Я говорил Вам, что в институте был на хорошем счету. Политика всерьёз меня не занимала. Наверно, меня тогдашнего следует назвать законченным конформистом. Родителей погибших я этой проклятой системе не простил и не забыл. Но сам решил выжить во что бы то ни стало. Мы все были комсомольцы, иначе в институт поступить было невозможно. Исключение из Комсомола, кстати, означало автоматическое исключение и из Вуза. И странно, я никуда сам не рвался, но может, тоже от того, что парень, меня постоянно выдвигали. Я быстро дорос до секретаря комитета Комсомола своего факультета. Со мной поговорили и намекнули, что пора в партию. Я не возражал. Мне дали рекомендации с дорогой душой и тут же назначили заседание партийного бюро.
Я сам тем временем мечтал стать хирургом. Хирургом – ортопедом, мне лавры Илизарова не давали покоя. Я всюду лез без мыла, где только можно, чтобы присутствовать на интересных клинических случаях. А если уж удавалось ассистировать, был счастлив как малое дитя. И тут удивительно, но факт – моя комсомольская карьера дюже помогла. Я был по общественной линии со многими влиятельными людьми в институте знаком. Если я просил, то мне не отказывали. Ради справедливости надо сказать, что я стремился честно усовершенствоваться, и это вызывало симпатию.
Дипломная тема была утверждена. Уже на меня послали запрос из Института хирургии. Профессор, заведовавший отделением, жал мне руку и утверждал, что рад предстоящей совместной работе. У Эрны тоже всё было в порядке. Житейские трудности нас мало волновали. Казалось, всё идёт хорошо.
И вот однажды вызывает меня к себе секретарь парторганизации и, пряча глаза, говорит, что возникли непредвиденные осложнения. Дело о моём приёме в партию придётся отложить. Одна из рекомендаций отозвана.
Но почему?
Он мнётся, переводит разговор на другую тему. И продолжает, что он ко мне всегда хорошо относился, ничего против меня лично не имеет, и потому хочет меня предупредить. Пусть это не будет неожиданностью. Всегда лучше подготовиться, правда? Скоро перевыборы, так вот. Партком настоятельно порекомендует факультетскому бюро другого секретаря!
Я быстро понял, что вопросы задавать бесполезно. Дальнейшее выслушал молча. Он со своей стороны был явно рад, что я не качаю прав. И под конец, прощаясь, вдруг сам спросил: «Гера, ты недавно женился? И на нашей студентке?» Ну, я кивнул. «Скажи, как ее зовут?» «Мою жену зовут Эрна Мухаммедшина», – отвечаю. «Так, так, помню, -бурчит этот хмырь и озабоченно что-то записывает в блокнот. -Дипломница профессора Березовского. Ну, Гера, ты меня извини, но мне пора».
Что скрывать. Было страшно неприятно. Но я не придал делу особенного значения. Я решил, что кому-то потребовалось место. Это отличный трамплин для дальнейшего продвижения. В особенности для тех, кого собственно медицина не интересует. Кто-то из нужных «детей» делает карьеру, и все дела.
Ну что же, не больно и хотелось! По-свински проделано, но чего же «от них» и ждать? Ведь мне важно только заниматься своим делом. Кончу ординатуру и пойду по распределению. Это же решено!
Я думаю, Пётр, Вы догадались, что всё только начиналось. Примерно через неделю мне надо было сделать определённые шаги, связанные с предстоящим дипломом и распределением. Вы вряд ли удивитесь, что запрос на меня тоже отозвали. Место в Институте хирургии отдали другому претенденту. Вы – нет, а я, наивный дурак, был потрясён, не верил своим глазам, взбеленился, побежал объясняться. Нечего говорить, что мне ничего и не подумали объяснять.
«В Институте приняли другое решение, для которого были серьёзные основание. Нам очень жаль!»
Вы понимаете, им очень жаль, только и всего!
Профессор, который руку жал, меня не принял. Я обивал разные пороги, всё пытался добиться справедливости, пока однажды учёный секретарь института – немолодая серьёзная дама в строгом платье с седеющими волосами, не сказала мне многозначительно и сочувственно.
– Молодой человек, Вы можете и впредь ходить сюда каждый день – это ни к чему не приведет.
– Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, – гневно выговорил я. И услышал.
– Решение – окончательное! Огромная разница, мой голубчик. И вот решение, принятое вовсе не нами, это окончательное решение по Вашему делу. А мы не в силах ничего изменить.
И до меня вдруг сразу дошло, что это правда. Наверно, я побледнел, потому что она вскочила, усадила меня на стул и предложила выпить воды.
– Послушайте, – сказала эта женщина совсем мягко и по-домашнему, – не принимайте это так близко к сердцу. Ваша жизнь только начинается. Всё двадцать раз ещё переменится! Да и они теперь не смеют, не то, что раньше…, – но тут она запнулась и прикусила язык.
Я тупо и покорно кивал. Благодарил. Опомнившись немного, встал и поплёлся к выходу, когда она негромко добавила.
– Вы, кажется, недавно женились? Я слышала, что Ваша жена тоже без пяти минут врач. Я знаю многих ваших выпускников. Как её зовут?
Удивляться или сердиться у меня не было сил. «Мою жену зовут Эрна Мухаммедшина», – вяло пробормотал я и вышел вон.
О моём прошлом Эрна почти ничего не знала. Но зато настоящее мы обсуждали постоянно. Нам казалось, у нас так много общего! И мы оба бессемейные, каждый по-своему, обделённые и одинокие, это очень ценили. Каждый день мы рассказывали друг другу всё подробно. С удовольствием обсуждали каждую мелочь. Но на этот раз я промолчал. Ни слова об истории с партией и секретарством не сказал жене. До сих пор не знаю, почему. Но потом так и пошло. Я сейчас думаю, может, если бы я с ней делился, вместе мы нашли бы выход… Однако, вышло, что я словно влез в старую кожу. Снова появилась часть, очень болезненная, моей жизни, которую следовало скрывать.
Время шло. Мы закончили образование. Начали работать каждый на своём месте. Оба были очень разочарованы. Эрна попала в урологию, куда совсем не хотела. Со мной вышло ещё хуже. Я загремел участковым врачом в районную поликлинику. По распределению надо было проработать три года. Мечты о большой хирургии можно было забыть!
Всё это время нас иногда приглашали на Арбат. Ничего примечательного не случалось, но мы попривыкли, обменялись телефонами, а когда пошли на работу, то и служебными тоже. И однажды у меня в кабинете прозвенел звонок. Звонил Цаплин, который пожаловался, что повредил ногу. Он спускался на лыжах с горы и неловко упал. Открытый перелом со смещением. А лечащий врач просто коновал. Так не могу ли я…
Этот человек был мне неприятен. В его присутствии я испытывал тревожное, тягостное чувство бессилия. Жену свою я не умел защитить. Не знал, как себя вести. Я с удовольствием послал бы его к такой-то матери. Но отказать в помощи? Нет, этого тоже я не мог. «Ехать, так ехать!»– как сказал воробей в зубах у кошки. Значит, за дело.
Для меня это было совсем не трудно, устроить его к моим прежним учителям и консультантам, при моих-то ортопедических склонностях. Я так и поступил. И его, действительно, удачно починили, сволочь такую… Это потребовало времени. А выздоровев, он решил меня отблагодарить. Случилось так, что Кира уехала с делегацией в Питер, и он остался один. Ресторанов и кафе тогда было совсем немного, хороших – того меньше, и в них стояли очереди. Поэтому Цаплин раздобыл знаменитый армянский коньяк, купил того-сего на закуску, а на десерт торт «Птичье молоко» и пригласил меня к себе «посидеть». Причём, приглашая, что-то там такое прогудел про настоящую мужскую компанию, которую ни с чем не сравнить!
– Я тебя зову без жены, – говорит, – ещё будут один-два сослуживца. Посидим, устроим мальчишник. В общем, жду!
Мне бы отказаться, но я опять не сумел. Я пришёл. И всё покатилось по накатанным рельсам. Два его приятеля были неглупые, симпатичные люди. Они, кстати, тоже притащили коньяк «Плиска» и домашнюю еду в подкрепление. Завязался общий разговор. Говорили в этот вечер почему-то много о путешествиях, о том, кто куда ездил, о Кольском полуострове, о Карелии. Ели и выпивали понемногу, но только коньяк. Поэтому постепенно все основательно набрались. Хозяин раскраснелся, его друзья разгорячились и заспорили о политике. И тогда Цаплин вдруг воздвигся, нагнулся над столом и поднял тост.
Я хочу выпить за этого хорошего парня, который тут сидит. Он мне так помог! Я пью, за тебя, Гера! Я тебе тоже помогу, что б ты из-за бабы не пропал. У тебя всё впереди! По-о-ойдём, по-г-г-г-оворим!
И он потащил меня в другую комнату. Вернулись мы поздно, его сослуживцев уже не было. Цаплин задержался на кухне. Воспользовавшись этим, я выскочил за дверь и ушел. Только не домой.
Да, я тогда еще долго кружил по улицам. А когда вернулся, понял, что моя болезнь вернулась снова ко мне. Я снова не мог ни есть, ни спать. В ушах у меня раздавался негромкий шмелиный гул. Но на этот раз я думал всё об одном и том же. В моей больной голове крутились проклятые Цаплинские слова.
Вот тут-то вскоре Эрна мне сказала, что у нас будет ребёнок. Я равнодушно ответил, что это совсем не ко времени. Она была изумлена и оскорблена. Я это понял, но сердце моё молчало. Любовь моя умерла вместе со способностью чувствовать что-нибудь вообще. Остался только страх. И единственное, чего мне хотелось, это бежать! Бежать? Куда?
Случайно знакомые молодые врачи рассказали, что в Афганистан нужны медики.
Кто-то спросил, берут ли штатских. И в ответ услышал, что да, берут, однако, какие мы штатские? Мы же лейтенанты! И верно, мы все были военнообязанные, и после института нам присвоили звания. Тут вдруг в полной темноте для меня что-то засветилось.
Сейчас трудно представить, как мы были связаны по рукам и ногам. Прописка. Распределение. Грошовая зарплата. Для того, чтобы изменить свою жизнь, человек без посторонней поддержки должен обладать определённой свободой. Но без прописки не возьмут на работу. А без работы не пропишут. И для каждого телодвижения нужны деньги, которых нет.
А армия? Это был шанс. Я явился в военкомат, поговорил и узнал, куда и как обратиться. Меня тут же взяли. Обещали сделать полевым хирургом, а пока оформили инфекционистом. Особенно им понравилось, что я женат.
На Куприянова тяжело было смотреть. Он зажмурился. Лицо его посерело и сделалось землистым. Руки тряслись, и он начал странно прерывисто дышать.
Надо будет немедленно по окончании разговора узнать, как у него со здоровьем, подумал Синица.
А сейчас следовало продолжать. Он задал вопрос, но ответа не получил. Тогда он снова его повторил.
– Георгий Антонович, Вы мне не сказали… – начал он, как вдруг тот очнулся.
– Что? Как это – не сказал? Ведь я битый час рассказываю проклятую историю!
– Нет! Вы не сказали, что узнали от Цаплина. Ведь все эти события имеют какое-то объяснение?
– Господи, а ведь я и сам до сих пор не знаю…, – пробормотал Георгий. – Да нет, не пугайтесь. Попробую объяснить, – тряхнув головой, сказал он. – Мерзавец Цаплин, тот, трясясь от злости, принялся рассказывать вот что. Он женился на Кире и об этом нисколько не жалеет. Она красавица, и он от неё без ума. Но эта чёртова девка Эрна загубила ему карьеру. Как только ей исполнилось шестнадцать, его вызвали в отдел кадров, где сидели свои, а также один незнакомый важный человек, и спросили, что это за девочка растёт у него в семье? Он объяснил: мол, падчерица. Ему намекнули, что она тёмного происхождения. Что советскому горному инженеру не к лицу такое родство. Теперь освободилась должность начальника отдела. Они хотели… Но нет. С такой дочкой!
Я талдычу: не дочка мне она! Её папаша давно отдал концы, я его и в глаза не видел! А парторг и начальник первого отдела Мушко переглядываются, плечами пожимают. И Мушко сквозь зубы тянет: «Подумать только, наш старший инженер Цаплин допуск имеет к такой стратегически важной информации! Месторождения редкоземельных руд! Придётся изменить направление вашей работы, товарищ Цаплин! Я допуск теперь не подпишу».
Больше меня не повышали. Не давали перспективной интересной работы. Через два года я не выдержал и уволился. Эрна уже с нами не жила. Я так надеялся, что всё кончилось. Ан, нет! Поехали мы раз в командировку на горную разработку. Начальство шахты устроило нам банкет. И вот: да что, прямо как сегодня было! Выпили хорошенько, а мой директор и говорит.
– Семён, инженер ты толковый, мужик справный, и как ты та-а-аким людям на мозоль наступить умудрился? Хотел тебе деньжонок подбросить, повышение даже намечалось. Да не могу!
– Ядрён корень, -говорю, – Степан Иваныч, каким таким людям?
– Об этом, -отвечает,– не спрашивай. Всё равно не скажу.
– Так хоть объясните, что я такого сделал? Ничего ж не понимаю!
А он ещё рюмку хлопнул, усы вытер и губы поджал.
– Я сам мало что понимаю, но дочка у тебя лицом не вышла. В чём дело, тебе видней. Антисоветчица она, с иностранцами якшается или что?
– Не дочка она мне, – только я тогда и сказал.
Тут Цаплин вскочил и стал гундосить, что мне желает добра. Он не знает, может отец у Эрны был не наш человек, или она сама диссидентка. Кире он, мол, ничего не сказал. Довольно, что она дочку обратно в дом не тянула. Саму Киру, кстати, сроду с делегациями за рубеж не пускали! Другие ездили, а она нет! Ну а ему, Цаплину, каждое лыко стало в строку. Вечно начальство искало на него компромат. Ему не давали жизни из-за Эрны. Если я не хочу того же, я должен от неё скорее удрать, как от чумы!
19. История Павла Мухаммедшина
– Нет, похоже, это не Куприянов, – Петр обдумывал свои впечатления от встречи с Георгием Антоновичем и расхаживал по комнате, порою думая вслух.
Надо поискать в другом месте. А может, все же пациенты? Все-таки, этот последний герой, он же пациент – чем не кандидат в страшные мстители? Почем я знаю, ревновала его Эрна на самом деле или нет ко второй жене? А если да, так ее ревность и его уязвленное мужское самолюбие – раз! Теперешняя его любовь к молодой женщине, годящейся ему в дочери на фоне полового бессилия – два! Это ли не мотивы! Ну, алиби. Вникнуть как следует, а вдруг он куда хитрей, чем нам показалось. Почитаю-ка я еще раз отчеты моих ребят, может, что найду.
Ну хорошо, теперь о другом. Куприянов горит желанием помочь. Дело разрастается, разветвляется, так что его деньги не помешают. Сейчас Володька придет, покумекаем вместе. О, у меня идея! На улице погода промозглая. А для такого случая нет лучше ананасного грогу! И трубку достану. Табак этот из Испании душистый. И просто попижонить приятно, и запах умопомрачительный.
Синица достал из шкафчика белый Ямайский ром, ананасный сироп, коричневый сахар, фарфоровую коробочку со специями и задумался.
А может, лучше пунш? Молочный или обычный. Лимоны у меня есть. Нет, помниться, Расторгуеву нравился больше ананасный.
В столовой на втором этаже агентства немножко пахло дымком от печки. «Воду для особых случаев» Ирбисовцы привозили в канистре из Звенигорода, где у них имелся удобный летний домик. Вода была ключевая. И Петр с удовольствием налил ее в чайник. Он извлек чашу для грога, глиняные кружки, замурлыкал «Правь Британия» и принялся за дело. Когда через четверть часа явился озябший Расторгуев, встреченный тетей Мусей и отправленный в столовую с тарелкой горячих бутербродов, там уже разлился неповторимый экзотический аромат. Володя расплылся в довольной улыбке, потер руки и тоже принялся хозяйничать. И тогда Синица занялся своей трубкой. Это тоже была его любимая игрушка. Вернее, одна из нескольких игрушек. Они со временем только прибавлялись. И он сам охотно над собой подсмеивался. Другое дело, что шуток от посторонних на эту тему явственно не любил.
– Ну что, Петро, как ты смотришь теперь на наше дело? Какой диагноз -легкое переедание или запор? От версий зарябило в глазах! -полюбопытствовал гость.
– Французский след – только один из многих. Причем, не ясно, с какого боку пришит.
– В самом деле, ревность и оскорбленная любовь отсюда и оттуда. Не поздно ли? Тыщу лет спустя? – с сомнением отозвался Синица.
– О, давность не всегда препятствие. Возьми, к примеру, твоего воскресшего из мертвых. Этого Куприянова. Сколько лет стукнуло сыну Паше? Вроде, двадцать пять? А поди ж ты, внезапно возникает отец, чтобы заключить сыночка в объятия. Скажи, ты ему веришь? – Володя поднял горячую кружку, стукнул ею о Синицинскую, сделал хороший глоток и закряхтел. – Ух, молодец, Петруха! Я тебе у приятеля своего закажу. Нет, впрочем, пусть лучше будет сюрприз.
– Тебе смешно, бродяга! А я безотцовщина. Я с Пашкой Мухаммедом отцами махнулся бы не глядя. Мой так и умер без родственных объятий. Пусть перед смертью меня и вспомнил на свой манер, – буркнул Синица в ответ. – Ну, не важно! – он махнул рукой, раскурил свою вересковую трубку с латунным колечком и окутался клубами дыма.
Володя удивленно покосился на него, но ничего не сказал.
– А что касается Куприянова. Послушай, я сейчас тебе изложу. Очень полезно вслух проговорить свои соображения. В общем так. Все, что он рассказывал и что поддается проверке, подтвердилось. Я тут же отрядил гонцов в архивы. И тут у нас, и в Киев, ясное дело. Я сам видел его документы. И эти старые альбомы с фотографиями. Я не мальчик, имею опыт с бумажками. Они подлинные. Но это даже не главное.
Его я тоже сам выслушал. И пока он говорил, мне ни разу, ни единой секунды не казалось, что мужик врет. На жалость давит. Даже приукрашивает немного. А я на Петровке разного наслушался.
Идем дальше. Георгий выглядел в своей фамильной истории хреново. Он это хорошо понимал и не пытался оправдываться. И я считаю, что все это по отдельности достаточно убедительно.
Синица замолчал и вопросительно поглядел на Володю Расторгуева
– Ну вот. Я закончил. А ты что скажешь?
И я скажу – убедительно. Не придерешься! Но ровно до того места, пока он тебе о прошлом рассказывает. Смотри! Пускай, все эт- о, без всякого Якова, так и было, как он живописует. Но он для них и от них -Эрны и ее сына – залег на дно. А почему сейчас вдруг появился на горизонте? Вдруг у него есть свой интерес, но просто мы пока не знаем, какой? И может, это он Эрну для чего-то и похитил, а потом потерял? Может, у него подруга ревнивая? Может…
– Хорошо, Володька, я понял. Я буду Куприянова дальше проверять. Он хочет сотрудничать. Стремиться своего сына…
– Вот кстати, Петр Андреевич. Хотел я тебя давно спросить. Что с этим сыном? – перебил Петра Володя. – Нам Сева сказал, что он в больнице. Что он в бессознательном состоянии. Его новоявленный отец тоже начал с того, что Паша, мол, тяжело болен, на его посредничество пока нельзя рассчитывать. Одно, вроде, второе подтверждает. С другой стороны… Мы взяли и им поверили. Ты знаешь вообще, что с парнем произошло?
– Мне Сева про этого Мухаммеда подробно рассказал. А Куприянов сведения собирал. Он утверждает, что когда решился с сыном поговорить, узнал, что тот в Базеле в больнице. С тех пор туда звонит его переводчик и через день докладывает ему. Тебе как – тоже подробно или покороче?
– Конечно, подробно! Он еще спрашивает! Только давай еще немного подогреем этот нектар, а, Петрусь? Видишь, я совсем обнаглел. И это я еще у тебя на договоре. А если бы «на постоянной основе»?
Синица расхохотался. Он поставил чашу с грогом на спиртовку, пододвинул к себе кружки, взял в руки большой серебряный половник и уселся поудобнее.
– Как пар пойдет, запахнет сильнее, я тебе сразу налью. А теперь слушай. У Паши Мухаммедшина вот что получилось.
Паша учился в университете хорошо, но с ленцой. И это позволяло ему чувствовать себя вполне по-свойски среди ребят. Отличников и очень прилежных студенты часто не жалуют, особенно на родных российских просторах. Излишнее трудолюбие у нас сроду не почиталось.
Он начал подрабатывать с третьего курса. Давал уроки английского и делал переводы. Английский и немецкий он знал «на шесть». Паша отличался от многих своих ровесников тем, что свободно с хорошим произношением владел разговорной речью. Люди, имевшие совсем другие возможности в сравнении с его матерью, платили колоссальные деньги за обучение детей языкам, но достигали куда более скромных результатов. Их дети учились у наших преподавателей. А Эрна, ценой невероятных усилий, добилась того, что сын ходил в школу при британском посольстве. Поэтому мальчик вскоре заговорил на английском как одноклассники. А язык Гете и Гейне усвоил от Гельмута Шике, уроженца города Кельна. Русским Шике не владел поначалу совсем. Одной из причин эксцентричного решения молодого германиста отправиться в Москву было желание выучиться языку Ивана Бунина и Федора Достоевского.
Паша умел писать деловые письма. Его произношение отличалось от однокурсников как небо от земли. Поэтому на последних курсах профессора стали обращаться к нему за помощью при работе в интернациональных проектах. И толковый студент быстро стал незаменим. Ему и в подметки не годились обычные переводчики. Он стал «специалистом с языком».
– Паш, пошли, – говорил ему правовед Геннадий Игоревич, – у меня, пока ты болел, была девушка из Иняза. К языку никаких претензий. Вести себя умеет. Все при ней – контрагенты от нее глаз не могли отвести. Вещь совсем не лишняя при переговорах. Но, к несчастью, ее контакты с таможенным правом ограничиваются количеством сигарет, которое можно беспошлинно через границу перевозить. Вот ты не знаешь, небось?
– Я не курю, Геннадий Игоревич, – смеялся Паша.
– И правильно делаешь! Курить не надо. Надо грамотно пообщаться. Приехали двое из «Дойче банк». Вернее, они представляют его интересы. Им нужен здесь посредник. И я очень не прочь. Ну, я тебе по дороге подробно расскажу. Побежали. Ты уж маржу с моржами не перепутаешь.
Так он поближе сошелся со своими менторами с ведущей кафедры. Через некоторое время Мухаммедшин мимоходом заметил, что просто переводить ему уже неинтересно. Намек был услышан, он получил вскоре содержательное задание по профилю и выполнил его успешно. За первым последовали другие.
Когда пришла пора защищать диплом и думать о своей дальнейшей судьбе, Павел Мухаммедшин имел уже несколько предложений и мог выбирать себе рабочее место.
Он и выбрал: филиал крупного банка с отличной репутацией, при котором набирали целевую группу из молодых ребят. Они должны были через два года спроектировать Технопарк. Паша получил контракт как раз на два года и уехал в город Базель, полный надежд и грандиозных планов на будущее.
У него совсем не было опыта жизни в одиночку. Он никогда не искал себе жилья даже в родной Москве. Паша жил с мамой и никакого другого дома представить себе не мог. Теперь следовало снять квартиру, купить мебель и заботиться о себе каждый день самому. Но его встретили на вокзале. И когда нет языкового барьера, а деньги, и, кстати, весьма приличные деньги, наоборот есть. Словом, все устроилось очень быстро.
Сначала он поселился в трехкомнатной квартире, снимавшейся на паях студентами. А через несколько месяцев Кристина Ленбах, тридцатилетняя Пашина начальница, присоветовала ему агентство. Там поглядели на свидетельство о зарплате, на место работы, и меблированная квартира тут же нашлась. Тут, правда, Пашу поджидала неприятная неожиданность. Ему пришлось уплатить залог, на случай порчи хозяйского имущества, да еще посреднику за услуги. Первую сумму, правда, обещали вернуть до копейки, если он покинет квартиру в целости и сохранности. Но, как уже упоминалось, деньги были. Мало того! Банк сообщил, что он может рассчитывать на кредит.
Паша подумал немного и. на первую удочку не попался. Нет! Никаких кредитов. Он зарабатывает достаточно. Ему, если не особенно расслабляться, хватит на все без долгов. И что же? Действительно хватило.
Вообще, все здорово складывалось. На работе Мухаммеду было интересно, народ собрался вполне адекватный и симпатичный. А после работы он ходил в клуб – послушать музыку, потанцевать и потрепаться с новыми приятелями, которые у него вскоре появились. Еще он увлекся греблей. Рейн, мощным потоком струящийся через город, предоставил для этого неограниченные возможности.
Маме Паша изредка позванивал, а то СМС-ки посылал: «все в порядке, мол, не волнуйся». А Эрна не любила «навязываться», как она говорила. И хоть обижалась, когда он подолгу не появлялся, но страдала молча. Эрна Александровна разве только осторожно пыталась поспрашивать Севу Польских. И тот уж, совсем не похожий на Сашу рубаха-парень, подробно и охотно рассказывал «про Пашкино житье». Сам Сева звонил своему другу регулярно, вовсе не стесняясь и не задумываясь. Дозвонившись, он, бывало, весело орал.
– Павлуш! Здорово! Как жизнь? Что, своя квартира? Хорошо! А рассекаешь уже? Как, нет? Быть не может! Еще тачкой не обзавелся? Нет, ты подробно давай. Ну и… Да, про эту девочку. Да не про ту, что на «диско». А что? Зажигаешь, все-таки, значит. А с кем? Э нет, ты не уклоняйся. Я с тебя не слезу, ты меня знаешь. Клево, сто пудов!
В ту пятницу Сева тоже позвонил Паше вечером домой. Потом еще раз. А потом на мобильный. Прошло пару дней, и его старый школьный друг отозвался сам. Он говорил очень тихим, слабым голосом с большими паузами.
Паша посмеивался про себя, если Сева и прочие приятели, оставшиеся в Москве, расспрашивали его о работе.
Парни явно ожидают, что я сижу в стеклянной башне за огромным антикварным столом. Вокруг пальмы. На полу толстые красные ковры. Внизу охрана. Мой босс разъезжает на лимузине с шофером и любовницей, а я – тоже на лимузине, но поменьше – его сопровождаю. Словом, все как в дурацком кинофильме.
Пашина начальница Кристина на работу ездила на велосипеде. Так же поступали многие другие из их команды. Один программист, правда, приезжал в инвалидном кресле с мотором, напоминавшем открытый автомобильчик. Он был веселый, жизнерадостный живчик и отличный специалист. Кто-то пользовался и машинами. Но эти были в меньшинстве.
Сам Паша добирался пешком, так как вся его длинная дорога занимала аж целых четверть часа. Он шел мимо особнячков с садиками, стоящих отдельно или объединенных в целую гроздь. Потом вдоль бульвара с фонтаном и цветущими пестрыми клумбами. И, миновав супермаркет, почту и пару ресторанчиков и кафе, оказывался около трехэтажного дома с коричневой крышей, внутренним двором и аккуратным подъездом, отделанным изразцами и полированным металлом. Так выглядел вход для посетителей. Одни заходили в предбанник с банкоматами и другими устройствами для операций, не требующих участия человека. Другие шли дальше в приемный зал с вопросами, бумагами и наличными. Там около открытой стойки работали четыре сотрудника. Они выдавали, принимали и меняли деньги. Они же открывали и закрывали счета, консультировали и оформляли финансовые распоряжения. В глубине помещения сидело еще несколько человек. А за стенкой располагались кабинеты. Там имелась и приемная для клиентов, что хотели бы побеседовать конфиденциально. Ковров в ней не наблюдалось, но тропические растения имелись. Одно из них, кстати, называлось «денежное дерево». Толстенькие листочки этого отличного экземпляра Crassula ovata при свете отливали темно-зеленым. Оно вымахало почти на метр. И, понятно, вызывало суеверные шутки.
Пашина группа помещалась на втором этаже. Он шел через служебный вход со двора, взбегал по лестнице и оказывался в просторном помещении, где рабочие столы с компьютерами, канцелярские серые шкафы и полки составляли почти всю спартанскую обстановку.
Стол Мухаммедшина стоял у окна. На стене рядом висел календарь с красной квадратной меткой в виде окошечка. И в его обязанности входило каждый день ее передвигать. Поэтому соседка Инге спросила с утра именно Мухаммедшина.
– Пол, какое сегодня число?
– Вторник, двенадцатое, – ответил он, скосив направо глаза.
– Ах так. Осталось, значит, целых два дня. Ребята, у меня именины. Я вас всех приглашаю к себе на пятницу. Я хотела раньше сказать, но только вчера стало окончательно ясно, что мои уезжают в отпуск. И мы можем устроиться у родителей. Там большая терраса, сад и вообще удобно. Куда лучше, чем в баре. Ну как?
Публика с энтузиазмом отозвалась, и все быстро договорились. Было решено, что сама Инге в этот день возьмет выходной. А остальные явятся после работы. В пятницу они кончали пораньше.
И сослуживцы всей группой отправились в гости. Все, кроме Паши, которому пришлось задержаться. Он получил неожиданно новые данные, изменения в проекте от заказчиков. Их следовало срочно обработать и послать обратно в Женеву.
Как полагается, когда ты спешишь, так компьютер барахлит, зависает интернет и голосит телефон. Словом, когда он, наконец, освободился и присоединился к компании, вечеринка была в самом разгаре.
Погода стояла пасмурная. Было тепло, но моросил мелкий дождь, и уже стемнело. Под большим навесом на террасе жарилось мясо всех сортов. Оно шипело, угли светились, и плыл восхитительно вкусный аромат. На деревянном столе рядом располагались большущие глубокие и плоские керамические и стеклянные блюда с салатами и закусками. А на другом напитки на любой вкус. Вся компания с аппетитом ела пила и балагурила.
На вечеринке собралось человек двадцать. Паша из них знал примерно половину. Он чувствовал себя вполне свободно и охотно подсел к столу, поняв, что здорово голоден. Когда к нему подлетела Инге, его рот был полон горячим свежим жарким, которое он запивал красным вином.
– Пол, вот и ты! Я уже беспокоилась, куда ты делся. Ну, теперь мы все в сборе. Поешь спокойно, а потом приходи к нам. Мы танцуем внизу. А если хочешь поиграть в карты, то мои двоюродные братья со своими подружками собрались в столовой сразиться в покер. Но лучше к нам!
Она чмокнула его в щеку и убежала. А Паша, утолив первый голод, осмотрелся. Гости болтали, смешивали коктейли, слушали музыку. Кто-то целовался в сторонке. Он подумал, и спустился в подвальный этаж. Там звучала другая музыка, погромче, горели свечи, и стоял сладковатый характерный запах марихуаны. Он присоединился к танцующим, к общему оживлению, смеху и болтовне и плохо помнил потом, как прошли следующие несколько часов.
Но вдруг зазвонили где-то куранты, и раздались тяжелые удары маятника. Кто-то выключил музыку, стало тихо. И тут же раздался голос брата Инге, Свена.
– Парни! Двенадцать. Я приготовил подарок, как обещал. Жребий!
Все дружно загомонили: «Жребий, жребий!» Паша особенно не вслушивался и не вникал. Он устал. Выпито было уже немало. В голове шумело. Но когда ему протянули красную лакированную коробочку со свернутыми бумажками, послушно вытянул одну. А потом взглянул на свою соседку. Они танцевали вместе последние минут тридцать, но он никак не мог сообразить, как ее зовут.