, самые ласковые на свете слова, да и вообще всем, всем своим новым товарищам ему нужно было сейчас сказать что-то теплое, доброе, бодрящее.

Он уже повернул было обратно, но тут же остановился в нерешительности. А что же он все-таки им скажет? Он прибежит и скажет: «Приветствую вас, товарищи! Все мы будем спасены!» Нет, этого делать нельзя. Даже невиннейшее «с добрым утром» было встречено недовольством Фокина. А если тихо войти и спросить у Иванова: «В какую сторону мне идти?» Нет, это тоже не годится. Что может подсказать лежачий человек? Ну, а если зайти с таким видом, будто еще никуда не уходил, и спокойно спросить: «Катя и Даша или хотя бы вы, мужчины, Вася и Семен Ильич, не пойдете ли со мной?» Нет, это просто глупо. Ведь он сам отказался от провожатых. Да и действительно, у всех, кто двигается, полно забот. И вообще, людям покажется, что он боится идти один…

Вот если бы он не размышляя вернулся, могло бы все получиться как нельзя лучше. А теперь, когда он столько времени потратил, взвешивая все «за» и «против», нагромоздилось столько препятствий, что стало ясно – возвращаться не надо, нельзя…

Он побрел по снежной целине, взяв направление в ту сторону, откуда летел их самолет. Прошел немного, обернулся назад. Сквозь деревья виднелся дым костра. Временами он редел, потом снова становился гуще и устремлялся вверх. Очевидно, Вася подбрасывал хворост. Почему-то захотелось увидеть не только дым, но и самый костер. Он свернул в сторону просвета, мелькавшего между лиственницами, и вышел на северный край поляны. Попытался взобраться на сугроб, наметенный ветром у опушки леса, но провалился по самые подмышки. Это не остановило его. Зачерпнув в валенки снегу, он хотя и с трудом, но все-таки взобрался на сугроб. Вершина была настолько отшлифованной, что напоминала дно перевернутой фарфоровой тарелки, даже следа от валенка не оставалось на ней.

Как он и предполагал, фигура Васи Губина маячила около костра. Тогойкину захотелось крикнуть, и он вдохнул полную грудь холодного воздуха, но раздумал и с шумом, медленно выдохнул. Если издали послышится крик, усиленный и отраженный эхом, люди в самолете разволнуются, сначала обрадуются, потом огорчатся.

Тогойкин все стоял и смотрел. Один раз Вася повернулся в его сторону, он помахал шапкой, но тот не видел. Постояв еще немного, сбежал вниз, нарвал сухой травы с кочек, отряхнул ее от снега и снова взобрался на сугроб. Потом сел, снял валенки, вытряхнул из них снег, перемотал портянки и обулся. А сорванную с кочек траву свернул жгутом и сунул за голенища.

Вдруг он увидел, что Вася стоит с поднятой в руке палкой и пристально смотрит на него. Вытянулся во весь свой немалый рост и смотрит. Его поза, весь его облик выражали крайнее изумление.

Тогойкин вскочил на ноги и помахал ему шапкой, Вася еще больше вытянулся, подскочил несколько раз и, помахав в ответ рукавицей, занялся своим делом. Тогойкин побежал по гребню сугроба, затем прыгнул в сторону и перемахнул через рыхлый снег, чтобы опять не провалиться.

Оказывается, за поляной протекала, а теперь, естественно, замерзла извилистая, узенькая речушка, сплошь заросшая ерником и редкими тоненькими березками. Обильные осенние снега, задерживаясь на высоких травах береговых кочек и на зыбких зарослях мышиного горошка, смерзлись здесь, не дойдя до земли. Тепло непромерзшей почвы сохранилось под таким настилом. Образовавшийся там иней застыл ниточками сверкающего бисера. Сплетаясь между собой, они создавали причудливый узор, в котором глаз различал и стройные башенки, и легкие своды.

Хорошо тут ходить на лыжах. Пешего человека такой снег не держит, проваливается под ногами целыми пластами, набиваясь в обувь.

Тогойкин хотел было пойти вдоль речушки, но тут же провалился. Да, хорошо бы, конечно, иметь лыжи! Но и думать не следует о том, чего нет и быть не может.

То и дело выкарабкиваясь из сугробов, он вышел на середину речки и стал отряхиваться. Чуть ли не из-под его ног выпорхнуло несколько куропаток. Тогойкин завертелся на месте и привычным жестом потянулся за ружьем, которого у него не было. Если бы не черные клювики да еще несколько черных перышек на хвосте, можно было бы подумать, что это не куропатки, а комья снега взметнулись вверх.

Своими короткими мохнатыми ножками, будто обутыми в меховые унты, птицы истоптали снег между кустиками ерника и вокруг стволов березок. Ух, и большие же следы у этих птиц. Пожалуй, больше, чем у глухарей.

В некоторых местах они протоптали глубокие стежки-дорожки. Неплохо было бы поставить на них петли. Тогойкин на ходу пошарил у себя в карманах, но ничего подходящего для этой цели не нашел.

И тем не менее настроение у него после этого сразу улучшилось. «Суп из меня мисками, мозг из меня ложками», – зашептал он на ходу шуточную песенку про хвастливую куропатку, слышанную им еще в детстве. Несколько раз ему встретились следы колонка и белок тоже. Вон как шустро они перебегали через речушку.

В зарослях ивняка, на краю противоположного берега, минувшей ночью жировали два зайца. У одного из них следы маленькие, ножки навыворот, – таких зайчишек насмешливо называют хозяевами ерника.

Когда Тогойкин вышел на высокий взгорок, где росли редкие могучие лиственницы, он сразу увидел, что здесь недавно пробежал громадный горностай, тащивший волоком мышь. Вон какие широкие прыжки у этого самца!

А вот лиса. Словно бусы, нанизанные на нитку, такие четкие, ровные, легкие следы оставила эта распрекрасная щеголиха в своем драгоценном меховом наряде. Тогойкин ткнул в след указательным пальцем. Донышко лисьего следа не замерзло, не превратилось в ледышку, – значит, лиса пробежала прошлой ночью.

Дальше его путь лежал по таежному лесу. Тут должно быть в изобилии оленьего мха, брусники и черной смородины. Тогойкин разгреб ногами снег. И в самом деле много мерзлой брусники. Собрал горстку и поел.

Вскоре он пересек лес и остановился у самого края котловины.

Склоны этой котловины были прорезаны то здесь, то там распадками и оврагами, уходящими куда-то в глубь тайги и не похожими один на другой. Вон ту широкую балку на юго-востоке заполнила густая-густая толпа приземистых сосенок, напоминающих коренастеньких колхозных молодух, спешащих на полевые работы. Прямо перед глазами с востока к котловине примыкал лог, поросший красноватым тальником. На севере виднелась лощина, отмеченная посредине чередой лиственниц, узкая полоска которых изгибалась, словно грива у норовистого рысака. А на юго-западе сквозь туманную дымку и густые заросли ивняка проступали кочковатые берега крутого оврага.

Если человек побывал когда-нибудь в этих местах, он наверняка не преминул окрестить и самую котловину и каждую из примыкающих к ней падей, одну назвав Еловой, другую Каменной, третью Лисичкиной или как-нибудь еще в этом роде.

Открывающиеся отсюда склоны радовали глаз разнообразием растительности. На обрывистых взгорках, мысом нависших над долиной, гордо возвышались могучие лиственницы, под ними полосами ярусов расположились осины и березы, потом заросли тальника и боярышника, а еще ниже ивняк и кудрявый багульник перемежались стайками нежных березок, словно удивившихся чему-то и замерзших на бегу.

На дне ложбины глаз угадывал скрытые под снежным покровом озера и водоемы, обрамленные бахромой кустов.

Да, видно, здесь давно, а может, и никогда не ступала нога человека. Иначе остались бы хоть какие-нибудь следы. Безлюдный край, чутко прислушивающийся и настороженно застывший в ожидании, – придет человек и увидит, как красиво вокруг. Даже сейчас красиво, а как должно быть здесь летом! И вся эта красота пропадает впустую. Некому ею любоваться.

Время, наверно, уже приближалось к полудню. Тогойкин прикинул в уме пройденное расстояние, и получилось не больно-то много – километров пять, от силы шесть. В час по полтора километра! Ну и темпы! Эх, были бы лыжи!..

Тогойкин снова хотел отбросить эту несбыточную, а потому и никчемную мечту, но не так-то легко было от нее отвязаться.

Он проголодался, устал. Надо возвращаться, хотя и стыдно будет объявить людям, что за целый день он прошел всего пять километров.

И все-таки надо идти!

Тогойкин уже не надеялся увидеть здесь следы людей, услышать голос человека, скрип полозьев, топот копыт. Нет, на это он не надеялся. Но тем не менее он решил пройти еще немного вперед и вернуться к своим с другой стороны.

По верху ложбины снег не такой глубокий, всего до половины голенища. Зато под крутыми склонами и на опушках леса наметены большие сугробы. Самая грива, постоянно обдуваемая ветром, покрывается прочным настом, но заветренная сторона обычно так и остается сыпучей, она вся состоит из снежных кристалликов.

Такие вещи Тогойкин знал, конечно, с самого детства. Потом, когда стал старше, он не то что забыл об этом, но просто не вспоминал. А теперь, попав в затруднительное положение, пришлось вспомнить все эти подробности. Нет, говорят, худа без добра. Но в чем же добрая сторона этой беды, этого худа, в которое они попали? От такого худа добра ждать не приходится.

Сухарей хватит на несколько дней. Если экономить, то можно растянуть дней на пять, ну, максимум на шесть. А дальше что? Даже подумать страшно! И ведь все только об этом думают, хотя никто вслух и не говорит. Сегодня утром Иван Васильевич и Коловоротов съели по одному сухарику и сделали вид, что очень сытно поели и больше не могут.

Только вот один Эдуард Леонтьевич считает, что он тяжелее всех ранен и страдает больше других. Да, разные бывают люди… Ладно, пусть его…

Был бы хоть топор или ружье… Да, ружье. Можно было бы поохотиться. И с топором не пропадешь! Можно отколоть от лиственницы прочную и гибкую мелкослойную сторону и сделать лыжи, ну хоть подобие лыж…

Эх, были бы лыжи!..

Если целый день, с утра до вечера, идти и идти все в одном направлении, – на лыжах, конечно, – то неужели не набредешь на следы человека, на тропки, по которым бродили табуны лошадей или домашние олени?

Неужели до бесконечности простирается этот ослепительно-белый покров снега? Правда, обычно говорят так: юг – значит, до верховьев великой Лены, север – до тундры Ледовитого океана. На тысячи километров простирается бескрайняя тайга. И все-таки, если целый день, не останавливаясь, идти на лыжах, неужели никуда не придешь? К востоку, например, разве не дойдешь до берегов Лены? К западу – разве не выйдешь к реке Вилюй?

Да где же они, эти лыжи?.. О, лыжи, лыжи! До чего они бывают необходимы!

Ну, а если выйти на проезжую дорогу и лечь, просто лечь поперек дороги, неужели кто-нибудь когда-нибудь не подойдет?

А вдруг наткнутся на тебя, да поздно, когда ты уже совершенно обессилел, замерз, не можешь даже языком ворочать? Подбегут, поднимут, начнут отогревать, теребить, спрашивать, а ты…

Тогойкин вздрогнул, будто его окатили холодной водой, и остановился. Или увезут в больницу, промучаются несколько дней, приводя в сознание, и окажется – опоздали, поздно… Ушел, чтобы спасать людей, а спасся сам… Нет, уж лучше совсем не приходить в сознание…

Но почему ему в голову лезут только дурные мысли? Кого он этим пугает или кого успокаивает? Тогойкин так рассердился, что даже заворчал: «Ты это брось, ты мне дурное в голову не вбивай. Ты мне лучше подскажи какой-нибудь хороший ход, а не можешь – так убирайся вон! Прочь!..»

Ему вдруг стало не по себе оттого, что он один. Захотелось поскорее вернуться. Несколько раз он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Оказывается, солнце уже направилось к западу. Сейчас, пожалуй, часа два или немного больше. В это время в Якутске слушают последние известия. Как-то сейчас дела на фронте?.. Все люди борются и воюют за счастье, за жизнь. А он здесь, у себя, в родной тайге, не может ни в чем разобраться, даже в собственных мыслях. Что же это такое, уж не начинает ли он бредить? Право, стыдно! Наверное, их ищут, ищут… И конечно, не найдут. И прекратят поиски. Пути спасения обязательно должны найти они сами, только они! А что значит они? Кто это они? Он… Он должен найти! Он один остался невредим, он – якут, мужчина! Он отвечает.

Часа через четыре начнет смеркаться. Надо торопиться. Надо поскорее добраться до своих. Надо посоветоваться сначала с одним Иваном Васильевичем. Тихонько, чтобы никто не слышал, он спросит Иванова: не пойти ли ему на поиски людей?

Тогойкин оглянулся назад: а не вернуться ли по своим же следам? Нет. Может, перейти в тот длинный узкий лес, что темнеет впереди? Нет.

Так вот, решая, куда идти, он увидел за ложбинкой вереницу кудрявых верхушек ив, убегающих в глубь леса.

Это же начинается их овраг! Тогойкин обрадовался и так заторопился к кудрявым ивам, будто именно там он мог найти свое счастье.

Чем быстрее шагал он, тем, казалось, дальше убегали от него ивы, и их покрытые инеем кудрявые макушки все задорнее вздрагивали на ходу.

«Они и впрямь убегут, надо поскорее их догнать и шагать с ними в ногу!» – весело подумал Тогойкин, и почему-то сразу прибавилось силы, и ноги стали удивительно легкими, и снег менее глубоким и более податливым.

Он порядком разгорячился, даже вспотел, и вскоре пришел к ивам. Они росли по обе стороны крутого оврага, по дну которого, очевидно, бежал ручей. Деревья склонились друг к другу, кроны их сомкнулись, образовав сводчатую галерею. Где-то далеко она упиралась в лесной массив. И там узкое русло ручья переходило в широкую падь, заросшую тальником.

Тогойкин сбежал вниз и легко зашагал вдоль ручья, замерзшего под сенью галереи. Весь зимний снег лежал на сомкнутых вверху кронах ивняка, и внутри, в галерее, было тихо, спокойно и сумеречно. Здесь его валенки проваливались, оставляя темные следы на покрытой инеем почве.